Март пробивается остроносыми крокусами сквозь асфальт, наступает женщинам на пятки, выбивая из-под ног каблучки, раздувает полы пальто и щекочет бока прохладными руками – а кто это у нас такой толстенький, кто это у нас кругленький такой? У немцев есть специальное слово, не очень обидное – Winterspeck, винтершпек, зимнее сало. Прозрачный жирок, наращённый для тепла, который просто обязан растаять с первым весенним солнцем, но отчего-то не тает. То, что мы, женщины, называем «косметическими килограммами» и убеждаем себя, что мужчины их не замечают. Так вот, у меня плохая новость.
Нет, не каждый, но есть мужчины, которые замечают всё. Давным-давно у меня был возлюбленный, прекрасный, как сама любовь, как солнце, луна и звёзды в одном флаконе – есть винтажные духи у Лагерфельда, Sun Moon Stars, в синем непрозрачном стекле, – вот такой же. Он очень следил за своим телом, и мускулы его пели, как струны. И, как нота сердца этих духов, был он в глубине души немного нарцисс и орхидея, – красивый и слишком внимательный к своему отражению. Бицепсы, трицепсы, дельты и кубики были предметом его серьёзной заботы. Но в базовой ноте его звучали и кедр, и сандал, и цветок апельсина – в том смысле, что стойкость, ум, сила и тонкость в нём тоже присутствовали. Просто он оказался эстетом, чувствительным как к своей, так и к чужой красоте.
И однажды мы шли по летнему приморскому городу, расплавленному от жары, я иногда лила себе на голову воду из бутылочки и мечтала о холодненьком. К счастью, нам попался лоток с мороженым. Он взял фисташковое, а я эскимо с яблочным соком. Некоторое время ели молча, я сосредоточилась на борьбе с энтропией – слизывала капли, пытаясь опередить стремительное таянье фруктового льда и не испачкаться, а он степенно обгрызал свой стаканчик. Справился первым и от нечего делать начал рассказывать:
– В позапрошлом году тоже жарища была, я тогда в Геленджик ездил, сварился совсем. Там с водой перебои начались, принять душ и то получалось не каждый раз.
– А чего тебя туда понесло, говорил же, не нравится Краснодар?
– С тех пор и не нравится. У меня там подружка была. Хорошая. Временами даже думал, что, может, любовь. Мотался к ней несколько раз, она ждала, встречала. Но не на вокзале – я всегда с цветами к женщине прихожу, поэтому договаривались на набережной, я по дороге покупал. И как-то долго не виделись, я месяца два не мог вырваться, она уже плакать по телефону начала, да и сам нервничал. И вот добрался, приехал, цветов купил красных, иду. Сам весь такой, в майке, загорелый, как надо. Вижу её издалека, на обычном месте, и вдруг чувствую, не то что-то. В ней не то. Присмотрелся – а она толстая.
– Что значит толстая, как она за две месяца могла, заболела что ли?
– Не, она до этого на грани была, пухленькая такая, а тут буквально килограммов пять, бока из шорт и выпали. Может, от нервов ела, распустила себя всего-то чуть. Но мне хватило. Тут цветочки и того, опали.
– Чего, развернулся и свалил?!
– Нет, что ты, остался до конца недели, ни слова не сказал, честно старался соответствовать, но потом уехал и больше не вернулся. Не могу я, когда женщина толстая, это сильней меня…
Я как раз собиралась откусить добрую половину эскимо, но притормозила, вздохнула и выкинула остаток в урну.
Он очень смеялся и говорил, что мне это не грозит, но с тех пор всякий раз, когда приносил кусочек торта или предлагал съесть пиццу на двоих, я начинала подозревать, что красавчик решил от меня избавиться. Устав беспокоиться, я избавилась от него первой.
В последний день апреля женщины таинственно поздравляют друг друга со святой Вальпургией, и мне теперь любопытно, чего такого демонического совершили они за эту ночь, кроме того, что свечки жгли и загадочно на них смотрели, втягивая наеденные за зиму щёки, «формулировали желания», а потом прогрызали подшефному мужчине плешь – от тоски. Интересно, что будет на том свете тем, кто сводит с ума домохозяек – и Карлосу, и донье Эстес, и даме Болен, а также ЛаВею, – всем, кто так или иначе употреблял рядом слова «магия» и «женская сила». С другой стороны, кабы не их голод, чем бы мы жили?
