— Но подконтрольно Ибо.
— Он, который красный.
— Совершенно верно. Хочешь пойти со мной к Зозо Дислисл и купить приносящий радость грис-грис?
— Нет. Я только хочу связать этих копов, вспороть им животы и послушать, как станут они кричать, когда я буду вытаскивать их кишки.
— Это ты велел мне проехать мимо, — напомнила Синди.
— Я допустил ошибку. Давай их найдем.
Глава 37
Виктор сидел за столом в главной лаборатории (прервал работу, чтобы перекусить), когда на экране компьютера появилось ослепительно красивое лицо Аннунсиаты.
— Мистер Гелиос, Уэрнер попросил сказать вам, что он в комнате Рэндола Шестого и что он взрывается.
Хотя Аннунсиата была не реальным человеком, а продуктом компьютерной графики, подкрепленной сложным программным обеспечением, Виктор раздраженно бросил:
— Ты опять несешь чушь.
— Сэр?
— Не мог он тебе такого сказать. Проверь его послание и передай в точности.
Уэрнер решил лично провести обыск в комнате Рэндола Шестого и проверить содержимое жесткого диска его компьютера. После короткой паузы Аннунсиата заговорила вновь:
— Мистер Гелиос, Уэрнер попросил меня передать вам, что он в комнате Рэндола Шестого и что он взрывается.
— Свяжись с Уэрнером и попроси его повторить свое сообщение, а потом снова со мной, когда запомнишь все правильно.
— Да, мистер Гелиос.
Виктор застыл с поднесенным ко рту пирожным в ожидании, что она еще раз произнесет его фамилию, но она не произнесла.
Как только лицо Аннунсиаты исчезло с экрана, Виктор доел пирожное, потом запил его кофе.
Аннунсиата вернулась.
— Мистер Гелиос, Уэрнер повторяет, что он взрывается, и указывает, что срочность ситуации требует вашего немедленного вмешательства.
Поднимаясь, Виктор швырнул кружку в стену. От удара она с грохотом разлетелась.
— Аннунсиата, дай мне знать, когда ты снова сможешь что-нибудь сделать правильно. Вызови уборщика. В главной лаборатории разлился кофе.
— Да, мистер Гелиос.
Комната Рэндола Шестого находилась на втором этаже, служившем общежитием для тех представителей Новой расы, которые уже вышли из резервуаров сотворения, но по каким-то причинам еще не могли покинуть стены «Рук милосердия».
Поднимаясь на лифте, Виктор пытался успокоиться. Все-таки он прожил двести сорок лет и не мог допустить, чтобы подобные мелочи так действовали на нервы.
Он знал, в чем его беда: в этом несовершенном мире он во всем стремился к совершенству. И нисколько не сомневался, что придет день, когда все его люди будут в полной мере соответствовать установленным им высоким стандартам.
А пока не оставалось ничего другого, как терпеть несовершенство мира. И лучше бы над ним посмеиваться, а не злиться из-за него.
Но смеялся он мало. Собственно, давно уже не смеялся. Последний раз он вдоволь насмеялся в 1979 году, с Фиделем, в Гаване, во время экспериментов на открытом мозгу, в которых подопытными кроликами выступали политические заключенные с необычно высоким коэффициентом умственного развития.
Выходя из кабины лифта на втором этаже, Виктор рассчитывал посмеяться с Уэрнером над ошибкой Аннунсиаты. Чувство юмора у Уэрнера отсутствовало напрочь, но он мог сделать вид, что смеется.
Однако, выйдя из ниши у лифтов в главный коридор, Виктор увидел с десяток своих людей, которые столпились перед дверью в комнату Рэндола Шестого. Почувствовал исходившую от них тревогу.
Они расступились, давая ему пройти. Уэрнер лежал в комнате на полу, лицом вверх. Массивный, мускулистый начальник службы безопасности разорвал на груди рубашку. Извиваясь, корча страшные рожи, он обхватил себя руками, словно не давал торсу разорваться.
— Что с тобой не так? — спросил Виктор, опустившись на колени рядом с Уэрнером.
— Взрываюсь. Я вз… вз… взрываюсь.
— Это абсурд. Ты не взрываешься.
— Какая-то моя часть хочет стать чем-то еще.
— Ты мелешь чушь.
— Что со мной происходит? — спросил Уэрнер, стуча от страха зубами.
— Убери руки, дай мне взглянуть.
— Кто я, почему я, как такое может случиться? Отец, скажи мне.
— Я не твой отец, — резко ответил Виктор. — Убери руки!
