Хорошо, что не всякий может так пометить, а то бы давно не было живого места на нас. Они ведь не просто ощутимы, они влекут нас к тем, кто их оставил. Прекрасный психопат говорил о горле, что бредит бритвою, а я – об ожогах, бредящих поцелуями и пальцами.
Позже они всё-таки стираются, от времени, расстояний или томлений совместной жизни, но мало кто не тоскует о них, мало кого не тянет под чью-то руку и чьи-то губы, чтобы снова загорелись знаки на телах.
И есть средства, которые избавляют от них до срока, если сил нет носить. Не знаю, как мужчинам, а женщинам помогает спать обнаженными под полной луной. Дождаться, пока она посмотрит и возьмёт на руки, и забыть в её колыбели обо всех. Лунный перламутр впитается в кожу, и утром проснешься свободной, без отметин, все заберет луна, вон их сколько уже на ней, добавится ещё несколько, никто и не заметит.
Только подумай, подумай ещё раз, не побежишь ли ты потом, в следующее полнолуние, искать того, кто снова пометит и обожжет. Потому что легко собрать волю и рассудок; несложно усмирить страсть; непросто, но посильно успокоить сердце. И с годами всё легче, ведь свобода притягательней вина и любви, она совершенствует душу точно так же, как лунный свет – тело.
Но редко кто не тоскует, когда кожа его не отмечена ни рукой, ни губами, ни шрамом, ни ожогом, ни укусом и ничем таким, что можно изредка гладить и чувствовать, как другой вздрагивает от озноба.
Понятно, что ощущение собственной смертности – это самое привлекательное, что нам удаётся испытать. То, к чему трудно не возвращаться всё время, как нельзя не трогать языком лунку удалённого зуба. Поэтому невозможно не приезжать снова и снова в некоторые города, больше не принимать некоторые вещества и не спать с некоторыми людьми – потому что они, – места, вещества и люди, – однажды дали нам фрагменты этого знания. Кажется, мне удавалось полюбить, только обнимая человека в те минуты, часы и ночи, когда он узнавал о своей конечности через боль, грибы или моё тело. Я всерьёз полагаю, что есть и другие способы заниматься любовью, кроме смертоносных: бегать рука об руку по лугу, хохоча; красиво перекатывать по кровати под медленную музыку; завести троих детей, собаку и автомобиль; разговаривать. Но меня слишком привлекают люди, состоящие в особых отношениях со смертью. Не те, которые боятся или, наоборот, не осознают, но те, что имеют с ней статус «всё сложно» – им страшно, а они лезут. И, сопровождая их, я снова чувствую её физическое присутствие, ощутимое через покалывание кожи, озноб и тоску такой концентрации, что она сначала наполняет тебя, как стеклянный сосуд, а потом и вовсе разрывает. И только ради этого тонкого звона, ради сияния мелких осколков в луче света, ради этого – всё.
Снова в Сети пишут о чьей-то смерти, повторяя одни и те же слова, но не от недостатка воображения, а потому, что сейчас для них нет другой правды.
А чего – «так не бывает», чего – «в голове не укладывается»? Именно так оно и происходит. В двадцать лет – несчастные случаи, к тридцати подтягиваются наркоманы, а в сорок – уже естественное течение жизни. Поколение потихонечку выстраивается в клин и уходит на взлёт, медленно, но неуклонно. Впереди сильно пьющие, потом те, кто болели, а дальше уж как повезёт. Вразнобой – которые сами всё решили. Это кризисное поколение, способное разрулить много беды и боли, эффективно действующее в стрессе, но рассыпающееся от повседневности, от тоски за окном, – «всё, что не может сделать нас инвалидами, нас убивает», да. И мы совсем-совсем не готовы – ладно кому за семьдесят (и то, если не родители, им-то всегда рано), но наши… Первые пять раз хватаешься за голову и бормочешь что-то вроде «слишком быстро!», а потом взбираешься на красивый холм, наблюдать, как мимо проносятся поезда, всегда в одну сторону. Долго, очень долго. Пока однажды не возникает желание сесть в один из них, ведь все, кого ты любил, уже там. А сейчас ещё есть время, хрен знает, сколько, но есть. Поэтому празднуйте друг друга, празднуйте своё родство и близость, даже виртуальную, – уж какая сложилась, – сколько можете. И кончайте эти глупости – дни рождения не отмечать. Радуйтесь. Иначе мы будем встречаться только на похоронах.