Как бы жили, например, те, кто пишет, если бы не врождённая человеческая неприкаянность, сознание собственной чужеродности и «подкинутости» в той семье, среде и вообще в той реальности, в которой приходится быть. Кто тут не бестия, не подменыш, не чужак и не аристократ в изгнании, – что, есть такие, кто ни разу, ни в один из периодов жизни не кормил наше прожорливое на тоску северное небо? От каждого оно берёт по уму: в сообществе на мэйл. ру «Одиночки по жизни» 37 000 участников, тридцать семь тысяч прописью; кто-то заваривает грибы, кто-то делает амулеты, а кто-то просто «отличный от других», – хоть и квасит иногда, как пятничный клерк, но делает это с пониманием и полным сознанием падения, в отличие от. У каждого оно забирает своё, а возвращает всем одно и то же: ничейность, чувство исключительности переживаний и надежду, что однажды всё-таки всех таких же «соберут, как рассыпанную землянику, а потом унесут – на зелёных ладонях – домой». [2]Собственно, ошибаются они только в одном – однажды соберут всех, а не только «отличных», но жить без тайного сознания избранности почти что нечем.
Поэтому, конечно, совсем не странно, что существует секретная женская сила, к коей приобщена половина населения Земли, а также магия, которая вообще для немногих, думаю, ею озабочено не больше полумиллиарда. Я даже думаю, есть целые страны, где в кровь не вмешана изгнанность, где-нибудь на юге, наверное, там серое небо не высасывает сердце, а молодой месяц глядит колыбелькой, а не голодным ломтиком. И там никому не надо ни метлы, ни зелий, даже водки не надо, только, может быть, травы, и то не потому, что кругом вавилон, а просто, чтобы был дым, на который смотреть.
Но мы-то здесь.
Однажды человек обнаруживает себя в прекрасном возрасте силы: дух его бодр, тело крепко, конкурентов вокруг не видно – та молодая шпана, что могла бы вытоптать его личную деляночку с коноплёй, просто не в состоянии туда забраться; всё жизненное пространство организовано так, что заменить его в каждой значимой точке никто не сможет. Вокруг много красивых мальчиков-девочек, но партнёр нуждается только в нём; в профессии своя ниша, где он уникален; дети уважают, родители любят, и наоборот тоже. Куда ни плюнь, везде он стоит в хорошей позиции и оттого источает притягательное самодовольное сияние. Есть пока недостигнутые цели, но – «какие наши годы».
Позже почему-то оказывается, что человек этот находится на пороге жесточайшего кризиса среднего возраста, и не по тому случаю, который обычно предрекают завистники – не тело подведёт, не любимое существо и не поросль какая наступит на пятки. Он, вероятнее всего, осознает главное препятствие в жизни.
Ну да, барьеры, которые сформировала его собственная личность. Вдруг не только понимаешь, что́ именно уже «никогда не», но и почему ты этого не сможешь. Виной тому не упущенное время, а базовые свойства натуры, которые не пустят туда, где никогда не был. Не то чтобы эта планка сильно выше головы, но либо ты в глубине души не хочешь её взять (например, нравится только результат, а дорога к нему – нет), либо твои руки-ноги вообще не заточены, чтобы запрыгнуть и схватить. И нет внутри даже полочки, на которой этот кубок должен стоять.
И тогда человека охватывает такая бессильная и, чаще всего, беззлобная тоска, которую ни одно стороннее несчастье ему обеспечить не сможет.
Поэтому, пока мешает отсутствие денег, злые люди, обстоятельства и бог весть какие внешние причины, человек молод. Даже когда думает иначе. И только если он сам себе лишний, утомительный, упрямый противник – тогда.
Встанешь бывалочи у зеркала – хороша ли? – да хороша, конечно, только тянет воскликнуть, как Гоголь: «жизнь, жизнь, куда ты подевалась?» – птица-тройка, яблоки-веники, отчего же так быстро? Ведь не первые же десять лет хороша, а счастья было всего ничего, будто едва родилась. Провела годы, думая, что оно в других, трудностижимых людях, теперь же полагаю, счастье – возможность. Чем больше можешь – сам, – тем концентрированней реальность.
Или не я неумеха, а средняя жизнь устроена, как кувшин с отстоявшимся молоком, снизу жидкое, сверху сливки, и начинают все одинаково, со дна. Редко кто умеет пить сразу, пока парное.
Я боюсь потерять ключи, поэтому на них всегда много железа – чтобы связка была тяжелой и падала со стуком. Набор иногда меняется, я достаточно тщательно слежу, чтобы он отражал моё внутреннее состояние. Постоянным остаётся только глаз Гора, правый, солнечный – по моему скромному мнению, он более победоносный и удачливый, чем левый.
