Близкое озеро мерцало неподвижным стеклом. Стоит окунуться в его живительную прохладу, и силы постепенно вернутся. Старик хотел встать, но тело впервые не подчинилось ему.
Горный Кузнец родился в Вечной Степи, он всегда любил солнце. Мог ли он думать, что благословенное светило, Божий Огонь, однажды приведёт его к краю гибели?
«Вставай!» — приказал он обессилевшей плоти.
Тело ответило глухим ропотом и, вместо того чтобы встать и идти, беспомощно завалилось на бок. Ему, телу, было слишком хлопотно поднимать себя и куда-то двигаться, хотя бы даже к спасению. Спасение не стоило трудов, для него потребных. Гораздо проще было затихнуть и лежать, пока не наступит окончательный и вечный покой.
Старик близко увидел крупицы песка, полупрозрачные на невыносимо ярком свету. Если на время закрыть глаза, быть может, боль в голове хоть немного утихнет?..
Когда он снова приподнял веки, совсем рядом с его лицом копошился паук.
Это был крупный паук-падальщик, и ему предстояла немалая работа. Он даже не стал дожидаться, когда человек умрёт окончательно. Взобравшись на голову старика, мизгирь торопливо отправился в путь, выпуская за собой пучок липких, почти невидимых нитей.
Называясь падальщиком, он на самом деле падалью не питался. Он лишь использовал стерву[19] как приваду для жирных и вкусных мух, спешащих на запах плоти, разлагающейся под солнцем. Найденное пауком двуногое существо ещё не начало источать лакомый дух, оно ещё не совсем умерло, но тенётник знал, что на жгучем солнцепёке ждать осталось недолго. Если он успеет оплести умирающую прикормку паутиной, очень скоро можно будет начинать пиршество, звать на угощение подругу, зачинать с нею потомство…
Пауку жилось у озера нелегко. Падаль в окрестностях Вороньего Гнезда никогда не была обильной и частой. Еле-еле хватало совсем с голоду не помереть.
Не потому, конечно, что в Особенном месте, созданном Кузнецом как благословенный храм Жизни, совсем не водилось смерти. Нет, жизнь и смерть не могут обойтись одна без другой. Старик ловил рыбу, ослик щипал подросшую травку, мыши искали семян, птицы подхватывали червей — и старались не попасться на глаза орлам, недреманно кружившим в мареве высоких небес… Но что такое тщедушный комок шерсти или пуха, изорванный хищными когтями! Поди разыщи его, да в пути сам не угоди кому-нибудь на обед!
Сегодня пауку сказочно повезло. Кажется, времена начали меняться к лучшему…
В умирающем, воспалённом сознании человека его собственные мысли начали удивительным образом переплетаться с короткими хотеньями падальщика. Да столь причудливо, что одна мысль тотчас рождала другую, неожиданную и до крайности интересную, требующую дальнейшей работы ума. Но разум отказывался трудиться, и умирающего старика снедала досада. Настолько, что, устремившись в погоню за каким-то особенно ярким образом, Горный Кузнец даже очнулся, вывалился из мучительного бреда.
Он сразу понял, что это просветление гаснущего рассудка — последнее. Больше он не очнётся, не успеет додумать что-то ослепительно важное. Самое важное в жизни. Такое, что могло бы по-настоящему приблизить его к пониманию Истины.
Досада переросла в гнев.
Как же проползти эту полоску песка, дотянуться и припасть к спасительной влаге? Как заставить двигаться непослушную плоть, как принудить её удержать в себе душу? С озера тянул ветерок, он нёс запах спасения. Так близко! И недостижимо!
Это поражение станет не единственным в жизни, но наверняка — самым последним…
Если он даст себя победить.
Горный Кузнец полагал, что избавился от страха смерти уже давно. Мавут, помнится, ему люто завидовал. Он всё пытался выведать, в чём же тут дело, и ещё больше негодовал оттого, что его расспросы лишь смешили наставника.
Мавут… Он ведь не родился чудовищем. И кровные родители Бусого были добрыми детьми, славными и смешливыми. Они смотрели на мир доверчиво и открыто, любили родных, играли с друзьями… С чего всё началось? Когда состоялся тот первый, роковой шаг? Как уберечь от непоправимого Бусого и Таемлу? Отчего закрыло туманом Поток, не стоят ли они на пороге прямо сейчас? И готовы перешагнуть его, но покуда колеблются?
Он так и не открыл тогда Мавуту причины своего бесстрашия. Он полагал, что когда-нибудь ученик поймёт это сам. Уразумеет, что боязнь умереть есть обычная боязнь неизвестного. И не больше. Но ведь на пути Истины каждый новый миг сулит неизвестность. И грядущая смерть — лишь очередная загадка в веренице бесчисленных тайн. Чего тут бояться?
