Пересекая кухню, Рэндол осознает, что хочет увидеть свое отражение в ее глазах, свое лицо в ее глазах.
Он не знает почему.
И он хочет, чтобы она смахнула волосы с его лба. Он хочет, чтобы она ему улыбнулась.
Он не знает почему.
Он стоит у нее за спиной, его трясет от чувств, которые переполняют его, чувств, на которые он не считал себя способным.
Еще с мгновение она не подозревает о его присутствии, а потом чувствует: на кухне кто-то есть. Поворачивается, на лице отражается тревога, она вскрикивает от удивления и страха.
В руке она держит нож, который захватила с разделочного столика, когда возвращалась к плите.
Хотя женщина не предпринимает попытки пустить нож в ход, Рэндол Шестой хватает его левой рукой за лезвие, порезавшись, вырывает нож из ее руки, швыряет через кухню.
А правой, сжатой в кулак, бьет женщину по голове, сваливает на пол.
Глава 41
После вечерней службы, на кухне домика священника, который стоит рядом с церковью Госпожи Наших Печалей, Девкалион наблюдал, как отец Патрик Дюшен наливает крепкий кофе в две кружки. Ему предложили сливки и сахар, но он отказался.
Наконец священник сел за стол, напротив Девкалиона.
— Я сварил его таким крепким, что он даже горчит. Мне нравится горечь.
— Подозреваю, это можно сказать о нас всех.
В исповедальне они оба поняли, кто есть кто, пусть отец Дюшен еще и не знал, где и при каких обстоятельствах произошло сотворение его гостя.
— Что случилось с вашим лицом? — спросил он.
— Я разозлил моего создателя и попытался поднять на него руку. Он вставил мне в череп устройство, о котором я не подозревал. На руке носил перстень, издающий сигнал, запускавший это устройство.
— Наша программа предусматривает отключение, как у бытовых приборов, управляемых голосом, когда мы слышим определенные произнесенные им слова.
— Создание меня относится к гораздо более раннему периоду его деятельности. Устройство в голове предназначалось для того, чтобы покончить со мной. Но сработало оно только частично, превратив меня в еще более страшного монстра.
— Татуировка?
— Маскировка, ничего больше. Большую часть жизни я участвовал в различных шоу уродов, на ярмарках, карнавалах, других аналогичных мероприятиях. В таких шоу все в той или иной степени были изгоями. Но до того, как попасть в Новый Орлеан, я несколько лет провел в тибетском монастыре. Мой друг, монах, пытаясь хоть как-то скрыть мое уродство, сделал мне эту татуировку перед тем, как я ушел из монастыря.
Седоволосый священник отпил кофе.
— И когда он вас создал?
Девкалиону не хотелось выкладывать на стол все карты, но потом он понял, что его необычные габариты, свет, который иногда начинал пульсировать в глазах, изувеченная половина лица полностью его выдают.
— Больше двухсот лет тому назад. Я — его первенец.
— Значит, это правда. — Глаза Дюшена потемнели. — Если вы — его первенец и прожили так долго, тогда мы можем протянуть тысячу лет, и эта земля — наш ад.
— Может, да, может, и нет. Я прожил эти столетия не потому, что в те дни он знал, как сделать меня бессмертным. Мое долголетие скорее пришло ко мне от молнии, которая вдохнула в меня жизнь. Он думает, что я давно уже умер… и не подозревает, что у меня есть предназначение.
— Что вы под этим подразумеваете… насчет молнии?
Девкалион отпил кофе. Потом поставил кружку на стол, посидел в молчании, прежде чем заговорил:
— Молния — всего лишь метеорологический феномен, однако я говорю не о грозовом облаке, из которого она ударила. Я уверен, что молния, которая оживила меня, — деяние высших сил.
На бледных щеках отца Дюшена, обдумывающего его признание, затеплился румянец.
— Молния даровала вам долголетие и много чего еще. Много чего… и предназначение. — Он наклонился вперед. — Вы говорите мне… что вам даровали душу?
— Я не знаю. Подобное заявление может восприниматься как гордыня, непростительная для такого, как я. Могу лишь сказать, что получил некие знания, некое понимание природы и ее законов, знания, которые недоступны ни Виктору, ни кому бы то ни было еще по эту сторону смерти.
— Тогда… — священник запнулся, — тогда передо мной сидит посланник Божий. — И кружка, которую он держал, застучала по столу, так тряслись его руки.
— Если бы вы задумались о том, а есть ли хоть толика правды в ваших проповедях, и я подозреваю, что вы, несмотря на вашу программу, как минимум задавались таким вопросом, тогда для вас не будет откровением предположение, что Бог всегда с нами, в любой момент, в любом месте.