Прямо в окно лупит луна и северо-западный ветер. Сильное ощущение перемен, как будто надо только выбрать крепкую метлу или найти свою шкуру, и тут же всё станет правильно. Подпрыгнуть, взлететь, на несколько бесконечных секунд воспарить и красиво свернуть шею. Толковый план, и ничего в нём меня не смущает. Нечего бояться. Кажется, мы будем наказаны не столько за то, что натворили делов, сколько за недеяние. Будто простоял всю жизнь на берегу океана, закрыв лицо руками, отказываясь даже взглянуть, а не то что ножки помочить. Холодные солёные брызги хлещут по пальцам, страшно подумать, что там творится, и уйти почему-то невозможно.
Это оттого, что там – весело.
Недавно у меня, как у «специалиста с мировым именем», выспрашивали, чего хочет женщина – любить или быть любимой. Что, по-разному? Ну хорошо, а чего ищешь ты? То есть я, Марта.
Это большое заблуждение полагать, что на нехитрые вопросы у тебя есть ответ. Внезапно зависаешь, чувствуя себя каждую секунду всё глупей. Ведь не Господь же над тобой сейчас монетку подкинул, просто человек спросил, а почему-то не получается отмахнуться. Приходится думать, а у меня для этого слишком тесные туфли были.
Но, в общем, я пришла к выводу, что со мной всё происходило периодами. Влюблялась, как кошка, не нуждаясь во взаимности; уставала и шла на ручки к тому, кто утешит; начинала задыхаться и снова хотела только сама.
Ничего особенно ужасного в этих качелях нет, и так было счастье, и этак будет. Плохо только одно – если встречаешь прекрасного человека, идеально подходящего под определённую задачу, а потребность у тебя сейчас ровно противоположная. Он стоит, весь такой годный, чтобы разбить об него сердце, заполнить твои мысли, чтобы беспамятно влюбиться – а тебе именно сейчас нечем. Честно стараешься и вроде даже преуспеваешь, но вдруг приходит кто-нибудь и приносит не заказанное, а то, что нужно на самом деле. И сразу обрушивается ошеломляющая лёгкость, которая способна смять реальность верней бетонной плиты. Как просто, оказывается, быть счастливой. Даже медитация не нужна, только вовремя поданная чашка с водой. Вот чего искала душа моя, надо же…
И хорошо всё, но от тебя без особой боли отсекли фрагмент, а другой, наоборот, возник в неожиданном месте, и ты теряешь равновесие, падаешь, как фарфоровая пастушка с каминной полки. Тебя поймают у самого пола и спасут, а как же иначе.
Болезненным будет всего одно мгновение – когда оборачиваешься, уходя, или тебя уносят, а ты смотришь через чужое плечо. На того, кто остался на мраморной поверхности. Неважно, будет ли это твой несостоявшийся принц или влюблённый оловянный солдатик, главное – он оказался несвоевременным. Такой прекрасный, но не сейчас, не для тебя.
Кажется, кроме самой первой любви, случившейся в двадцать лет, я всегда искала человека «под задачу». Может, с тех пор я разучилась любить. Или я тогда ещё не научилась анализировать, и на самом деле всегда было так же. Качели. Но теперь я точно знаю, как они останавливаются.
Когда выбираешь мужчину, – пусть «под задачу», если иначе не способна, – не для прикладывания к ранам и не для нанесения новых, а чтобы с ним быть.
Раньше или позже появляется кто-нибудь, с кем можно заключить негласный договор: что бы ни случилось, мы вместе живём, вместе спим и вместе стареем. Довольно непраздничные и совсем не романтичные пункты. Но это, в общем, единственное, что позволяет без ужаса смотреть друг на друга, подмечая, как мы меняемся изнутри и снаружи, и единственное, к чему стоит возвращаться.
Правило котика
Уходила из дому и возвращалась четыре раза, даже не особо что-то забыв, а как наша кошка Деменция, без мысли. Смертельно не хотела идти, шевелиться, тоска казалась прошитой в самой основе, точно как с теми самопальными пластинками, когда «Люби меня нежно» записывали «на рёбрах». И у меня под музыкой, под словами, под нежностью – кости, серые пятна, тоска. Время от времени тянет сложиться, спрятать живот и немножко так посидеть, пока муть, вдруг выступившая наружу, не всосётся внутрь. Пыталась словами назвать, чего же хочется, получилось: уехать навсегда на край света и там податься в котики. Больше чтобы ни о чём не думать, обменять ответственность на пристанище и никуда уже не уходить.
Я всегда была достаточно хорошенькая, чтобы многие мужчины хотели сделать меня своей женщиной, но только один из них оказался готов в ответ стать моим мужчиной. Обычно мне полагалось принадлежать без обязательств, быть не тяжелей, чем белые лепестки, которые насыпались в постель, не обременительней кошки, спящей на покрывале, не постоянней недельного прогноза погоды – и я прекрасно это умела, и я умела это покорно, потому что никогда не чувствовала права обвыкнуться в чужой жизни. Да и за что меня оставят? Что есть такого, заставляющего выбрать меня из других серых и полосатых и сказать – я твой? С какой стати мужчина, ежедневно уходя из дома, будет обязательно возвращаться – ко мне?
