Погоди-ка, погоди, — остановил его грачонок без пятнышка на лбу. — Ты что же это? Если мне, так по совести шагал, а если себе — прыгать начал. У меня глаз точный, я все вижу.
И грачата поссорились. Отхлопали друг друга крыльями по щекам, уморились. Сидят, тяжело дышат, отдыхают. Один из них, тот, что с белым пятнышком на лбу, и говорит:
Раз мы не можем с тобой поделиться, давай так сделаем : сегодня ты будешь хозяином всего поля, а завтра — я. Сегодня я буду твоим гостем, а завтра ты ко мне в гости придешь.
Давай, — согласился было грачонок без пятнышка на лбу, но тут же спохватился: — Ну до чего же ты хитрый, а! И тут меня оплутовать умыслил. К завтрашнему дню пашни в три раза больше станет, чем сейчас: трактор-то вон как пашет, на третьей скорости валит, и, значит, твое поле в три раз шире моего будет, и ты в три раза щедрее меня встретишь. Так дело не пойдет.
И грачата опять поссорились. Нахлопали еще раз друг друга крыльями по щекам со всей щедростью, сидят, отдыхают, в себя приходят. Отдышались немного, один из них, тот, что без пятнышка на лбу, и говорит:
Послушай, а пусть это поле будет не нашим — и не твоим, и не моим, а тракториста, который пашет его, а мы
у него будем в гостях с тобой — и ты, и я. И сегодня, и завтра. До тех пор, пока он его не допашет.
На это я согласен. Здесь обмана нет, г— сказал грачонок с белым пятнышком на лбу. — В гости ходят и по двое. Идем.
Шли грачата по свежей пахучей борозде, выклевывали из теплой пашни червяков и говорили друг другу:
Хорошо быть гостем. Ешь себе досыта. Для того ведь и в гости ходят, чтобы поесть от души.
ШЕПТУН
Весной в темной норе у Хомяка родился Хомячок. Потянул ноздрями воздух — легко дышится. Потопал коротенькими ножками — крепко стоится. Ощупал себя со всех сторон, заверещал счастливый:
— Родился я!
— Тише ты, — цыкнул на него отец. — В степи живем, а по ней и волки ходят и лисы. Не говори громко.
И втянул Хомячок голову в плечи, прошептал:
— Родился я, папа.
— Вижу, — сказал Хомяк. — Вот так и разговаривай всегда сторожко: вроде и есть ты, а вроде тебя и нет.
Подрос Хомячок. Наружу вылез. Увидел солнышко в небе, засмеялся:
— Теплое какое.
— Тише ты, — цыкнул на него отец. — Забыл? В степи живем, а по ней и волки ходят и лисы. Не смейся звонко. Шепотом засмеялся Хомячок:
— Теплое солнышко какое, папа.
— Знаю, — сказал Хомяк, — не первый год землю топчу. — И одобрил: — Вот таки смейся всегда сторожко: вроде и есть ты, а вроде тебя и нет.
Так и рос Хомячок: шепотом говорил, шепотом смеялся. И только глазенки у него лучились ярко, солнечно. Послушает, как перевизгиваются суслики на взгорке, прошепчет: — Хорошо.
Поглядит, как радуга играет над степью разноцветными красками, порадуется так же шепотом:
— Жить хорошо.
А глазки лучатся, лучатся.
И цыкнул на него однажды отец:
— Ты что, забыл? В степи живем, а по ней и волки и лисы ходят. Не гляди так ясно.
Скукожился Хомячок. Потухли в его глазах огоньки горячие. Прошептал он, будто полынок горький прошелестел:
Жить, говорю, хорошо, отец.
И это для меня не новость, — сказал Хомяк и похва лил сына: — Вот так и смотри всегда сторожко: вроде и есть ты, а вроде тебя и нет.