Когда Уэрнер убрал руки, открыв тело от шеи до пупка, Виктор увидел, что его кожа пульсирует и натягивается, словно ключицы стали такими же мягкими, как жир, словно под кожу проникли змеи, которые непрерывно извиваются, стараясь изыскать возможность выбраться наружу.
В удивлении Виктор положил руку на живот Уэрнера, чтобы попытаться определить природу этого внутреннего хаоса.
И тут же выяснил, что визуальные впечатления обманчивы. Никакие змеи под кожей Уэрнера не шевелились.
Изменялась сама плоть, она стала аморфной, превратилась в желатиновую массу, трансформировалась, чтобы стать чем-то еще… отличным от Уэрнера.
Дыхание Уэрнера стало тяжелым. Из горла вырывались хрипы. Будто там застрял посторонний предмет.
В белках глаз полопались сосуды, и теперь он смотрел на своего создателя красными глазами.
Начали деформироваться мышцы рук, то же самое происходило с лицом, толстая шея, вибрируя, раздулась.
Виктор понял, что изменения идут на клеточном уровне, мутировали не сами органы, а мельчайшие частички, из которых они состояли, клетки.
Под ладонью Виктора, которая лежала на животе Уэрнера, плоть обрела форму руки, которая сжала руку Виктора, не угрожающе, почти любя, однако Виктор пришел в ужас, вырвал руку, отпрянул.
— Каталку! — закричал он, вскочив. — Быстрее! Привезите каталку! Мы должны отправить этого человека в изолятор!
Глава 38
Выдвигая пять стальных штырей-засовов на второй двери, Эрика спросила себя, а побывала ли в этом секретном коридоре хоть одна из предыдущих четырех Эрик. Ей хотелось думать, что все они если и нашли потайную дверь, то не в первый день пребывания в особняке.
И даже наткнувшись на спрятанный выключатель случайно, она уже начала относить совершенное открытие к свойственному ей любопытству, о котором и говорил процитированный ею Сэмюэль Джонсон. Ей хотелось думать, что в этом аспекте она превосходила своих предшественниц.
Эрика даже раскраснелась от гордости. Она же так стремилась стать хорошей женой и в отличие от прежних Эрик ничем не вызывать неудовольствия Виктора.
Если бы какая-нибудь другая Эрика нашла начинающийся за дверью коридор, ей могло не хватить смелости, чтобы войти в него. А если бы и вошла, то не стала бы открывать первую из стальных дверей, не говоря уже о второй.
Эрика Пятая ощущала себя искательницей приключений, такой, как Нэнси Дрю или скорее Нора Чарлз, жена Ника Чарлза, детектива из романа Дэшилла Хэмметта «Худой человек», еще одной книги, о которой она могла рассуждать с умным видом, без риска для жизни, каким грозило чтение этого произведения.
Теперь у Эрики не оставалось ни малейших сомнений: за второй дверью находится что-то очень важное для Виктора, такое важное, что по этой находке она сможет уяснить для себя, какой же он на самом деле, какова его сущность. И за следующие час-другой она могла узнать о своем выдающемся и загадочном муже больше, чем за год жизни с ним.
Она надеялась найти дневник с самыми главными секретами его сердца, надеждами, размышлениями о любви и жизни. С другой стороны, казалось странным, что он предпринял такие меры предосторожности (две стальные двери, тоннель между ними, в котором постороннего тут же поджарило бы электрическим током) для того, чтобы никто, кроме него самого, не увидел написанного им дневника.
Тем не менее она просто мечтала о том, что найдет рукописный отчет о его жизни и наконец-то сможет узнать о нем все, чтобы потом, вооружившись этими знаниями, служить ему лучше всех предыдущих Эрик, вместе взятых. Она даже удивилась (но удивление было приятное) собственной романтичности.
Она обратила внимание на то, что штыри-засовы располагались с наружной стороны дверей. И сделала очевидный вывод: за второй дверью кого-то могли держать взаперти.
Эрика не отличалась бесстрашием, но и не была трусихой. Как и всех Новых людей, ее отличали недюжинная сила, ловкость, хитрость и уверенность в собственном физическом превосходстве.
Тем не менее жила она исключительно по воле своего создателя. И если бы услышала приказ ликвидироваться, произнесенный голосом Виктора, то выполнила бы его незамедлительно, в полном соответствии со своей программой.
Уильям, дворецкий, получил такой приказ по телефону и, пусть с головой у него творилось что-то неладное, выполнил его. Он мог отключать боль (в кризисной ситуации они все могли), но мог и блокировать нервные пути, по которым сигналы поступали из мозга к внутренним органам. Вот так, в мгновение ока, Уильям остановил сердце и дыхание и умер.