Я всегда была достаточно хорошенькая, чтобы многие мужчины хотели сделать меня своей женщиной, но только один из них оказался готов в ответ стать моим мужчиной. Обычно мне полагалось принадлежать без обязательств, быть не тяжелей, чем белые лепестки, которые насыпались в постель, не обременительней кошки, спящей на покрывале, не постоянней недельного прогноза погоды – и я прекрасно это умела, и я умела это покорно, потому что никогда не чувствовала права обвыкнуться в чужой жизни. Да и за что меня оставят? Что есть такого, заставляющего выбрать меня из других серых и полосатых и сказать – я твой? С какой стати мужчина, ежедневно уходя из дома, будет обязательно возвращаться – ко мне?
Но нет специального свойства в человеке, чтобы его любили, это свойство любящего. И пока не повезёт найти того, кто готов быть твоим, бесполезно искать хорошие руки для себя, не имеет смысла надеяться, что как-нибудь сложится и уживётся, пока сама не сможешь взять – своего.
Прелесть долгого брака в том, что рядом есть человек, который
– помнит тебя на самом пике формы. Не чувствуешь себя конченым лжецом, говоря «раньше я весила сорок килограммов и была прекрасна» – он подтвердит. Мне и подтвердит, потому что сама я перестала в это верить;
– искренне считает, что ты способна сбежать с разносчиком пиццы. Никому не придёт это в голову, ни бесстрастному наблюдателю, ни мне, ни даже разносчику пиццы, и только он один видит прежнюю девицу, пропатченную [4]бесконечной неотразимостью, возобновляемой невинностью и солдатской готовностью к любви. Это уже не память, а какой-то особый, строго сфокусированный дефект зрения.
Зеркало, в котором «ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива», похоже, единственное, ради чего стоит держаться пятнадцать лет и не сбегать всё-таки с разносчиком пиццы.
Сижу в подушках, играю на айпадике. Котик запрыгивает на кровать и с некоторого расстояния пытается поймать мой взгляд. Наблюдаю искоса, делая вид, что не смотрю, – на руки залезет, станет мешать. Деликатный котик вешает нос и отходит. И тут я говорю «ладно, иди сюда», и он вприпрыжку несётся на руки и, да, мешает играть.
И меня прямо-таки пронзает, вы знаете. Это всегда случается с теми, кто тебя преданно и настойчиво любит – с детьми, котиками и прочими бедолагами. Ты, в общем, ценишь и тоже любишь, но это не повод, чтобы всё время обниматься – и часто стараешься не замечать, когда они ищут твой взгляд. При этом точно известно, что через какое-то время год жизни согласишься отдать, чтобы вернуть этот момент. Дети вырастают, котики дохнут, «прочие бедолаги» тоже куда-то деваются, – и каждое упущенное объятие потом жжёт и выкручивает сердце больше, чем настоящая вина. Непринятая, неотданная любовь прокисает и травит годами, её невозможно потом переадресовать, изжить с кем-нибудь другим. Вот она, настоящая мука любви, а не то, что тебя бросают.
И тут бы, по законам жанра, следовало взвыть: иди и обними, позвони родителям, погладь кота! Ну, это базовое чувство вины отлично конвертируется в популярность. Но жить когда, господи, когда складывать пазлы, прокрастинировать, [5]читать ленту, сбегать в другие города, – если всё время обслуживать любовь и будущую утрату? Всякая ерунда – тоже моя жизнь, бесполезными фантиками я обозначаю свои границы, чтобы не растечься в патоку, чтобы побыть одной и восстановиться. Я однажды прокляну это добровольное одиночество, – когда наступит одиночество вынужденное, – а всё-таки без него никак.
Но я сейчас печатаю с котиком на правой руке, он мурлычет в шею, когтит ключицу и страшно мешает. Я хотела встать, а он укладывает мне голову на плечо.
Так вышло, что мне пришлось провести несколько часов с мыслью, что мой кот сейчас умрёт. Потом пришёл врач, сказал, что всё-таки не ужас-ужас, и чуть отпустило.
Так вышло, что кот – это единственный случай безусловно взаимной любви в моей жизни. Про всех остальных надо добавлять оговорки: я его любила, а он меня нет; он меня любил, а я его нет; мы друг друга, в общем, любили, но…; мы оба не очень умели любить; другую женщину он любил больше; мы любили, но не доверяли друг другу, или не понимали. И так далее, и так далее, со множеством уточнений, будто подписываешь юридический документ и отчаянно боишься отдать лишнего, маскируя торговлю попыткой честности: «не хочу обманывать, у нас не совсем то».