Вырос Хомячок, сам Хомяком стал. Живет тихо, робеет слово сказать, улыбнуться: степь кругом, а по ней и волки ходят, и лисы. Суслики, соседи его, те по целым дням пересвистываются на курганах, а он все шепотом делает: шепотом говорит, шепотом смеется и даже смотрит шепотом. И зовут его все — Шептун. И говорят о нем:
Вот живет: вроде и есть он, а вроде его и нет. Вот это живет!
ГДЕ НОЧУЕТ СОЛНЦЕ
Было утро. Подсыхая, парила степь. В небе над полями
рождались облака — они всегда рождаются, когда парит земля и светит солнце. Вместе с другими родились и два белых кудрявых облачка. Сошлись они над лугом и стали совет держать, что делать дальше. Посоветовались, решили — пойти посмотреть, где ночует солнце. А что? Пойдут они за ним следом, опустится оно вечером за горизонт, и увидят они, где живет оно.
Так облачка и сделали: догнали солнце и пошли за ним по небу. Солнце идет, и они идут. Идут и идут, а вечера все нет и нет. По времени ему давно бы уже пора быть, а его все нет почему-то.
Хитрит солнце, — подивились облачка. — Догадалось, что мы задумали поглядеть, где ночует оно, и решило сегодня не ложиться спать. Ничего, мы тоже упорные.
И пошли за солнцем дальше. Так рассудили облачка: солнце старенькое, живет давно, рано или поздно устанет и пойдет спать, и увидят они, где ночует оно.
Шло время. Шло по небу солнце. Шли за ним облачка. Позади один за другим оставались горизонты, а вечера все не было. Вдруг одно облачко посмотрело вниз и сказало:
Смотри, мы опять проплываем над тем же лугом, над которым родились вчера. Это что же, мы облетели землю вокруг и вернулись к началу пути?
Значит, точно: хитрит солнце. Не уходит с неба, чтобы не увидели мы, где ночует оно. Но ему не удастся перехитрить нас. Мы моложе его, в нас больше силы, и мы дождемся, когда устанет оно и пойдет спать, — сказало другое облачко, и облачка пошли за солнцем дальше.
Началось это весной, а сейчас уже лето, а облака все идут и идут за солнцем, и все еще не видели они ни разу, чтобы оно покинуло небо и легло спать. Да и вид у солнца такой ясный, что кажется, ему даже и спать не хочется, не устало оно.
Идет солнце по небу, идут за ним два облачка и разговаривают между собой:
Какое оно упрямое, это солнце. Уже сколько времени на земле нет ночи, это потому что оно не уходит с неба, не хочет, чтобы мы увидели, где ночует оно. Видишь, внизу под нами все время светло, — говорит одно облачко, а другое соглашается с ним:
Да, мы не увидели с тобой, где ночует солнце, зато мы подарили земле длинный ясный день: солнце-то из-за нас не покидает небо, спать не ложится.
Так говорят облачка и идут себе дальше за солнцем. Посмотрите в полдень на небо — идут.
ОТЧЕГО ГРУСТЯТ ИВЫ
На пойменном лугу стояла старая Ива. Каждую весну она цвела и приносила много семян. А однажды на ней родилось всего три Семечка. Они смотрели, как цветут цветы на лугу, как кружат над ними пчелы, и счастливо покачивались — жить им нравилось.
А в голубом небе звенел жаворонок. Он пел о Волге, о ее плесах, о Жигулевских горах, из-за которых встает по утрам солнце. Слушали его Семечки и говорили, счастливо покачиваясь:
Ах, хоть бы раз увидеть то, о чем поет он.
Слушала их Ива и говорила, поскрипывая старыми ветвями :
Скоро вы станете крылатыми и сможете лететь, куда захотите. Летите и увидите. Только помните: нам, Ивам, дано летать только раз в жизни. Чем дальше улетите вы, тем больше увидите.
Мы будем помнить это, — сказали Семечки и, когда настало время лететь им, воскликнули:
Неси нас, Ветер, неси нас к Волге, неси нас к плесам ее и Жигулевским горам. Неси нас к песне жаворонка.
