«Осколки стекла прорезали желудок и кишки», — шепнул Постумий. Сразу после обеда и неудачной рвоты он дал выпить больному густое питье — дабы осколки обволокло творожистой массой в желудке. Но, видимо, опоздал с принятыми мерами.
Лекарь вдруг ухватил трибуна за локоть крепкими цепкими пальцами — будто ущипнул. Оттащил в сторону подальше от кровати.
— Ему не выкарабкаться, — шепнул Постумий Марин. — Жар не спадает. И живот твердый как доска…
— Что он пишет?
— Письмо Траяну… Он все время пишет Траяну. Прежние письма все переписаны на пергамент, и меж ними вставлены ответы императора. Он собрал уже целую книгу из этих писем… И вот — сочиняет прощальное.
— Сколько ему осталось?
— День… два… может быть. Я дал ему маковой настойки, чтобы облегчить боль. Но он может не дожить и до вечера.
— Наместник знает, что умрет?
— Знает.
— А его жена?
Постумий согласно кивнул.
— Что я могу сделать?
— Видимо, ничего… Просто побудь с ним.
Приск придвинул стул и уселся рядом с кроватью.
— Я чуть-чуть опоздал, — сказал он со вздохом. — Опознай я этого мерзавца на день раньше… — Приск замолчал.
Он вдруг понял, что как раз это не имело значения. Что — напротив — прости он Авла и не скажи ничего о прошлом дезертира, дай понять, что мести не будет, — не было бы и смерти Плиния, и казни Сиры, и грядущей смерти Авла.
— Я прихожу, чтобы разрушать… — покачал головой Приск, сам подивившись своей роли в этой истории.
— Авла Эмпрония отправят в Рим. Калидрома возьми… с собой… — пробормотал Плиний, продолжая бессмысленно ковырять воск. — Калидром не виноват. Он — отличный повар. Будет готовить Адриану. Не убивай его. Я распорядился выдать тебе тысячу денариев на дорогу.
— Благодарю за щедрость, наместник…
— Из моих домашних никого не казни, кроме самой виновницы. Никто не смог бы ее остановить… Ярость женщины всегда опасна. — Плиний попробовал улыбнуться. — Ты же видел. Не хочу, чтобы кто-то из моих рабов умер без вины. Я уже продиктовал нотариусу свою волю. Прочти и подпиши… Никто не должен умереть без вины… — повторил Плиний.
— Никто и не умрет, — пообещал военный трибун.
Нотариус подсунул Приску таблички — так называемый легат, то есть дополнение к завещанию. Трибун прочитал, поставил подпись и покинул таблиний.
Какая странность…
Все разрешилось само собой. Никто более не помешает Приску отвезти завещание Адриану. Крылатое колесо Фортуны повернулось как надо.
Плиний прожил еще почти целые сутки.
* * *Военный трибун рассчитывал погостить в Никомедии день или два — задержался на восемь — до кончины наместника и его похорон. И еще — чтобы проследить, как отправят в оковах в Рим римского гражданина Авла Эмпрония.
Но до Италии Авл не доехал. Он не доехал даже до Эфеса, куда его везли в отдельной деревянной клетке под охраной. Так случилось, что на дороге возник вдруг затор… Опрокинулась повозка с вифинским лесом и загромоздила проезд. Пока сопровождавший повозку солдат бегал разбираться, что случилось, пока орал на неповоротливых возчиков и грозил всех тут же распять вдоль дороги, возле повозки оказался здоровый парень в грязном плаще с капюшоном. Огляделся, пристроился вплотную к клетке… Авл еще успел повернуть голову, даже рот открыл, дабы спросить: «Что надо…»
Но так и не спросил. Рука незнакомца змеей выскользнула из-под плаща, сверкнуло не на миг — на долю мига — жало клинка меж деревянными прутьями клетки, сверкнуло и исчезло. Авл вздрогнул всем телом — от макушки до пяток, изогнулся, в груди у него захрипело…
Еще доля мига — и рядом с клеткой уже никого не было. Авл же, откинувшись на деревянные прутья, медленно сползал на пол, на землю сквозь щели меж досками быстро и часто капало. Если бы в тот момент Приск оказался рядом, то, возможно, почудился бы ему рядом с клеткой призрак Афрания Декстра.
Но Приск в это время в сопровождении юного Марка, Сабазия и Калидрома ехал в Антиохию. Максим же куда-то пропал накануне, сказав лишь, что надобно выполнить одно дело для хозяина. Приск не заблуждался насчет того, кого именно Максим считал своим хозяином.