Но по собственной воле он сделать это не мог. О самоубийстве не было и речи. Пусковым механизмом являлось слово-приказ, произнесенное голосом Виктора.
И когда твоя жизнь целиком зависит от одного человека, когда твоя жизнь висит на ниточке, которая обрывается несколькими словами, ты не станешь испытывать смертельный ужас перед тем, что может находиться за двумя запертыми на засовы стальными дверьми.
Эрика открыла вторую дверь, и за ней автоматически вспыхнули яркие лампы. Она переступила порог и очутилась в уютной викторианской гостиной.
Без окон, площадью в двадцать квадратных футов. С паркетом красного дерева, с расстеленным по паркету старинным персидским ковром, обоями на стенах, обшитым красным деревом потолком, камином. Два торшера под шелковыми абажурами, удобный диван. Эрика решила, что Виктор ложился на него не для того, чтобы поспать. Нет, он лишь расслаблялся, предоставляя своему уникальному разуму возможность найти новые гениальные идеи.
А сев в кресло и поставив ноги на подставку, он мог обдумать их практическую реализацию.
Шерлок Холмс чувствовал бы себя в этой гостиной как дома. И Герберт Уэллс, и Гилберт Честертон.
Как с дивана, так и с кресла открывался вид на огромный стеклянный ящик: длиной в девять футов, шириной — в пять, высотой — более трех.
И этот предмет стилизовали под Викторианскую эпоху. С граней шести панелей сняли фаски, сами панели сцепили бронзовым каркасом, который установили на бронзовые изогнутые ножки. Так что стеклянный ящик напоминал гигантскую шкатулку для драгоценностей.
Заполняла ящик полупрозрачная красновато-золотистая субстанция, и визуально определить, какая именно, не представлялось возможным. В какой-то момент казалось, что это жидкость, а в следующий возникало ощущение, что в ящике клубится какой-то газ или пар.
Понятное дело, сей загадочный предмет притягивал Эрику точно так же, как глаза Дракулы притягивали Майну Харкер в романе, который едва ли стали бы обсуждать за званым обедом в особняке Виктора в Садовом районе. Однако сведения о нем попали в информационный пакет, загруженный в мозг Эрики.
Находящаяся в ящике субстанция, будь то жидкость или газ, поглощала свет ламп и словно светилась изнутри. И вот эта внутренняя люминесценция открывала что-то темное, подвешенное по центру ящика.
Эрика не могла определить, что именно там подвешено, но по какой-то причине решила, что это скарабей, застывший в древней смоле.
Когда же она приблизилась к ящику, тень в его глубинах вроде бы дернулась, но, скорее всего, движение это ей лишь привиделось.
Глава 39
Из Городского парка Карсон поехала в Садовый район, чтобы покружить по улицам, соседствующим с особняком Гелиоса.
Они еще не собирались врываться в особняк и охотиться на Франкенштейна. Просто хотели осмотреться и прикинуть пути отхода на случай (верилось в это с трудом), если они сумеют убить Виктора и живыми покинуть его дом.
— Эти люди в белом «Меркури Маунтинире», там, в парке, не показались тебе знакомыми?
— Нет. Но он мне помахал.
— Я думаю, что уже видела их.
— Где?
— Не могу вспомнить.
— Что ты хочешь этим сказать? Они вызвали у тебя подозрения?
Карсон глянула в зеркало заднего обзора.
— Не понравилась мне его улыбка.
— В Новом Орлеане мы не пристреливаем людей только за лживую улыбку.
— И что они делали на служебной дороге? Она предназначается только для сотрудников парка, а они в их число определенно не входят.
— Мы тоже не работаем в парке, знаешь ли. Учитывая сложившиеся обстоятельства, не так уж трудно впасть в паранойю.
— Глупо не впадать в паранойю, — возразила она.
— Ты хочешь вернуться, найти их и пристрелить?
— Я бы с удовольствием. — Она вновь посмотрела в зеркало заднего обзора. — Хочешь позвонить Девкалиону и договориться о встрече?
— Я пытаюсь представить себе, как первый монстр Франкенштейна оформляет заявку на покупку сотового телефона.
— Сотовый принадлежит Желе Биггсу, участнику «Шоу уродов», который живет в «Люксе», другу того парня, что завещал кинотеатр Девкалиону.
— Кто мог назвать своего ребенка Желе Биггс? Они просто приговорили его к ожирению.
— Это не настоящее имя. Он получил его, когда участвовал в шоу.
— Но он сохранил это имя.
— Просто так долго откликался на это прозвище, что оно стало ему роднее настоящего имени.