И Ветер понес.
Семечки летели весь день. К вечеру прилетели они к Лысой Горе и опустились у озера. Они устали и решили немного отдохнуть. С коряги в воду прыгали лягушата — ку- иались. По озеру крупными желтыми чашами лежали кувшинки. Семечки засмотрелись на них и не заметили, как уснули.
Ветер, надувая щеки, кружил над ними, шевелил их запыленные в полете крылышки, звал:
Что же вы? Летите. Я дую.
Но Семечки устали. Им хотелось отдохнуть, и они говорили, дремотно покачиваясь:
Не тревожь нас, Ветер. Нам снятся такие красивые сны. Оставь нас. Мы подремлем часок-другой и полетим дальше.
Но возле озера под горой крепко спится, и потому проснулись Семечки только на другую весну. Смотрят, а они уже маленькими Ивами стали, к земле приросли.
И вспомнилась тут Ивам их старенькая мать. Жаворонок над лугом вспомнился, его песня о Волге вспомнилась, о ее плесах и Жигулевских горах, за которыми живет солнце. И загрустили Ивы, что не могут лететь дальше: ведь Ивам дано летать только раз в жизни.
И остались они стоять на берегу озера. Смотрят на прыгающих с коряги пузатых лягушат, на свое зеленое отражение в воде и грустят. Больно Ивам, что поддались они когда- то слабости, придремнули у тихого берега, хотя до песни жаворонка, может быть, оставалось лететь совсем немного.
КЛЕСТ И МЫШКА
Сидел Клест поутру на белой от инея сосне и в уме прикидывал, какую из ее шишек на завтрак выбрать. В это время и окликнула его Мышка:
Доброе утро, Клест.
А, ты... Здравствуй. Как ты там, внизу, у себя?
Ничего, попрыгиваю... Мороз сегодня сильный. Дух захватывает, правда?
Ничего, попрыгиваю... Мороз сегодня сильный. Дух захватывает, правда?
Есть морозец, чувствуется, — говорил Клест.
А Мышка попрыгивала под сосной на снегу, дула на лапки, и шубка ее была осыпана искорками инея.
Еще как чувствуется. Ух ты, вот это мороз, — попискивала Мышка, и Клест сочувствовал ей:
Ничего мороз. Бодрящий.
Верно, здорово бодрит, — приплясывала под сосной Мышка, — мне бы еще спать да спать, а я уж вон прыгаю, бодрюсь.
Перестала на лапки дуть, спросила:
Говорят, у тебя в гнезде птенцы вывелись?
Вывелись. Растут, попискивают. А что?
Жутко больно, — заплясала опять Мышка. — Такой мороз и —птенцы. На мне вон шуба расшубейная — меховая, и то я дрожью вся исхожу, а на них ведь даже перьев нет.
Ничего, обрастут. Пускай привыкают, — сказал Клест. — В жизни всякое случается, ко всему готовым надо быть и к морозу тоже.
Так-то оно так, — плясала под сосной Мышка, — да ведь на морозе и замерзнуть недолго. Вон он какой над землей висит, аж дымится. Погреться бы...
И неожиданно попросила:
Клест, сбрось мне шишку сосновую. Тебе это не тяжело, а мне на весь день занятие: сиди, пошелушивай.
Ох и хитра же ты, — усмехнулся Клест, — начала с детей, а кончила шишкой. Да уж ладно. Шишек на сосне много, хватит нам с тобой. Я сейчас тоже позавтракаю, а потом полечу жену кормить. В гнезде она у меня, птенцов стережет.
Откусил Клест шишку потолще, бросил Мышке:
Лови!.. Погрейся, на тебе ведь шуба... меховая, мышиная! Ха-ха-ха!
Схватила Мышка шишку и унесла в нору. А на другое утро она опять плясала под сосной и говорила Клесту:
Мороз сегодня крепкий какой, дух аж захватывает. Погреться бы...
