И они, как нашалившие дети, хихикая, сбежали на верхнюю палубу, просто смотреть на проплывающий мимо берег без лишних пояснений.
Власов не мог остановиться, покупал ей всякие безделушки, украшения, мороженое, какие-то местные сладости с лотков, цветы, она хохотала заразительным хрипловатым смехом, останавливала этот его покупной разгул, даже ругалась немного, а он млел от кайфа и прозрачной, звенящей радости внутри.
Они так нагулялись, что, возвращаясь, оба заснули на заднем сиденье машины, и ее голова лежала у него на плече, и во сне Власов вдыхал ее аромат и улыбался.
Расставаясь у калитки дома, Дарья спросила:
– Игорь Николаевич, вы завтра во сколько уезжаете?
– В шесть вечера.
– А на завтра вы тоже что-то запланировали?
– Обязательно.
– А можно я предложу вам одну поездку? Здесь не очень далеко, часа полтора на машине, правда, ехать придется в горы.
– Дашенька, да хоть пешком! – радостно согласился Власов.
– Это деревушка в горах, совершенно потрясающей красоты! Там выращивают особый сорт винограда, разводят коз, производят сыр и вино. А еще женщины делают вышивки, это вообще фантастика. Все это можно купить, и вы сможете привезти друзьям оригинальные подарки.
– Во сколько выезжаем? – улыбнулся краем губ Игорь.
– Давайте в десять, я специально пораньше встану.
– Договорились.
Их принимали радушно в той деревеньке, при этом – ну а как же! – громко, шумно жестикулируя. И показали все, что гостям было интересно – сводили на виноградники, продемонстрировали производство сыров, колбасы, отвечали на многочисленные вопросы Власова, а Дарья переводила без остановки.
Он накупил всего, что предлагали: и расшитые роскошной ручной вышивкой легкие мужские и женские рубахи, и длинные прямые женские платья, и головку твердого козьего сыра, и жесткую колбасу, и вино потрясающего аромата и вкуса…
Их усадили за стол, угощали, рассказывали о себе, о своих делах, расспрашивали, и вдруг, в какой-то момент застолья, местные женщины запели старинную многоголосную балладу.
И Власов, потрясенный до глубины души неожиданной силой, мощью, гармонией этого хора, удивительной красотой песни, слушая, подумал, что в такой момент хорошо умирать…
Когда ты переполнен величием красоты увиденного, пропущенного через себя и пережитого за эти дни, и тебе напоминают о вечности и мимолетности жизни грустной, звучащей, как церковная песнь, саднящей сердце балладой, плывущей между горами, высокими соснами, налитым виноградом и фруктовыми деревьями.
Он еще чувствовал каждый неповторимый великолепный миг, каждое проживаемое им здесь, рядом с Дарьей, мгновение, но уже прощался с ней. С ней и с Италией, и со всем тем, что переполняло его эти четыре дня…
И эта многоголосная печальная баллада была как точка в вырванном из суеты и жизни обыкновенной необыкновенном, похожем на сказку отдыхе, оказавшемся короткой, но все-таки целой, удивительной жизнью.
– Я приду вас проводить, – уведомила Дарья, когда он помог ей выйти из машины у калитки дома.
– Буду очень рад, – сдержанно ответил Власов, передал ей кучу каких-то подарков, букет, купленный по дороге, поцеловал руку и уехал в гостиницу.
Он успел собраться, подтвердить вызов машины и поджидал Дарью в кафе возле гостиницы, потягивая напоследок превосходный кофе.
– Я не опоздала? – чуть запыхавшись от быстрой ходьбы, подошла к его столику Дарья.
Власов встал, приветствуя даму, поухаживал, отодвинув и придвинув стул, когда она усаживалась, и подумал мимолетно, что ему будет не хватать этого ухаживания.
– Нет, не опоздали, у нас есть еще пятнадцать минут. Кофе? – спросил он.