…Почему же так страшно чувствовать, как на жгучем солнце из тела стремительно испаряется жизнь? Может быть, оттого, что, удалившись за край, он уже не сумеет помочь двум полюбившимся ему малышам?
В это время по песку протопали маленькие копыта, и рядом с Кузнецом появился ослик. Сочувственно обнюхал старика, ухватил его зубами за безрукавку и, пятясь, начал подтаскивать к воде.
Вечером Горный Кузнец рассматривал цепочки крохотных следов, оставшихся на песке. Он не помнил, как вода смывала с него паутину, и лишь следы убедили его, что ему не померещилось и падальщик действительно приходил.
Это значило, что он в самом деле должен был умереть.
В Вечной Степи искони соблюдали обычай приносить пойманного паука к постели больного. Если мизгирь пытался удрать, за жизнь человека следовало бороться, сколь бы близким к смерти тот ни казался. Если же паук затаивался в ожидании или, паче того, торопливо принимался за своё дело, все понимали: надежды нет никакой.
Падальщики не ошибались… Эти твари ошибаться попросту не умели. Значит, сегодня не обошлось без помощи свыше, без того, что у людей называется чудом. Боги всё-таки не отступились от Своего младшего брата, дерзнувшего впрясть в великую гармонию Сотворения Жизни собственный голос.
Ему даровали ещё какое-то время. А с ним и способность с рассветом вновь присмотреться к плывущим в Потоке двум маленьким щепкам…
ВЛАДЫКА МАВУТ
Человек, которого Бусый с Ульгешем когда-то знали для себя как бывшего венна, заново учился стрелять из лука.
Теперь у него было новое прозвище — Шульгач, то есть Левша. Так после поединка с Соболем нарёк его Владыка. Звучало справедливо, хотя и с оттенком пренебрежения.
Обрубок руки почти не болел, Мавут умеет лечить. Он многое умеет. Ему ведомо искусство быть великодушным. Особенно к своим названым сыновьям. Вот и Изверга, бывшего венна, он ни словом не попрекнул за неудачу в землях его прежнего племени. Встретил как ни в чём не бывало, обнял, за стол усадил, позаботился о полученной ране. Подсказал, что делать, чему научиться, чтобы править службу, как до потери руки. Ну, или почти…
И всё вроде было бы хорошо, не награди его Мавут новым именем. Знал ли Владыка, что в языке веннов «шульгач» был не только «леворуким», но ещё и «никчёмным», «негодным»?
Не спросишь…
Вздохнув, калека вновь поднял лук. С Владыкой не спорят. Можно только доказать, что не такая уж он обуза для семьи. И тогда Мавут даст ему новое имя. Владыка умеет давать имена своим людям. Точные имена, отражающие самую суть человека.
К правой культе Шульгача ремнями было пристёгнуто устройство с особым хитрым крючком. Если им действовать правильно и умеючи, крючок мог цеплять и натягивать тетиву, да ещё и удерживать при этом пятку стрелы. А потом отпускать напряжённую тетиву, отпускать легко и мягко, чтобы не сбивался взятый прицел.
Вот только управляться с луком отныне приходилось совсем не так, как с детства привык Шульгач. Мавут объяснил новую науку, сам показал, что за чем следует делать. Откуда он столько знает? И как человека в оборотня превратить, и как мысль свою на другой край света отправить, и как однорукому стрелы метать…
«Вот потому он и Владыка, а я — никчёмный Шульгач!»
Дело не ладилось. Бывший венн подержал у лица остаток руки, ожидая, когда под ремнями в обрубленных жилах перестанет тяжело и больно толкаться кровь, и начал всё с начала.
Ещё одна попытка попасть в цель. Воткнуть стрелу в деревянный круг, отнесённый на несчастных два десятка шагов.
Подняв лук и стрелу высоко над головой, Шульгач стал его опускать, натягивая при этом тетиву. Выпрямленная левая рука пошла на цель, правый локоть закинулся далеко назад. Мавут объяснял, как вытягивать навстречу грядущему выстрелу не только тугую тетиву, но и саму цель, как приближать её к себе, становясь с ней единым целым…
Плавно, не спеша, но и не мешкая, на спокойном, ровном выдохе напрягается тетива. Разум, как ничем не замутнённая озёрная гладь, правильно отражает всё, что происходит вокруг. И движение цели, и порыв горного ветра… А послушные зрячему разуму руки ведут к цели стрелу… И в миг, когда они образуют единую линию, неодолимо устремлённую к уже пойманной цели, — крючок сам собой поворачивается и мягко спускает тетиву…
…И не получилось. Опять правый локоть чуть запоздал. Деревянный щит дрогнул, стрела воткнулась и повисла возле самого края. А ведь когда-то Изверг поразил бы красное пятно в самой середине щита и на бегу, и катясь кувырком, и даже летя галопом на лошади. Да не за двадцать, а за двести шагов…
Возращаться к прежнему искусству было, пожалуй, трудней, чем если бы он не умел совсем ничего.