А вот с котом – совсем, так вышло.
Но не для того я пишу, чтобы обсудить скудность моей судьбы. Я хотела зафиксировать, что чувствуешь, теряя; это довольно любопытно.
Нестерпимо хочется торговаться. Пообещать кому-нибудь, коту или актуальному богу, что-то отдать в обмен на жизнь. Сразу оказывается, что ничего у тебя нет.
Нестерпимо хочется просить – останься, останься, останься. Совершенно бессмысленно, никто не обладает свободой воли в этом вопросе.
Нестерпимо хочется надеяться. Напрасно, пятнадцатилетние коты имеют право уйти в любой момент, и если не сейчас, то чуть позже – обязательно.
Нестерпимо хочется обещать: «я умру без тебя» или «я никогда больше не смогу любить». Это не более чем лживая глупость.
Нестерпимо хочется кого-то упрекнуть, скорей всего, себя. Бессмысленно и несправедливо.
Нестерпимо хочется делать красивые жесты и говорить слова. Ничего этого не нужно, коты не способны оценить.
И вот лежишь рядом с ним и чувствуешь, как с горя осыпается шелуха, гаснет невротическая жажда деятельности, истерика и пафос. Остается единственно возможное – присутствие. Быть рядом столько, сколько сможешь. И даже если твоя любовь – не кот, и не умирает прямо сейчас, всё равно ничего больше у тебя нет для неё. И меньшим тоже нельзя обойтись, не надейся отойти на безопасное расстояние и любить издалека.
Любовь – это присутствие, так вышло.
Моя жизнь так переполнена пустотой, что ничему больше нет места. Вечером просыпаюсь за чашкой кофе в Старбаксе, потом иду искать море, не нахожу, – боюсь, в этом городе нет моря, – покупаю мясо и возвращаюсь домой, жарю, зачем-то делаю зарядку, а потом оказывается, что уже почти утро и пора спать. Я всё время очень занята, хотя, возможно, если не стану каждый день ходить на поиски моря, у меня высвободится куча времени. Но не могу же я терять надежду.
Много думаю про кота, и должна рассказать об этом, потому что додумалась в результате до очень простых вещей.
Кот мой – физически самое близкое мне существо. Каждую ночь, засыпая, я слышу его сердце, потому что он лежит на моей подушке (а точней, укладывается мне на голову, когда я занимаю свою треть нашей подушки). Ни один мужчина не спал со мной столько, и я не уверена, что обнималась с кем-нибудь так же много, как с ним за эти пятнадцать лет.
И однажды, когда он вошёл в средний кошачий возраст, я осознала, что мне предстоит большая потеря. Я пыталась представить дырку размером с кота, которая образуется в моей жизни, и понимала, что моё сердце, скорей всего, ухнет туда с концами. Есть проблемы переживаемые (большинство), не переживаемые (их на удивление мало), и такие, которые нельзя пережить, не изменившись сильно, вплоть до мутации. И я боялась, что моя будет третьего рода.
И как раз тогда мы с мужем поехали в Балаклаву и поселились там в мотеле. В мотеле этом среди прочего было стадо кошек разного возраста, которые кормились при постояльцах. И одна из них, белая с чёрным, выбрала быть нашей кошечкой и стала жить у нас в ногах. Она была очень голодной и ела хлеб, трясясь, но когда мы пытались на ночь выманить её из домика сосиской, она не шла, потому что хотела быть нашей кошкой больше, чем есть. И мы тогда смирились, и дней десять принадлежали ей каждую ночь, а потом уехали. И всё это время она, очевидно, очень нас любила. Но потом, я уверена, она нашла себе следующих путешественников, которых тоже любила всем сердцем.
И тогда до меня как-то разом дошло про ритм и естественный ход кошачьего бытия. Они живут в параллельном потоке времени, не рефлексируя и не сравнивая, полноценно существуя с нами, без нас, двадцать лет или три года – как повезёт. Их линия, которую мы пересекаем или насильно переплетаем с нашей, остаётся самостоятельной. Горечь человеческой утраты сильно замешана на жалости к себе (как же я без него?) и на переносе своих чувств на объект (как он страдал!), но кот в принципе не бывает в той системе координат, где есть горевание о быстротечности жизни, муки сопереживания, страх перед будущими бедствиями. Человек там один, в этой сетке. И он также волен её покинуть и завести себе следующего кота, и любить до самой его смерти. Любить, лечить и оберегать, а потом разжимать руки.