Или не я неумеха, а средняя жизнь устроена, как кувшин с отстоявшимся молоком, снизу жидкое, сверху сливки, и начинают все одинаково, со дна. Редко кто умеет пить сразу, пока парное.
Я боюсь потерять ключи, поэтому на них всегда много железа – чтобы связка была тяжелой и падала со стуком. Набор иногда меняется, я достаточно тщательно слежу, чтобы он отражал моё внутреннее состояние. Постоянным остаётся только глаз Гора, правый, солнечный – по моему скромному мнению, он более победоносный и удачливый, чем левый.
Рулетка, потому что я люблю знать размер. «Когда я вижу цифру, я понимаю всё» – эта фраза почти полностью описывает мой способ воспринимать мир, разве что добавить немного интуиции (видимо, часть цифр я могу угадать). А так я верю, что исчислить можно всё: от ангелов на кончике иглы до количества калорий в одной порции спермы (двадцать).
Брелок с названием улицы – типично туристическая штучка, вместе с тонким кусочком оргалита с вырезанной надписью «Бялик», на той же цепочке невидимым висит моё сердце. Приезжать в чужой город и останавливаться в какой-нибудь дыре, это как выбирать дурнушку для курортного романа – деньги на ветер.
Продырявленные пять шекелей: однажды мелкое рыночное жулье подсунуло мне почерневшую монетку, которую потом не взяли в магазине. Я решила, пусть она отрабатывает себя в качестве чарма.
Питерский жетон – нашла в кармане два, один потеряла, а второй сломала, чтобы точно, как в анекдоте. На самом деле это чуть больше чем фишка. В последнюю поездку я поняла, что слишком рано отвергла северную энергию. Уже думала, что нет ничего для меня там, в этих холодах и слякоти. Но шот [3]их тоски, принятый залпом, прививает на полгода, и в Москве потом вдруг почти нормально, почти хорошо.
Интересно, что висит на связке у Святого Петра, какие-нибудь сушеные праведники, может быть?
Заметила, что в моменты, когда у меня что-нибудь кончается, я нахожу на улицах ключи. Однажды их наберётся на целую связку, и мои настоящие ключи от обычных дверей станут бесполезными, и я их выброшу, раскидаю по всем городам, где любила, и пусть кто-то другой собирает себе из них жизнь, а я буду пользоваться этими, ржавыми, из чужого прошлого. Моё мне надоело.
Знаешь? – Знаю.
Попрощалась с ним посреди улицы, махнула рукой – я туда – и бодро потопала в другую сторону. Шагов через десять воровато оглянулась – ничего, тоже пошёл себе. Привычный. А первое время нервничал. Потом понял, что ничего личного, это просто лисья манера вздрагивать, когда спрашивают «ты куда», и путать следы на всякий случай, даже если и в мыслях нет пакостить. Но когда уже пойдёшь не туда, думаешь, зря что ли грех на душу брала, жалко враньё впустую потратить, ну и нашкодишь по мелочи. Ну как нашкодишь – просто чтобы приключение.
Сегодня зашла в закусочную, называется «Закусочная», в меню пять сортов водки, вино и коньяк «Старые камни». Один дринк – сто грамм, меньше в этом городе и затеваться не стоит. Я же взяла кофе – знаете ли, «растворимое с сахаром», – и чекушку «Алёнки» (шоколадка двадцатипятиграммовая, потому что дело известное, сладкое – не горькая, а баловство, его много не надо). Я-то хотела мороженое, но барменша потеряла ключи от холодильника, в котором сиротинились «Мега» и пломбир.
Мама, ты была права, мама, я, за всё своё, в аду: тут открытые урны через каждые тридцать шагов, никто не боится террористов, их сюда не заманишь. Наоборот, все боятся урн, они стоят пустые, а мусор раскидан в радиусе метра. Ещё бы, подходить страшно, вдруг рванёт, а издали хрен попадёшь, после двухсот «Зелёной-то марки» с утра. Пешеходные зебры тоже заминированы, их игнорируют и люди, и машины, не надо им туда.
Во дворах, мама, ты знаешь, как тут во дворах: выбоины, и читай правильно, только выбоины и никакого куража. Лужа эта помнит меня вот такой, почти с неё, столько вроде и не живут лужи.
Я ещё раньше всё поняла, когда встретила в Интернете – в фэйсбуке, ты его не знаешь, – две фотографии супружеской пары: на фоне одних и тех же камней, снятые с разницей в сорок лет. Девяносто пять тысяч перепостов, полтора миллиона лайков, но самое страшное – знаешь ли что? – камни не изменились, до трещины такие же. Люди обвисли и скомкались, а на скале как был этот разлом, так и змеится, до сантиметра, как скол поблёскивал, так и блестит.