Захотелось отшвырнуть лук подальше и никогда более не брать его в руки. Мавут, стоявший неподалёку со стайкой младших «детей», не повернул головы, но Шульгач откуда-то знал: Владыка всё видел. И намерение бросить лук от него не укрылось…
Шульгач опустил голову и пошёл прочь, баюкая на груди отчаянно разболевшуюся руку. Всё одно нынче со стрельбой ничего путного не выйдет, сколь ни старайся. Может, потом, позже, что-то придёт…
«А и не придёт, что с того?»
Он вдруг понял, что бесконечные неудачи вместо досады поселили в его душе безразличие. Ну да, Шульгач. Бесполезный. Так дело пойдет, Мавут наградит его кличкой хуже теперешней… но и это стало вдруг безразлично. Куда-то исчез страх разгневать Мавута, пропало и желание заслужить короткую похвалу.
Что-то произошло с ним в родных лесах. Соболь не только десницу ему отрубил. Изверг утратил там что-то ещё, куда более важное. Утратил ли? Может, обрёл? У кого спросить, почему он вернулся из веннских чащ совсем другим, не таким, как прежде, и этот другой никак не мог разобраться в себе, заново собрать в утраченном единстве тело, ум, душу?
Подойдя к бьющему из расщелины холодному источнику, Шульгач сунул голову прямо в струю, омывая горящее лицо. Затем неловко скинул одежду, отстегнул Мавутов крючок, забрался в каменную чашу… Посидел, остывая и успокаиваясь. Вылез, постоял голым на свежем ветру, ощущая, как тело охватывает приятный озноб. Заново оделся, неспешно побрёл вверх по ущелью.
Шульгачу хотелось побыть одному. Поразмыслить о своей никчёмной, даром, как он это вдруг понял, потраченной жизни. Разобраться, что за росточек пробился в ней там, среди знакомых холмов…
Мавут проводил Шульгача взглядом, поморщился, как от зубной боли. Вновь повернулся к взмыленным полуголым парням, которые тыкали копьями врытые в землю куклы, сработанные из жердей и плотных снопов саккаремской, очень жёсткой соломы.
Пробить куклы насквозь покамест не получалось ни у кого, хотя силушкой Боги никого из парней не обидели. Почти каждый был выше Мавута и намного шире в плечах. Но острые наконечники упорно вязли в соломе, даже не добираясь до жердевой сердцевины.
— Зачем так пыжишься? Того гляди, от натуги воздух испортишь!
Могучий парень, к которому обратился Мавут, побелел и чуть не выронил копьё.
Владыка едва удержался, чтобы не плюнуть с досады. Вот ведь из какого дерьма воинов нынче делать приходится! Мыслимо ли представить, чтобы Хизур, или Шульгач, или даже малыш Латгери явили перед наставником столь постыдное малодушие! А эти? И сила вроде есть, и смекалка, и ловкости хватает, а всё одно не получится из них настоящих бойцов. Так — один раз использовать, два раза от силы. Дух, если нету его, никакими заклинаниями не укрепишь…
Он ожёг парня резкой, оглушительной оплеухой, внешне страшной, но на деле — один звук. Искусной оплеухой вообще-то можно снести с ног даже великана, которого не покачнёшь кулаком. Мавут это умел. Но умел наносить и такие вот удары — чуть ли не смертельные с виду, а на деле — муху прибить.
Парень шатнулся, но не упал. Выпрямился и с удивлением обнаружил, что ещё жив.
— Больно? — спросил Мавут.
— Нет!
— Молодец.
Расчёт был на то, чтобы они поняли: заслужить благосклонность Владыки можно лишь мужеством. Пусть у недоумка гордость проснётся, как же, его сам Мавут бил, а он выстоял.
Пусть гордится. Всё лучше, чем от тени шарахаться. А другие пусть ищут случая отвагой и стойкостью отличиться перед «отцом».
— Молодец, сын, — повторил он вслух. — Будет толк из тебя. Но ты хоть понял, почему мне ударить тебя пришлось? — Парень молчал, и Владыка добавил: — Говори, что думаешь, и ничего не страшись. Отца названого бояться грех! Так почему?
— Думаю, отец, за то, что испугался тебя… С ответом промедлил…
— А какой вопрос-то был, помнишь?
— Помню, отец.
— Молодец! После такого удара память сохранить… Будет толк. Ну так в чём было дело?