ГОРЕ ПЕЛИКАНА
Идет Пеликан вдоль озера и видит: стоит у воды брат его, серый-пресерый, грустный-прегрустный, нос ниже колен вытянулся.
Ты чего какой? — спросил Пеликан брата.
А тот ему и отвечает:
Горе у меня.
Какое еще горе?
Небывалое. Рыбу только что проглотил.
Ха! Так мы ее каждый день глотаем. Рыбой только и питаемся.
Так я... большую.
Ха! Всякую приходится: какую поймаешь, такую и проглотишь.
Так я... трехкилограммовую.
И-и! — ахнул Пеликан. — Да как же это ты сумел-
А я и сам не знаю, — отвечает брат. — Я ее только во рту подержать хотел, а она взмахнула хвостом и — во мне теперь. Большая. Холодная. Во весь живот легла... Помру я скоро.
И-и! — подхватил Пеликан брата под крыло и повел домой.
Ведет вдоль озера, сообщает всем:
Братцы, брат-то у меня — помирает. Рыбу только что трехкилограммовую проглотил.
И вскоре уже все на озере знали, что у Пеликана брат помирает. Пришли посмотреть, как он помирать будет. Пришли послушать, что скажет он в своем последнем, в своем предсмертном слове.
И сказал Пеликан. Посмотрел на всех уже какими-то совершенно неземными глазами и сказал:
Братцы, я... опять есть хочу.
ВСЕ ПОНЯЛ
Жили по соседству Крот с Сусликом. Крот, бывало, зароется с обеда в землю и спит до утра. А Суслик, тот, бывало, обязательно вечернюю зарю проводит. Встанет на кургане желтеньким столбиком и стоит, посвистывает:
— Золотистая какая!
Поспит немножко и опять на курган бежит — утреннюю зарю встретить. Глядит на нее и головой покачивает:
— Огневая какая!
Попытался один раз и Крот зарей полюбоваться. Сел вечером возле Суслика, глядит прямо перед собой и ничего не видит: глаза-то у него слепые.
Все поталкивает Суслика, спрашивает:
— Ну какая она, заря-то?
— Золотистая, как репа, — отвечает Суслик.
А Крот и репы никогда не видел. Спрашивает:
— А какая она, репа-то?
Сбегал Суслик к колхозному полю. Принес репу.
— Вот такая, — говорит, — заря сегодня золотистая. Повертел Крот репу в могучих лапах, сказал:
— Понимаю, — и полез в нору.
Утром он опять сидел возле Суслика. Захотелось ему и утренней зарей полюбоваться. Сидел, глядел прямо перед собой и ничего не видел. Поталкивал Суслика, спрашивал: — Ну какая она, утренняя заря-то?
У, она сегодня красная, как морковь, — отвечает Суслик.
А Крот и моркови-то никогда не видел. Спрашивает:
А какая она, морковь-то?
Сбегал Суслик к колхозному полю, принес морковку.
Вот такая, — говорит, — красная заря сегодня. Повертел Крот морковку в могучих лапах, откусил кусочек, почмокал губами, сказал:
Вот теперь понимаю: заря круглая, как репа, сладкая, как морковь.
БЕЛАЯ КУРТОЧКА
Прилетела весной на север Сова. Сбросила с себя зимнее белое платьице, надела летнее, серое. Посмотрелась в бочажок, осталась довольна собой — вполне матерью быть может. Приказала мужу:
— Переодевайся и ты. Нечего форсить. Праздники кончились. Работать начинаем. Да и надежнее в сером: спрячешься среди камней, и найди тебя, такого серого, попробуй.
— Да уж, попробуй, найди серого, — согласился с нею муж, и тут же снял он с себя белые штанишки, надел серые.
Курточку белую снимать не стал.
— Так, — говорит, — надо.
Свили они гнездо, положила Сова в него четыре яичка, потом еще восемь положила рядом и села птенцов высиживать.