– Да, наверное, – рассеянно согласилась она.
Власов сделал знак официанту, а Дарья вдруг быстро заговорила:
– Я хотела поблагодарить вас, Игорь Николаевич, за чудесно проведенное время…
– Не надо, Даша, – перебил он. – Благодарить должен я.
И обрадовался, что вовремя подошел официант, принесший ей кофе.
Власову ужасно не хотелось обоюдных дежурных, пустых фраз, они испортили бы, разбили странное и такое хрупко-возвышенное очарование, окутавшее за эти дни их обоих. Он не желал выхолощенных разговоров, сопутствующих, как правило, расставанию, – когда уезжающий уже мысленно в пути, а провожающий мается пустотой последних минут, ненужностью напутственных слов и торопится уйти.
У него все звенела и звенела в голове и в сердце звучащая в той горной деревушке прощальная, переполненная грустью баллада.
А Дашка его чувствовала, точно. Молча пила кофе, стараясь не смотреть на Власова, и почему-то не было в их обоюдном молчании ни неловкости, ни маеты недосказанности.
Ко входу гостиницы подъехало такси. Власов сделал знак официанту, положил на стол купюры и поднялся с места:
– Ну вот, Даша, мне пора.
Дарья поднялась со своего места, он поухаживал, как и положено, – отодвигая ей стул, и они вместе вышли из кафе, медленно направляясь к машине.
Дежурный портье уложил сумку с его вещами в багажник, ловко принял купюру чаевых, чуть поклонился уважительно и исчез.
– Ах да! – спохватилась Дарья и полезла в свою объемную соломенную сумку-кошелку, достала пакет и протянула Игорю: – Это вам.
Власов развернул пакет и вытащил из него ее книгу с особой предосторожностью и почтительностью, другую, не ту, что рассматривал в первый день.
– Стянули у девочки Лизы? – улыбнулся краем губ он.
И они посмотрели в глаза друг другу, понимая, проживая вдвоем этот момент прощания, на котором кончилась их Италия.
Они не сделали за эти дни ни одной фотографии, не обсуждали прошлое, ни разу ни намеком или вскользь не упомянули о будущем, о возможности продолжения знакомства – они проживали только потрясающий, прекрасный и яркий настоящий момент, в котором находились все эти дни. Вдвоем.
И эти их итальянские каникулы закончились. Бесповоротно и безвозвратно.
Прямо сейчас.
– Нет, – ответила Дашка, глядя ему в глаза и так много пытаясь сказать этим взглядом, – это новая. Я доделала ее здесь.
Власов наклонился, взял ее руку и поцеловал.
И это был совсем не тот поцелуй, которым он целовал ей руки все эти дни, – ухаживающий, легкий, с мужским нескрываемым интересом и уважительный в то же время.
Этим поцелуем он выразил свое восхищение ее талантом, благодарность за их великолепную Италию на двоих… и попрощался. Он поднял голову, заглянул ей в глаза и увидел там синие озера грусти.
– До свидания, Даша, – произнес он ровным, без красок голосом.
Она кивнула.
Он подошел к машине, открыл заднюю дверцу, намереваясь сесть, но девушка вдруг окликнула его:
– Власов!
Игорь повернулся, чего-то ожидая, чего-то…
– Это было красиво! – прочувствованно сказала Дарья каким-то особым тоном, озарив его синей печалью своих глаз.
Теперь кивнул он.
Сел в машину и захлопнул за собой дверцу. Он не стал оборачиваться, чтобы узнать, уходит девушка или так и стоит и смотрит ему вслед.
Он уже скучал по ней. Сильно.
Он летел в самолете, рассматривал Дашкину книжку, дотрагиваясь пальцами, изучал объемные картинки, чувствуя устойчивое нежелание расставаться с этим необыкновенным творением, отдавать его кому-то. И усмехнулся про себя: «Она еще сделает, будут у меня ее книжки!»