Дюшен поднялся так резко, что едва не опрокинул стул.
— Мне нужно что-то покрепче кофе. — Он прошел в кладовку и вернулся с двумя бутылками бренди. — С нашим обменом веществ, чтобы затуманить мозг, выпить нужно много.
— Я не буду, — отказался Девкалион. — Предпочитаю ясную голову.
Священник налил бренди в кружку до половины, добавил кофе. Сел. Выпил.
— Вы говорили о предназначении, и я могу подумать только об одном деле, которое могло привести вас в Новый Орлеан двести лет спустя.
— Мое предназначение — остановить его, — признал Девкалион. — Убить его.
Едва затеплившийся румянец исчез со щек священника.
— Ни один из нас не может поднять на него руку. Ваше изувеченное лицо — тому доказательство.
— Мы не можем. Но могут другие. Те, кто рожден от мужчины и женщины, ничем ему не обязаны… и не пощадят его.
Священник вновь приложился к бренди с кофе.
— Но мы не можем выдать его, не можем плести против него заговоры. Эти команды заложены в нашу программу. Мы не способны проявить неповиновение.
— Эти запреты не распространяются на меня, — возразил Девкалион. — Об их необходимости он догадался после того, как создал меня, возможно, в день своей свадьбы двести лет тому назад… когда я убил его жену.
Когда отец Дюшен добавлял бренди в кружку, горлышко бутылки, зажатой в его трясущейся руке, стукало о кромку.
— Независимо от того, кто твой бог, жизнь — сосуд слез.
— Виктор не бог, — указал Девкалион. — Он даже не ложный бог, его нельзя считать и человеком. Со своей извращенной наукой и в своем эгоизме он превратился в самую низшую тварь, которую можно только найти в природе.
— Но вы не можете просить меня ни о чем таком, что я мог бы сделать, даже если бы я и хотел это сделать. Я не могу участвовать в заговоре против него.
Девкалион допил кофе. Остыв, он стал еще более горьким.
— Я не прошу вас что-нибудь сделать, не вербую вас в заговорщики.
— Тогда для чего вы здесь?
— Я хочу получить у вас то, что даже ложный священник дает своим прихожанам по многу раз на дню. Я хочу, чтобы вы оказали мне одну маленькую услугу, только одну маленькую услугу. После чего я уйду и никогда не вернусь.
Священник побледнел еще больше.
— Меня посещали нехорошие мысли в отношении нашего создателя, вашего и моего. И только двумя днями раньше я какое-то время укрывал здесь детектива Джонатана Харкера. Вы знаете, кто он?
— Детектив, который превратился в убийцу.
— Да, об этом говорили в новостях. А вот о чем не говорили… Харкер был одним из нас. Он начал разваливаться и психологически, и физически. Он… изменялся. — По телу Дюшена пробежала дрожь. — Я не плел с ним заговора против Виктора. Но я укрыл его. Потому что… потому что иной раз я размышлял о Боге, которого мы обсуждали.
— Одна маленькая услуга, — настаивал Девкалион. — Одна маленькая услуга, это все, о чем я прошу.
— Какая?
— Скажите мне, где вас создали, назовите место, где он работает, и я уйду.
Дюшен сложил руки перед собой, как в молитве, хотя жест этот больше говорил о привычке, а не о набожности. Посмотрел на руки, потом поднял голову.
— Если скажу, то попрошу кое-что взамен.
— Что? — спросил Девкалион.
— Вы убили его жену.
— Да.
— И в вас, его первенца, не заложен запрет на убийства.
— Я не могу убить только его.
— Тогда я скажу вам то, что вы хотите знать… но только если вы дадите мне несколько часов, чтобы приготовиться.
На мгновение Девкалион не понял, о чем речь, но только на мгновение.
— Вы хотите, чтобы я вас убил.
— Мне не разрешено просить об этом.
— Я понимаю. Но назовите это место сейчас, а через несколько часов я вернусь, чтобы… закончить наши дела.
Священник покачал головой.
— Боюсь, узнав, что вам нужно, вы не вернетесь, а мне, чтобы приготовиться, нужно время.
— В каком смысле приготовиться?
— Вам это может показаться глупым, ибо я ложный, лишенный души священник. Но я хочу в последний раз отслужить мессу и помолиться, пусть я и знаю, что молитву мою никто слушать не будет.
Девкалион поднялся.
Девкалион поднялся.
— Ничего глупого в вашей просьбе я не нахожу, отец Дюшен. Из того, о чем вы могли бы попросить, эта просьба наименее глупая. Когда мне вернуться… через два часа?
Священник кивнул.