Живи. Не живи. С этим сорок лет или с сорока – двадцать. Путай следы или иди, куда обещал. Но камни эти в аду, мама, и мы на них навсегда.
Когда в следующий раз соберётесь любить, сделайте вот что: поинтересуйтесь у кандидата, что такое любовь, а потом замолчите и послушайте. Ответ может сильно удивить, вы даже не представляете, насколько разные смыслы люди вкладывают в понятие. После спросите себя, есть ли у вас для него такое, или, может быть, вы способны это имитировать, потому что чувства, которые долго и тщательно изображают, для объекта ничем не отличаются от тех, что к нему испытывают на самом деле.
Ожидания бывают самые разнообразные, я для примера написала четыре монолога о любви, и кто-то обязательно «подпишется под каждым словом», а ведь можно и в разы больше насочинять.
«Всё время стыдно, меня ведь любить не за что, я слабый. Когда говорят, что любят, врут мне или себе. Бывает, манипуляция, бывает, что увлекаются своими красивыми проекциями. Проверял, подлавливал, искал доказательства, что обманывают. Иногда находил, иногда нет, но всё равно не верил. Нарастил защиты, но внутри я всё тот же растерянный мальчик.
Не верю, что меня можно любить.
Мне вот что нужно. Полное принятие: что бы я ни сделала, меня не разлюбят и оправдают. И не надо объективного оправдания и вседозволенности, только чтобы этот человек был достаточно слеп на мои ошибки и щедр на одобрение.
Ощущение меня самой лучшей. Тоже не объективная оценка: есть достаточно желающих похвалить за мои подлинные достоинства. Мне нужно иррациональное восхищение.
И, да, готовность умереть за меня и возле меня.
Это смешно признавать, но надо понимать, что на другой чаше весов огромный голод и дыра в том месте, где самооценка, принятие и прощение себя. Нужен кто-то, кто эту бездну наполнит.
Понимаю, что таких жертвенных психов, которые при этом достаточно маскулинны, чтобы меня удерживать и трахать, не найти.
Они любят образ, который я создаю, а это всего лишь оболочка. Ни одна не любила меня за мягкость, им подавай силу. У меня полно силы, но это во мне не главное. За талант влюблялись, но не любили. Быстро начиналось «ты не дотягиваешь, но я всё равно тебя люблю». А мне не надо всё равно, мне надо, чтобы она искренне восхитилась. Нет – значит, нет.
Меня настоящего никто никогда не любил.
Я хочу, чтобы кто-то принял мою любовь. Мне самой ничего не надо, только бы отдать, сделать счастливым и потом любоваться – как он смотрит на меня, как радуется.
Моя любовь никому не нужна».
И так далее, и так далее, и так далее.
И ещё бывают сущности. То, что я называю Солярис vs Марсианин. Хотя там не versus даже, просто два дополнительных способа для тех, кто по-человечески не умеет.
В фильме «Солярис» есть сцена, от которой страшно, как во сне. Когда герой оставляет в лаборатории тихую темноглазую девушку, закрывает бронированную дверь, и через несколько секунд стальная переборка начинает выгибаться, потому что изнутри в неё бьётся дикая безумная сила, желающая только одного – быть рядом. Всего раз в жизни я чувствовала эту безмозглую мощь в себе, и когда она иссякла, я поклялась, что никогда больше, больше – никогда. Объектом тоже случалось стать, и, поверьте, это может сделать из вас интимофоба.
В рассказе Брэдбери «Марсианин» описана сущность, которая приходит к людям в облике тех, кого они любят, и остаётся рядом столько, сколько они пожелают. При одном условии – если не отойдёт слишком далеко и не попадёт в сеть другого любящего, тогда она примет форму, угодную ему. Если сильно потянут с разных сторон, она разорвётся к чертям. Можно предположить, что она не умеет любить, но на самом деле она просто не умеет помнить, зато способна отдаваться полностью, пока с вами.
Иногда мне кажется, что марсианская сущность, это та же, что в «Солярисе», – после того, как её всё же оторвали от любви, но она выжила.
Иногда мы помечаем друг друга – нечасто, обычно всё проходит бесследно, но иногда всё же случается. И потом некоторое время невозможно понять, как другие женщины могут спать с тем, на ком светится поцелуй здесь и здесь; как другие мужчины не умирают от ревности, когда замечают нестирающийся отпечаток пальцев на белой коже. И совсем непонятно, почему я позволяю чужой руке прикасаться к этим следам; почему он позволяет.