Он чувствовал такую непривычную, незнакомую теплую печаль, легонько сжимающую горло и сердце, светлую, как паутинка на солнце, грусть по уже прошедшему и невозможности ни вернуть, ни повторить того, что было.
Он вдруг вспомнил строчки из не очень известной песни Окуджавы, годов семидесятых, непонятным образом всплывшие сейчас в его памяти: «К чему мы перешли на «ты», за это нам и перепало, на грош любви и простоты, а что-то главное пропало».
Они не перешли на «ты», и у них что-то главное осталось!
«Это было красиво!» – сказала она.
Это было непередаваемо красиво и стало щемяще прекрасно, когда прошло и закрепилось воспоминанием на всю жизнь.
У них теперь есть навсегда – как бы ни сложились их жизни, – у них, у обоих, теперь навсегда есть четыре дня своей Италии и совместно пережитые, прочувствованные вдвоем моменты великолепной красоты.
И он летел в самолете, увозя с собой солнце, море, горы, природу, Дашин смех, запах, улыбку, их разговоры, его ухаживание, ее уважительное приятие его ухаживания и их «вы».
И сердце щемило, щемило отзвуками высокогорной баллады…
Власов почувствовал слезы, текущие из глаз, и резко сел на кровати, посмотрел на часы – полчетвертого утра. Он, оказывается, заснул, и во сне продолжая вспоминать ту Италию на двоих, проживая и чувствуя заново, до слез.
Сколько он спал? Часа три.
Он сильно потер лицо ладонью, поднялся и прошел в ванную, умылся холодной водой и задержался взглядом на своем отражении в зеркале.
«Ничего, – сказал он себе зеркальному. – Ничего, прорвемся!»
«Ничего, – сказал он себе зеркальному. – Ничего, прорвемся!»
И быстро пошел к холодильнику, достал из морозилки водку.
В дверь настойчиво и громко постучали.
«Дашка!» – заколотилось сердце; на мгновение испугавшись самого страшного, Власов широкими шагами прошел к двери и рванул, распахивая.
– Привет! – Макс хлопнул его по плечу, сдвинул в сторону и прошел в номер.
– Привет! – Федька переступил через порог, заметил в руке Игоря бутылку, забрал и попенял: – А подождать товарищей?
Макс уже разулся, кинул портфель рядом с креслом, в которое сел, обвел взглядом подувядшую закуску на столе и сообщил:
– Сейчас все освежат, мы с Федькой заказали. Ну, давай наливай, чего ждать-то!
– Действительно, – поддержал Федька, усаживаясь на диван возле столика.
Власов молча достал из буфета и поставил на стол еще две рюмки и сел в кресло. Федька разлил, подняли, и Макс сказал:
– Чтобы Даша твоя скорее поправлялась!
Чокнулись, выпили. А Власов подумал, что ему надо снова умыться холодной водой, останавливая подступившие слезы, застрявшие в горле.
– Рассказывай, – дал отмашку Федька.
Федька и Макс были его самыми близкими друзьями, по сути, братьями и даже больше.
Они познакомились на распределительном флотском пункте, где их троих и еще парочку ребят из новобранцев отобрали в морпех.
Служить. Три года. На минуточку, в морской пехоте.
Их троих флотское начальство называло «студенты», таким образом сразу объединив в группу, потому что все трое угодили сюда с первого курса институтов.
Они сдружились с первого дня того «отборочного» знакомства, да так и прослужили: спина к спине – и, не расставаясь, пошли дальше по жизни – спина к спине! Втроем – Федор Дробыш, Максим Скоков и Игорь Власов.
И прошли на этой службе такое! И участвовали в заварухах недетских, и…
Да до хрена! И рассказывать не стоит! Да и не хочется!
А знакомство и узнавание друг друга в те первые дни начавшейся службы проходило у них через сплошной хохот.