— В том, о чем я вас прошу, нет ничего ужасного?
— Я не невинное дитя, отец Дюшен. Мне приходилось убивать. И, можете не сомневаться, вы не будете последним, кого я убью.
Глава 42
Лулана Сент-Джон и ее сестра Евангелина Антония принесли пастору Кенни Лаффиту два пирога с пралине, корицей и орешками.
Евангелина испекла еще два, для своего работодателя, Обри Пику. И получила разрешение отнести два других их священнику.
Поначалу мистер Обри выразил желание съесть все четыре, но потом согласился, что это будет обжорством, которое (как он недавно узнал, к полному своему изумлению) числилось среди семи смертных грехов. А кроме того, у бедного мистера Обри периодически возникали колики в животе, которые от избытка сладкого могли только усилиться и привести к чему-то совсем нехорошему.
Рабочий день Луланы и Евангелины закончился. Их брат, Моисей Бьювеню, тоже уехал домой, к своей жене, Саффрон, и двоим их детям, Джасмайл и Ларри.
Так что вечером мистер Обри оставался на попечении Мешеха Бьювеню, брата Луланы, Евангелины и Моисея. Как наседка, хлопочущая вокруг цыпленка, Мешех следил за тем, чтобы его работодатель не испытывал никаких неудобств до отхода ко сну.
Сестры часто приносили выпечку пастору Кенни, удивительному слуге Божьему, которого они полагали находкой для их церкви. Во-первых, у него был отменный аппетит, во-вторых, он был холостым. Тридцатидвухлетний, набожный, обаятельный, по мнению некоторых, симпатичный, он мог по праву считаться завидным женихом.
Впрочем, романтического интереса ни одна из сестер к нему не испытывала. Обе находили его слишком молодым. Опять же Лулана была счастлива в браке, а Евангелина лишь недавно овдовела.
Старались они для племянницы, которая могла бы стать идеальной женой для служителя церкви. Эстер, дочь их старшей сестры, Лариссалены, заканчивала дорогостоящий шестнадцатимесячный курс исправления прикуса и выравнивания зубов. Так что через три месяца они собирались представить ее пастору.
Вот Лулана и Евангелина, умелые свахи, и прокладывали для Эстер путь к сердцу преподобного Кенни пирогами и тортами, пирожными и сдобами.
Аккуратный двухэтажный домик священника примыкал к церкви. Без излишеств, чтобы не раздражать Господа, но и не лачуга, отпугивающая прихожан. На переднем крыльце стояли кресла-качалки и стулья, в цветочных ящиках, на парапете, цвели алые и пурпурные фуксии.
Поднявшись на крыльцо, сестры, каждая с пирогом, увидели, что входная дверь распахнута. Впрочем, пастор Кенни, если находился дома, закрывал ее крайне редко. Он всегда радовался гостям и вне службы держался очень просто, да и одеждой не старался выделиться, отдавая предпочтение белым теннисным туфлям, брюкам цвета хаки и рубашкам в полоску, из шелка или более плотной хлопчатобумажной ткани.
Сквозь сетчатую дверь Лулана практически ничего не увидела. Красные лучи закатного солнца, проникавшие в гостиную сквозь окна, лишь превращали черные тени в лиловые, ничего не освещая. Свет горел только на кухне, в глубине дома.
Когда Евангелина протянула руку к кнопке звонка, из дома донесся вскрик. Печальный, рвущий душу.
Лулана поначалу подумала, что они пришли в тот самый момент, когда пастор Кенни пытается утешить кого-то из прихожан.
Потом странный крик повторился, и Лулана смогла разглядеть мужскую фигуру, которая возникла в арке гостиной на фоне коридора. И по силуэту определила, что это не какой-нибудь прихожанин, а сам пастор.
— Пастор Кенни? — позвала Евангелина.
Пастор поспешил на голос, к ним, размахивая руками, будто отгонял москитов.
Он не открыл сетчатую дверь, но уставился на сестер сквозь нее, лицом напоминая человека, который только что увидел дьявола и убежал от него.
— Я это сделал, не так ли? — Голос переполняла сердечная мука. — Да. Да, сделал. Сделал только тем, что существую. Только тем, что существую, я это сделал. Только будучи пастором Кенни Лаффитом, я это сделал, сделал, сделал, сделал.
— Пастор Кенни, что с вами? — в тревоге спросила Лулана.
— Я тот, кто я есть. Он — нет, а я — да. Вот я это и сделал, сделал, сделал. — Он повернулся, побежал обратно по коридору, размахивая руками.
Лулана повернулась к Евангелине.
— Сестра, я думаю, мы здесь нужны.
— У меня в этом нет ни малейших сомнений, дорогая, — ответила Евангелина.