— А какое прозвище было у Девкалиона?
— Монстр.
— Да, это тебе не эпоха политкорректности. Нынче его стали бы звать «Отличный от других».
— Слишком уж близко к «Монстру».
— Пожалуй, ты права. Ему дали бы прозвище Необычный Красавец. У тебя есть его номер?
Она диктовала, а Майкл нажимал кнопки на мобильнике. Подождал, послушал, потом заговорил:
— Это Майкл. Нам нужно встретиться. — Он продиктовал свой номер и отключил связь. — Монстры — они такие безответственные. Он не носит мобильник с собой. Мне пришлось оставить сообщение.
Глава 40
Стоя в стенном шкафу для пальто между гостиной и кухней, Рэндол Шестой еще не счастлив, но уже всем доволен, потому что чувствует: он дома. Наконец-то у него есть дом.
В бывших больницах, переоборудованных в лаборатории для клонирования и проведения биотехнологических экспериментов, никаких стенных шкафов для пальто не было. Само существование такого шкафа говорит: это дом.
Климат Нового Орлеана не требует ношения пальто или теплых курток. Так что в шкафу висят на плечиках несколько ветровок.
На полу в углу сложены какие-то коробки, но места предостаточно, он может даже сесть, возникни у него такое желание. Но он слишком взволнован, чтобы сидеть, вот и стоит в темноте, предвкушая грядущее.
Он с удовольствием простоял бы в стенном шкафу долгие часы, а то и дни. Это замкнутое пространство куда как лучше его комнаты в «Руках милосердия» и ужасных машин, на которых его создатель экспериментировал с ним.
Что заставляет его приоткрыть дверь, так это счастливое пение женщины на кухне и позвякивание кухонной утвари. Привлекает его и запах лука, жарящегося в масле.
Если он поел коричневой еды и не умер, возможно, теперь он сможет есть все.
Не отдавая себе отчета в том, что делает, зачарованный запахами готовящейся еды, Рэндол еще шире открывает дверцу стенного шкафа и выходит в коридор.
Порог кухни менее чем в пятнадцати футах от него. Он видит поющую женщину, которая стоит у плиты спиной к нему.
Скорее всего, это самый удачный момент для того, чтобы пойти в глубь дома на поиски Арни О’Коннора. Конечная цель его похода совсем близко: улыбающийся аутист, знающий секрет счастья.
Но его влечет к женщине у плиты, должно быть, матери Арни. Карсон О’Коннор — сестра мальчика, но это не Карсон, не женщина с фотоснимка в газете. Раз уж речь идет о Старой семье, это, скорее всего, мать.
Рэндол Шестой, дитя «Милосердия», никогда раньше не встречался с матерью. У Новой расы матерей нет. Их заменяют резервуары сотворения.
То есть перед ним не просто женщина, а загадочное существо, которое может создать человеческую жизнь в своем теле, безо всяких машин, совершенно необходимых для того, чтобы произвести на свет Нового человека в «Руках милосердия».
Со временем, когда Старую расу сотрут с лица земли, и это дело не столь уж отдаленного будущего, матери, такие, как эта женщина, станут мифическими фигурами, существами из сказаний и легенд. Понятное дело, Рэндол Шестой смотрит на нее как на чудо.
Она вызывает в нем невероятно странные чувства. Необъяснимое благоговение.
Запахи, звуки, магическая красота кухни влекут его к порогу.
Поворачиваясь от плиты к разделочному столику у раковины, все еще тихонько напевая, женщина не видит его даже боковым зрением, В профиль, поющая, готовящая обед, она кажется такой счастливой, даже более счастливой, чем Арни на том газетном фотоснимке.
Когда Рэндол добирается до кухни, ему в голову приходит мысль: эта женщина может быть секретом счастья Арни. Возможно, это все, что нужно для счастья: мать, которая выносила тебя, которой ты дорог, как собственная плоть.
Свой резервуар сотворения Рэндол Шестой последний раз видел четыре месяца тому назад, в тот день, когда поднялся из него. И причины для новой встречи с резервуаром нет.
Когда женщина вновь поворачивается к нему спиной, шагнув к плите, по-прежнему не замечая его присутствия, Рэндола Шестого охватывают чувства, доселе ему незнакомые, для описания которых у него нет слов.
Он сокрушен стремлением, но стремлением к чему, он сказать не может. Женщина притягивает его точно так же, как земля — оторвавшееся от ветки яблоко.
Пересекая кухню, Рэндол осознает, что хочет увидеть свое отражение в ее глазах, свое лицо в ее глазах.