* * *Когда солдат-конвоир вернулся к клетке, то увидел, что арестованный мертв, его туника и доски пола — в крови. И еще увидел, что на руке у мертвеца не хватает безымянного пальца. С полчаса солдат метался по дороге, пока убирали рассыпанные бревна, кричал на хозяина повозки, вновь грозил тому смертью, вытянул некстати подвернувшегося раба плетью, потом помчался верхом назад в Никомедию, но, разумеется, никого не поймал.
* * *Максим нагнал Приска и его спутника на другой день. Вольноотпущенник ни слова не сказал о том, куда отлучался. А Приск — не стал спрашивать.
Часть III АНТИОХИЯ
Глава I ГОСТЕПРИИМНАЯ ВИЛЛА
Осень 866 года от основания Рима
Провинция Сирия
Пестрая змея из пеших, спальных экипажей, повозок с клетками и верховых растянулась чуть ли не на милю по дороге в сторону Антиохии. Все, кто намеревался этой зимой подзаработать, стремились в восточный центр империи: колесничие из Лаодикеи, комедианты из Тира, мимы из Кесарии, певцы из Гелиополя. Вслед за жонглерами и танцовщицами двигался караван, груженный шелками, благовониями и специями. За ними в двух удобных повозках — юные красотки, закупленные на рынках в Вифинии для храмов Дафны одним богатым антиохийцем, в основном юные белокурые дакийки, — после поражения Децебала и уничтожения независимого царства юные девушки из горный страны высоко ценились на Востоке. Следом — еще один караван с клетками, полными зверья. За опасным грузом ехали верхом борцы, а за ними — канатные плясуны, все гибкие, подвижные. Взрослые, похожие на подростков, подростки — на не сумевших вырасти взрослых. К плясунам пристроился бродячий философ — его тронутые сединой кудри сделались вскоре серыми от дорожной были.
Гомон, крики, ржание лошадей.
И наконец — последними в этом бродячем маленьком городе передвигались гладиаторы, их набралось около трех десятков, ланиста путешествовал в спальной повозке, время от времени пересаживаясь на гнедого жеребца-трехлетку, чтобы размяться. Ланиста выглядел еще крепким мужчиной лет под сорок — с начинавшими седеть на висках курчавыми волосами и короткой, аккуратно подстриженной бородкой. По недомолвкам и намекам Приск решил, что прежде ланиста служил в легионе, но по какой-то причине до срока оставил службу и теперь занимался делом пусть и прибыльным, но совсем не почетным. Звали ланисту Вибий, был он римским гражданином, родом из Эфеса, но на вопросы, где жил прежде и в каком легионе служил, ничего не отвечал и принимался рассказывать о предстоящем веселье в Антиохии и о том, как ловко ведет дела в Сирии новый наместник Адриан, пусть даруют ему боги долгие годы жизни. Ланиста выглядел человеком небедным: спальня на колесах, одежда, отличный жеребец — все это были знаки достатка. Да и гладиаторы у него набрались не из худших. Самые надежные и испытанные бойцы трусили на мулах вслед за деревянной повозкой с дорогим и богато украшенным оружием, замыкала же маленький караван деревянная клетка с пятью новичками — этим хозяин явно не доверял.
Раза четыре за день обгоняли путников скачущие на свежих почтовых лошадях бенефициарии. Приск всякий раз с завистью провожал взглядом быстроногого скакуна.
Однажды каравану пришлось прижаться к самой обочине, пропуская конный отряд. Судя по значкам — в Антиохию следовали всадники из Третьей Ульпиевой милиарной конной когорты петрийских лучников. После того как Корнелий Пальма завоевал для Траяна Набатейское царство (не без усилий, но и без тяжких трудов), из местных сформировали шесть смешанных когорт. Солдаты бывшей царской армии без заминки вступали в новые когорты.
Командир алы приветствовал военного трибуна громким гортанным криком, но не остановился — проскакал мимо, а за ним пронеслись: знаменосец, трубач с ярко сверкнувшей на солнце трубой за спиною, декурион, смуглый, почти черный под янтарно блестящим на солнце шлемом. Отбили дробь копыта коней. Всадники скакали по два. Пять пар, потом опять — декурион. Ала шла налегке, без повозок, навьючив все потребное в дороге на лошадей и мулов.
Приск невольно залюбовался подобранными один к одному конями, серебряными украшениями упряжи, чешуйчатыми панцирями, блестевшими, несмотря на покрывавшую их пыль.
В этот момент трибун отчетливо понял — война уже близко.
* * *Плоская равнина простиралась почти до горизонта, и только вдали вставали горы с заснеженными вершинами. Вокруг не было жилья — если не считать почтовых станций, построенных на расстоянии дневного перехода. Время от времени на равнине появлялись пастухи с отарами овец, да еще вдали караван верблюдов уходил в сторону гор.