— Ты спросил, зачем я пыжусь, копьём орудуя. А затем, отец, чтобы шибче ударить. Урок твой стараюсь выполнить. Да видно, покуда сил не хватает…
Мавут усмехнулся.
— Силы у тебя, чтобы куклу эту пробить, — вдосталь. Даже с лихвой. Вот смотри…
Он забрал у парня копьё и проткнул тяжёлую куклу. Легко, играючи, так шило протыкает яичную скорлупу.
— Сила настоящего удара — не в напряжении мускулов. Лишнее напряжение только помешать может. Лук тужится ли, когда стрелу кидает?
— Да н-нет, вроде…
— Вроде… Эх ты! Не только не тужится, наоборот — сбрасывает натугу! Вот и ты так же бей. Не запирай в себе силу, а освобождайся от напряжения, до конца, щедро, на выдохе брюшном, с радостью сердечной! А ну пробуй!
Парень поймал брошенное копьё и сразу, почти без замаха, по примеру Владыки пронзил куклу насквозь. Почти так же легко, как сам Мавут.
Уноты выдохнули с восхищением и плохо скрытой завистью. Глаза у них горели…
То, что и требовалось. И нет беды в том, что Мавут снова схитрил. Пока держал копьё в руках, влил в него часть своей силы. Изрядно влил, так, что в глазах мошки огненные замелькали. Ничего, он умеет силу потраченную восполнять… Зато ученики поверили, что им и впрямь по плечу непротыкаемую куклу проткнуть. Смертельный удар вынести — и устоять. В лютом бою подобная вера — самое главное. И не важно, на чём она зиждется, важно, чтоб была.
Парни вновь принялись бить копьями. Вдругорядь пронзить цель не получалось. Даже у того, кто отеческую пощёчину схлопотал. Не беда. Главное, удары стали другими, их полнило вдохновение. Наконечники доходили до жердяной сердцевины и с хрустом ломали её. Такого удара не выдержит ни одна броня, ни один щит. Воинов, им владеющих, — поискать!
А всё одно — недоумки…
РАКОВИНА
— Ещё наддай! Ещё! Э-э-х! А ещё раз! А у кого шибче выйдет?
Над Светынью раскатывалось эхо тяжёлых ударов. Как следует строиться сегваны собирались только на следующий год, когда перевезут с далёкого острова весь свой род. Собственно, они уже хотели вскорости двинуться с доброй вестью обратно за. море, а до тех пор отчего не пожить по весеннему времени просто в шатрах, — но на занятой земле нужно непременно что-то построить, и мореходы взялись возводить… баню.
Венном это понравилось.
В самом деле, вроде и надо бы, усаживаясь на земле, первым долгом подвести под крышу дом и пустить к небесам дым очага, объявляя о завоёванном праве. Но как потом бросить обжитую избу до новой весны?
А баня — что, какое худо ей сделается. Тут сегваны правильно поступили.
И вообще — толковые люди, которым по сердцу добрая баня, благодатный душистый жар, щедрое хлестание вениками, от которого тело тает и растекается, исполняясь блаженства. Что может быть лучше после дневного промысла или работы?
Пока что сегваны готовили тяжёлые камни, чтобы уложить их под углы. Левый берег Светыни был небогат валунами, и мореходы ломали гранитную вышь, нависшую над водой. Растелившись до пояса, вгоняли деревянные клинья, поливали их кипятком… Розовато-серый камень поддавался с превеликим трудом, лица и загорелые плечи сегванов были до крови посечены каменной крошкой, но упорства новосёлам было не занимать.
— А ещё наддай! Аптахар, неужто оскудела рука у тебя? Ещё! Ещё! Раньше твоих ударов трудно не заметить было! Э-эх! А — ещё! Ты ж не бьёшь, а жену будто ласкаешь!
Сегваны ругались и хохотали, названный Аптахаром хрипло отвечал, не прерывая работы:
— На себя посмотри… Э-эх!.. Вроде и горазд… Э-эх!.. Брюхо за столом набивать… Э-эх!.. А вся сила на то уходит, чтобы в шатре ночью храпеть!..
Винитарий тоже был среди своих людей, наравне махал молотом, воюя неприступный веннский гранит. Хотя нет, какое! Трудил себя больше самого ражего из своих воинов. А иначе как? Вождь потому и вождь, что люди за ним с охотой идут. Ибо он среди них — лучший. И в бою, и в работе. И никто не сказал, что быть лучшим легко…
Так думалось Твердолюбу, наблюдавшему с лодочки за делами гостей.
— Дедушка Астин! Отчего они своего Винитария иногда Людоедом зовут, когда он не слышит? — спросил как-то Межамиров Щенок. — Ты сам родом сегван, растолкуй!
Старый жрец долго молчал. Собрал бороду в кулак, снова разгладил…