Пусть и не получив приглашения, Лулана открыла сетчатую дверь, вошла в дом пастора, придержала дверь, пропуская сестру.
А из глубины дома рвался крик священника:
— Что мне делать?! Что, что мне делать?! Что угодно, что угодно… вот что я сделаю.
Уверенно и решительно, как буксир, рассекая внушительной грудью воздух, словно нос корабля — воду, Лулана поплыла по коридору, а Евангелина последовала за ней грациозным парусником.
На кухне священник стоял у раковины, под струей горячей воды энергично оттирал руки от несуществующей грязи.
— Ты не должен был, не должен был, но я сделал. Не должен был, но сделал.
Лулана открыла холодильник и нашла место для обоих пирогов.
— Евангелина, сама видишь, уж очень он разнервничался. Возможно, нам это не потребуется, но лучше иметь под рукой теплое молоко.
— Предоставь это мне, дорогая.
— Спасибо, сестра.
Клубы пара поднимались над раковиной. Лулана видела, что кисти священника стали огненно-красными.
— Пастор Кенни, вы уже сожгли кожу на руках.
— Только будучи тем, кто я есть. Я есть, кто я есть. Я есть, что я сделал. Я это сделал. Сделал.
Кран так раскалился, что Лулана смогла закрыть его, лишь обмотав руку кухонным полотенцем.
Пастор Кенни попытался вновь пустить кипяток.
Лулана мягко ударила его по руке, как ребенка, предупреждая, что с этой шалостью нужно заканчивать.
— А теперь, пастор Кенни, вытрите руки и сядьте за стол.
Не взяв протянутое полотенце, священник отвернулся и от раковины, и от стола. На ватных ногах двинулся к холодильнику. Вода капала с его красных рук.
С губ его срывались те же печальные вскрики, какие сестры слышали, стоя на крыльце.
Около холодильника к стене крепилась подвеска с ножами. Лулана верила, что пастор Кенни — хороший человек, слуга Божий, не боялась за него, но сочла, что при сложившихся обстоятельствах лучше не подпускать его к ножам.
Евангелина ворохом бумажных полотенец уже вытирала с пола воду, которая накапала на пол с рук священника.
Лулана ухватила его за руку и увлекла к столу.
— Пастор Кенни, вы чем-то сильно расстроены, вы просто не в себе. Вам нужно присесть и постараться немного успокоиться, обрести покой.
Хотя священник едва держался на ногах, в первый раз он просто обошел стол, и только на втором круге Лулане удалось его усадить.
Он всхлипывал, но не рыдал. Его переполнял ужас — не горе.
Евангелина уже нашла большую кастрюлю, которую наполнила горячей водой из крана над раковиной.
Священник, прижав сложенные в кулаки руки к груди, качался взад-вперед, в его голосе слышалась невыносимая мука.
— Так внезапно, так внезапно, я вдруг понял, кто я, что я сделал, в какой я беде, в какой беде.
— Мы здесь, пастор Кенни. Когда вы поделитесь с нами вашей бедой, вам сразу станет легче. Разделите ее со мной и Евангелиной, и ваша беда не будет лежать на вас таким тяжелым грузом.
Евангелина уже поставила кастрюлю с водой на плиту, зажгла газ. Теперь доставала из холодильника пакет молока.
— Когда вы делитесь своими бедами с Господом, они поднимаются с ваших плеч, становятся невесомыми. И мне нет нужды говорить вам, уж вы-то лучше всех знаете, что они уносятся в вышину.
Священник разжал кулаки, поднял руки на уровень лица, в ужасе уставился на ладони и растопыренные пальцы.
— Ты не должен, не должен, нет, нет, НЕТ!
Спиртным от него не пахло. Ей не хотелось думать, что он нанюхался чего-то отличного от сладкого, божественного воздуха, но если пастор Кенни был кокаинистом, выяснить это следовало до того, как Эстер выпрямила бы зубы и пришла пора знакомить ее с пастором.
— Нам разрешено гораздо больше, чем запрещено. — Лулана пыталась добиться от него более внятных ответов. — Но запретов тоже много, поэтому хотелось бы, чтобы вы говорили более конкретно. Чего вам не следовало делать, пастор Кенни?
— Убивать. — И по его телу пробежала дрожь.
Лулана посмотрела на сестру. Евангелина, с пакетом молока в руке, вскинула брови.
— Я это сделал, я сделал, сделал, сделал.
— Пастор Кенни, я знаю, что вы — мягкий и добрый человек. — Лулана вновь повернулась к пастору. — Что бы вы ни сделали, я уверена, все это не так ужасно, как вам сейчас кажется.