Приск невольно залюбовался подобранными один к одному конями, серебряными украшениями упряжи, чешуйчатыми панцирями, блестевшими, несмотря на покрывавшую их пыль.
В этот момент трибун отчетливо понял — война уже близко.
* * *Плоская равнина простиралась почти до горизонта, и только вдали вставали горы с заснеженными вершинами. Вокруг не было жилья — если не считать почтовых станций, построенных на расстоянии дневного перехода. Время от времени на равнине появлялись пастухи с отарами овец, да еще вдали караван верблюдов уходил в сторону гор.
— Хочешь к ним? — спросил Приск у Сабазия и указал на караван вдали.
Сабазий вгляделся, хмыкнул презрительно, покачал головой:
— Это же верблюжники… а я — хаммар, проводник караванов на ослах. Был.
— Ослы лучше? — тут же вмешался в разговор Марк и засмеялся над собственной шуткой.
— Ослы приведут тебя куда угодно, господин.
Похоже, Сабазий был доволен своей судьбой, как и бывший повар Плиния. Услышав, что путь военного трибуна, а значит и его спутников, лежит в Антиохию, Калидром пришел в восторг. Надо же, он увидит Золотую столицу Сирии! Он сможет устроить обед для горожан, которые славятся неумеренной страстью к наслаждениям… И он тоже прославится! Кажется, Калидром совершенно позабыл о своем рабском жребии, о лежащих на нем тяжких подозрениях и о том, что вполне даже может окончить жизнь на кресте. Его умению забывать мгновенно беды можно было только позавидовать. Возможно, этот парень останется жить и будет еще долго готовить новые капитолии, или амфитеатры, или гипподромы для римских гурманов. Хороший повар — большая редкость. Возможно, он даже ценнее честного наместника провинции.
Военный трибун завидовал этому умению отрешаться от дурных мыслей. Вот бы Приску подобный дар! Потому что у него теперь будто камень лежал на душе: мало того что Плиний, человек, которого он уважал, умер столь ужасной смертью, так и в Эфесе ни от Куки, ни от Кориоллы не было писем — стационарий клялся, что сам лично просматривал почту. Приск отправил из Эфеса два письма. Одно — Луцию Кальпурнию Фабату в Комо с просьбой сообщить, как добралась до Комо Кориолла с детьми. Мол, понимаю, не до меня и моей родни — в доме траур, но все же умоляю ответить. Второе — Мевии. С просьбой разузнать, прибыла ли Кориолла в Комо. Писать Афранию или Куке уже не имело смысла — письма вряд ли застанут их в Риме.
Мелькнула даже мысль — все бросить и мчаться в Италию… Потому что тревога порой накатывала такая, что хотелось кричать.
С Кориоллой и детьми что-то случилось…
С другой стороны — Кука бы сообщил, если бы в Риме получил какие-то тревожные известия.
«Письма попросту могли затеряться — такое бывает», — успокаивал сам себя Приск.
К тому же послание из Комо попросту могло еще не успеть прибыть.
Глупо поворачивать назад лишь потому, что почтари слишком медлительны.
* * *«Странная вещь, — раздумывал Приск, — Плиний говорил, что от нас ныне ничего не зависит. Но с другой стороны — от того, довезу ли я Адриану похищенный свиток, или сожгу его на костре, или отдам почтарю с просьбой доставить самому императору, — вся империя может повернуться совсем в другую сторону. У меня в руках — будущее государства».
Как ни странно, это открытие не пугало его — напротив, он вдруг осознал, что ни в коем случае не хочет бросить опасную ношу, что жаждет этого недоступного прежде ощущения — сознания, что держишь в руках сердце империи.
Вновь азарт охватил его — как тогда, когда он выслеживал Павсания на улицах Рима. Как прежде, когда бросался он в опасные предприятия в Дакии — отыскивал дорогу через перевал Боуты, запоминал укрепления Сармизегетузы.
И еще его почему-то перестало смущать то, что рядом едет Максим, не столько телохранитель, сколько профессиональный убийца, не смущало, что у того привязан к сумке какой-то странный сверточек, и что вечером Максим его разворачивает и густо посыпает содержимое солью, и тогда можно разглядеть, что внутри свертка — безымянный палец. Человеческий. И на пальце — дешевенькое медное колечко.
* * *Калидром быстро вписался в маленький отряд военного трибуна. Само собой, именно ему доверяли приготовление пищи на костерке во время дневной остановки. Вечером обычно ели в таверне — но и то не всегда. Стряпня Калидрома была куда вкуснее, нежели то, что подавали в местных гостиницах при почтовых станциях.