Сидит она один раз и видит: идет на нее из тундры Песец и облизывается. Видать, только что разорил чье-то гнездо и теперь высматривает, чье бы еще разорить для пары.
Испугалась Сова, сидит, не дышит. И даже моргать боится. Не знает, что делать ей. Уйти с гнезда — увидит Песец: белеют яички — и выпьет их. Остаться — себя под смерть подвести. И даже посоветоваться не с кем: мужа не видать нигде.
Только подумала о нем, а он и выбежал из-за камня и , пошел навстречу Песцу. Идет, курточку на себе беленькую форсисто одергивает, прихорашивается будто.
Увидел его Песец и почувствовал себя охотником, шагнул к нему. Зажмурилась Сова, конец ее мужу, а он — виль! — и спрятался за камень. Песец за ним, а он — виль! — за другой камень перебежал. Так от камня к камню увел его далеко от гнезда. Поднялся в небо, помахал крылышками.
Будь здоров, дружище Песец! Счастливой тебе дороги по болотной тундре.
Вернулся к жене, спрашивает с гордостью:
Поняла теперь, зачем я на себе курточку белую оставил и в тайне держал? Белого меня далеко видно. Вот и пусть гоняются за курточкой моей, а ты сиди себе в гнездышке, выводи птенцов таких же, как я, молодцов.
От многих опасностей муж Совы гнездо спас. Кто бы ни появился подозрительный поблизости, он сейчас же одергивает курточку белую и навстречу выходит. Прикинется хроменьким и — ковыль! ковыль! — увлекает непрошеного гостя за собой, от гнезда уводит.
ЛЕГЕНДА О ЛАСТОЧКЕ
Давным-давно жил у берега моря Ветер. Дом его был сложен из разноцветных ракушек, и все в нем было красивым, но особенно красивой была жена Ветра. Волосы ее были цвета морской пены, а глаза цвета морской волны. Ветер любил ее и говорил ей:
— Ты моя ласточка, моя ты касаточка.
И жена любила его. И потому они оба были счастливы. Однажды, когда Ветра не было дома, жена его набросила на плечи косынку и вышла к морю. На море забавлялся Ураган. Он хватал волны и швырял их о скалы. Волны разбивались в брызги. Ураган смеялся. Он хохотал могуче и яро, и эхо в горах вторило его хохоту.
И вдруг Ураган увидел жену Ветра и остановился, пораженный красотой ее.
— Чья ты, красавица? — неожиданно ласково спросил он. — И почему я никогда не видел тебя раньше?
— Я жена Ветра. Мы живем вон в том доме. И никогда не бываем в горах, где живешь ты.
Ураган засмеялся.
— Ты, наверное, хотела сказать «жили», потому что теперь ты будешь жить у меня.
С этими словами он подхватил ее и понес к себе в горы. Всю дорогу она плакала, билась в его руках и просила:
— Отпусти меня. Скоро вернется мой муж и очень опечалится, если я не встречу его.
Но Ураган в ответ только смеялся.
— Забудь о Ветре, забудь о нем навсегда. Я сильнее его, и потому такая красавица должна принадлежать мне. Полюби меня.
Он говорил ей это, пока они летели, говорил и потом изо дня в день, пряча ее в пещере в горах. Но изо дня в день она говорила ему:
Я жена Ветра, и никогда не назову тебя мужем.
Разъяренный, он спускался в горные селения, валил изгороди, срывал с домов крыши, все мял и топтал, безумея от злости. И когда убедился он, что она скорее умрет, чем полюбит его, сказал:
Иди, я отпускаю тебя. Но знай: пока ты была у меня, Ветер женился на Буре. Неделю назад они сыграли свадьбу, и сейчас живут в том же доме, в котором жила с ним ты.
Ураган лгал ей. Он надеялся: услышит она об измене мужа и навсегда останется жить в его пещере и полюбит его. Он солгал ей, а она поверила и, убитая горем, воскликнула :