– Ты откуда? – спросил Федька у Макса.
– Из Москвы.
– Ни хрена себе! – обалдел парень – Тебя как угораздило-то из Москвы да из института в морпех угодить?
– А-а-а! – с досадой махнул рукой Макс. – Член не туда засунул! У моего однокурсника знакомая в швейном училище учится. Ну, мы как-то завалились к ним в общагу! Посидели, выпили с девчонками, песни попели под гитарку, а они вокруг нас как дивы гаремные – выбирай не хочу! А одна уж так меня окучивала, ну я и ответил взаимностью, и трахнул как положено. И забыл, само собой. Я даже ее имени не помню, из Урюпинска какого-то! А она через месяц заявляется к моей матери, и ведь адрес узнала как-то, и про меня справки навела. И заявляет: я, мол, беременная, он должен на мне жениться! А если не женится, то я заявление в милицию об изнасиловании подам, у меня пол-общаги свидетелей, его посадят! Я, говорит, для начала уже заявление в его комсомольскую организацию в институте написала. И не думайте, что отделаетесь! У меня в моем Жопинске дядя прокурор, так что у вашего Макса один выход! А мама ей так спокойно: «Девочка, он не может на вас жениться, его в армию забрали!» А девка не поверила. Я, говорит, все узнаю. Ну, маманя контрнаступление устроила, выяснила про эту деваху подробности. Оказалось, и дядя главный прокурор, и в Москве родственники непростые имеются. А меня уж прессовать начали, отвел в сторонку комсорг, предупредил, что на завтра назначено заседание комитета комсомола, где будут рассматривать мое дело. Ну, сами знаете, – из комсомола, поездом из института, а там либо женись, либо садись. Мать бегом в военкомат, заплатила военкому, только, просит, не в Афган, куда подальше, и быстро! Я к декану, объяснил ему, что и как, повестку показал, он мужик нормальный, иди, говорит, служи, я тебе академку по семейным обстоятельствам задним числом оформлю, вернешься, восстановишься.
– Поня-ятно, – протянул Федька, дослушав. – Да уж, дорогой тебе получился трах одноразовый, Максим Скоков: сунул-высунул, и бежать, что-то типа: скок, скок, через мосток, и на бабу на часок!
Мужики грохнули хохотом и ржали еще час, уговаривая Федьку придумывать новые и новые рифмы.
А к Максу припечаталось навсегда, став его позывным и пожизненным прозвищем: Скок.
Федька-то свой позывной тогда же получил, в тот же разговор на распределительном пункте, рассказав не менее нелепую историю своего попадалова.
– Ну а ты, Дробыш, откуда и как в морпех-то попал? – отсмеявшись вместе со всеми, спросил Макс.
– Да так же, как и ты: от тюряги в сапоги! Я из Сибири, в политехе учился. Поехали мы с компанией в выходные к другу моему на дачу. А недалеко от его дачи, прямо на речке, стоит станция научная, они там замеры всякие проводят, лед изучают, состав воды да всякое. Ну вот, мужики перебрали сильно, а я не в их градусе, решил прогуляться, надоели мне их пьяные базары и разборки. Иду себе вдоль речки, гуляю, слышу, кричит кто-то вроде как: «Помогите!» Я присмотрелся, а там к станции этой пришвартован наглухо понтон, а от него метра на два прорублена во льду траншея до квадратной полыньи. Возле этой полыньи на льду лежит мужик на животе, а руки по самые плечи в воде, и орет.