Максим оказался парнем запасливым. Из выделенных наместником Вифинии денег прикупил и повозку, и мулов, и главное — отличную кожаную палатку, которая еще пригодится военному трибуну в грядущем походе. Запасся он и теплыми одеялами, и пастушьими плащами, были они столь плотными, что самый сильный дождь не мог промочить их насквозь.
В первый же день пути Калидром сам, без всяких расспросов принялся заверять Приска, что знать не знает, что же именно Авл Сентий просил его похитить из библиотеки. Просто велел взять пергамент — и все. Приск не поверил, стал выпытывать, и повар выдал версию совершенно чудесную, будто в свитке этом — завещание для Авла на поместье и миллионное состояние.
— Это Авл тебе такое сказал? — уточнил трибун.
— Ну конечно! Авл обещал поделить все пополам, если я добуду то, что ему надобно.
Калидром, разумеется, часто лукавил, но тут, похоже, не лгал: вряд ли Авл посвятил его в тайну драгоценного свитка, скормил рабу выдумку, а тот проглотил, не моргнув. О том, что пергамент этот теперь у Приска, Калидром, разумеется, понятия не имел.
Днем или вечером, вкушая приготовленные Калидромом яства, Приск как бы между прочим пытался выведать у пекаря, что тому ведомо про Ктесифон и Селевкию, про Пакора и его конкурентов в борьбе за парфянский трон. И вообще про Парфию.
Но тут военный трибун не преуспел. Если Калидром про что и рассказывал, то это про замечательные пиры во дворце царя царей.
Об этом он мог говорить часами:
— Все, кто служит Великому царю во время трапезы, должны принять ванну и надеть белые одежды. Одних только поваров при дворе в Ктесифоне около двухсот и еще тридцать два поваренка. Семьдесят фильтровальщиков вина и почти пятьдесят плетельщиков венков. А еще царь царей держит более трехсот музыкантш, с самыми красивыми сожительствует сам, остальных отдает придворным. Первая половина дня отводится на приготовления. Гостей, приглашенных на пир, всегда делят на две части. Одних помещают вкушать пищу во дворе, а других, избранных, проводят во дворец. Но даже эти избранные не допускаются к царской трапезе — Великий царь вкушает пищу один за шторой. Правитель может за ними наблюдать, а они за ним — нет. Для пиров каждый день убивают одну тысячу скота: тут и лошади…
— Лошади? Их тоже едят? — изумился юный Марк.
— Ну да. Лошади, верблюды, быки, ослы, лани, много птицы, и в том числе — аравийские страусы.
— Вот же обжорство! — Опять реплика Марка.
— Ничуть. Мясо, остатки хлеба и других блюд выносят во двор — телохранителям и лучникам. Ничто не пропадает.
— То есть парфянские солдаты служат за объедки… — засмеялся юноша.
— Ну… не знаю… — Калидром немного обиделся. — Разумеется, римским легионерам платят серебром, а парфянам — хлебом и мясом. А некоторым вместо золота доставались мои пирожные с черным изюмом и кунжутом. Парфяне вообще обожают всякие пирожные.
— Ну тогда победа нам обеспечена… — усмехнулся Приск. — Филипп Македонский говаривал, что ослик, груженный золотом, откроет любые ворота. Ты же напечешь огромный поднос пирожных, а мы будем покупать ими охрану городов вместо золота.
Калидром вновь разобиделся и пообещал, как только он окажется в Антиохии, испечь такие пирожные, за которые наместник пожалует ему целую пригоршню золота. Видимо, Калидром полагал, что Адриан страдает чревоугодием.
Приск его не разубеждал, напротив, намекал, что так оно и есть.
Мечта о грядущем успехе держала Калидрома всю дорогу на привязи крепче любой веревки.
* * *Однажды после полудня их обогнал отряд городской стражи. Приск отметил, что парни все рослые и явно из местных. Но что странно — командир тоже был не римлянин. Возможно, он раздобыл римское гражданство, как Лузий Квиет, то есть отец этого варвара мог получить сей дар за заслуги, потому как сам командир человеком ценным не выглядел даже с первого взгляда. Что-то в его облике настораживало. То ли съехавший набекрень шлем, то ли колчан, полный стрел, притороченный к седлу, то ли лук, совсем не положенный городскому стражнику.
— Куда едем? — Командир стражников оглядел дорогу и особенно долго задержал взгляд на повозке с рабынями.
Приск в этот момент подумал, что совершенно не зря решил присоединиться в пути к веселой компании, следующей в Антиохию.