Я к нему мотанул, дубленку на ходу скинул, ухватил за ноги и тащить, а он кричит: «Не меня, аппаратура тонет!» Ну, я тоже руки сунул в воду, он какой-то короб железный держит, сука, тяжелый, да еще зацепился за что-то, ну, я, дурак, и нырнул в прорубь, вытолкал ему этот короб. А лед уж под ним потрескивает, весна все ж таки. Я ему: «Руку давай, вытаскивай меня!» – а он: «Сейчас, только аппаратуру отнесу!» Мудак! Короче, он ее тащит, а лед трещит, он коробку на понтон поставил, сам на него забрался, а за мной возвращаться забздел, схватил весло, которое там валялось, и мне протягивает. А весло обледенело коркой, у меня руки мокрые, соскальзывают, не зацепиться. Вижу, там, на домике, щит с инструментами, я ему кричу: «Багор давай!» – а он: «Да, да!» – и снова мне весло протягивает! Я ему: «Багор!» – и руками показываю на дом и багор с крюком. А он, козел, в ответ: «Держи! Держи!» – и снова весло тянет. Ну понял я: кранты мне! Не утопну, так отморожусь, вместо яиц елочка останется! Ну и ломанул через эту траншею, а она заледенела, еле продрался. Вылез кое-как, обматерил этого придурка: «Я ж тебе кричал: «Багор!» – а он мне снова весло тычет в руки: «Я же тебе весло давал!» Рванул я у него это весло и как въе… ему в лобешник. Ну, он в отключку, а мне хулиганка с тяжкими телесными. Маманя моя, святая женщина, как и твоя, Скок, побежала к военкому, дядьке моему двоюродному: спасай, выручай, только не в Афган! В какие-нибудь серьезные войска и подальше, так, чтобы дело уголовное закрыли! Ну, он меня и отправил подальше!
– Да уж, – сделал выводы Макс. – Я хоть за хреновый, но все-таки трах пострадал, а ты, Дробыш, за благородные порывы и багор!
Ржали, конечно, все, а к Федьке приклеилось намертво: Багор.
Игорь же своим позывным и прозвищем на всю жизнь обзавелся чуть позже, уже в учебке. Хотя, если честно, то все их три года были сплошной учебкой. Жесткой, на пределе, порой по-настоящему страшной, до кровавых мозолей и соплей, но это другая, мужская история.
А тогда был у них в учебке один чудак на букву «м», и, как назло, его койка оказалась рядом с койкой Игоря. Был у этого чудилы пунктик: увлекался он собиранием необыкновенных названий городов и так занудно, привязчиво всем рассказывал о любимом предмете изысканий:
– Это очень интересно! У меня дома на стене карта Союза висит и атлас старинный. Там такие есть странные названия городов, поселков! Вот, например, Кудымкар! Это откуда ж такое слово и что обозначает? Или город Ыб! Представляете, есть город с таким названием, или Пучеж, или Дно…
И он нудил, нудил, доставал их всех, перечислял и перечислял города разные. Мужики не слушали, отмахивались, посылали куда подальше – бесполезно! Ему аудитория особо и не требовалась, он бубнил, не обращая внимания, слушают его или нет.
Обычно они за день так выматывались, что тела не чувствовали, и засыпали, еще раздеваясь, после команды «отбой». А тут как-то легли и еще о чем-то договаривали с мужиками, обсуждали что-то – то ли организм начал привыкать к перегрузкам, то ли не так сильно их гоняли в тот день. А этот чудила, уловив, что Игорь вроде не спит, завел с нудным энтузиазмом свою шарманку про города. Власов не выдержал и взревел на всю казарму:
– Если ты не заткнешься, краевед хренов, я тебя… – Пообещал, в общем, матерно раскрашенных расправ. – Ты достал всех! Да-с-стал! – заключил свою пламенную матерную речь именно так, через «а», с ударением на этом слоге с большим чувством.
«Краевед» внял, уразумев, что еще слово – и бить будут непременно, заткнулся, как «просили». А казарма, отметив коротким дружным смехом выступление Власова, мирно заснула.
Утром, как водится, после команды «подъем», их выгнали в одних трусах на справление туалетных дел и зарядку. Пацаны горохом из казармы повыскакивали, а на улице – мать моя! – снег валом валит!