Подумала Зайчиха, согласилась:
Верно: не за свое дело взялась я.
Поняла теперь? — просипел Медведь. — Ну что ж, будем тогда считать, что ты мне ничего не говорила, а я ничего не слышал: не хочу ронять тебя в глазах рощи, — и по- доброму, без крика, проводил Зайчиху домой.
Ушла она, а Медведь сидел на лесине, доедал мед, хвалил себя:
Да, нелегко это — быть хозяином рощи: и Зайца хочется защитить, и Волка не обидеть. Вон я как умно уладил все — и Зайцу посочувствовал и Волка не обеспокоил. Большую голову на плечах иметь надо, чтобы улаживать так. Не зря меня зовут у нас в роще — медведь Большая Голова. Большая и есть: со всем справляется.
ПЕРВАЯ ПТИЦА
Встретились Ворона с Вороном и разговорились. О чем?
Как всегда, люди при встрече говорят о людях, птицы — о птицах. Послушал Ворон, как поет в роще Дрозд, сказал:
Хорошая птица Дрозд.
Это чем же? — спросила Ворона.
Песня у него звонка. Слышишь, поет как.
В птице не песня главное — красота, — сказала Ворона.
И оба замолчали. Помолчали немного, сказал Ворон:
Ты, пожалуй, права, Ворона. И верно, что за птица Дрозд. Вот Иволга! Крылышки золотистые. И сама вся точеная будто, будто из солнышка собрана. Красивая птица Иволга.
Ну и нашел птицу — Иволгу, — сказала Ворона. — Красивая она, да, но без песни. Без своей песни. Чужие поет. А что это за птица, у которой даже песни своей нет?
И опять оба замолчали. Помолчали немного, сказал Встрой:
Ты, пожалуй, права, Ворона. Верно, птица должна быть и красивой, и с песней. Вот Удод, например. Весь как радуга, глаз не оторвешь. И поет. Начнет гугукать, ни с чьей песню его не спутаешь.
А Ворона засмеялась:
Тоже мне птица — Удод. Разве в птице главное красота и песня? Птица почему птицей зовется? Потому что у нее есть крылья и она летает. А у Идода какой полет? Нырком да все понизу, как будто уворовал что и от стыда прячется.
И оба замолчали опять. Помолчали немного, сказал Ворон:
Ты, пожалуй, права, Ворона. Верно. Опять я маху дал: про полет-то я и забыл. Сокол — вот кто у нас в роще первая птица: под самым небом летает. И глаз имеет острый. За двести метров стрекозу видит.
Но покачала серая Ворона серой головой, сказала:
Летает Сокол высоко, да. И глаза у него острые, да. Но какие они у него? Навыкате. Вылупленные глаза у него. И нос крючком.
И тогда развел Ворон крылья в стороны и сказал:
Что ж, неужели у нас в лесу птицы нет, которая и по красоте, и по песне, и по другим статьям первой была бы?
Что ты, — сказала Ворона. — Как можно лесу без первой птицы быть? Есть такая птица.
Кто же она тогда?
А ты догадайся. Посмотри на меня и догадайся.
Поглядел Ворон на Ворону, долго глядел. Догадался:
Сизоворонка!
И еще больше посерела Ворона, сникла.
Ну что, — говорит, — за птица Сизоворонка. Красивая она, да, но живет в норе и вечно простужена — хрипит. Разве может она быть первой птицей? Первая птица — она со всех сторон первая, лучшая из всех.
И начал Ворон перечислять всех птиц, что знал. Уж очень узнать ему хотелось, кто же в лесу первая птица. Но Ворона всех хаяла, у всех какой-нибудь, да находила изъян. И тогда развел Ворон крылья в стороны:
Так неужели у нас нет ее, птицы первой?
Как это можно, чтобы не было ее, — сказала Ворона. — Есть, и даже близко.
Где лее она тогда? — спросил Ворон.
А Ворона выгнула шею черную, оправила перья растрепанные и придвинулась к нему поближе:
А ты догадайся. Посмотри на меня и... догадайся. Ну догадайся же!..
ПРАВИЛЬНЫЙ ЗАЯЦ
Пробегал заяц Андропка по роще, попрятался ото всех и понял: сила у сильных., И если хочешь, чтобы они не обижали тебя, держись к ним поближе, войди в доверие к ним. А самый сильный в лесу — медведь, к нему и решил Андропка поближе держаться, понравиться ему решил. Чуть что, бывало, бежит к нему за советом. Лето на порог — он в берлогу к медведю.
Помоги, Михайло Иваныч, наставь на путь верный. Кроме тебя никому задачи не решить моей. Только твоему великому уму под силу она.
Обовьет медведя словами липучими, польстит ему, он и подобреет,; разнежится.
Чего тебе? — гудит.
А Андропка поближе к нему придвигается.
Да вот посоветоваться пришел к тебе, Михайло Иваныч: пора ли мне морковку рыть.
А откуда медведю знать — пора зайцу морковку рыть или нет. Он морковью не кормится. Но приятно медведю, что Андропка за советом к нему пришел. Другие зайцы, далее когда позовет он их, в кусты кидаются, а Андропка сам, без зова пришел. Особый заяц, правильный.
И спрашивал медведь у зайца:
А сам-то ты как мыслишь?
Да вроде рановато. Тощенькая она еще, Михайло Иваныч.
Тогда погоди, — решительно советовал ему медведь. — Поспешишь, всех насмешишь. Зачем тебе на смеху быть.
Идет Андропка домой, рассказывает всем:
—- У Михайла Иваныча был сейчас. Вот голова! Недюжинного ума медведь. Совет с ним держал: пора ли морковку рыть. «Погоди, говорит. Спешить в таком деле не надо». Все знает. Как советует он, так и сделаю — спешить не буду.
А ступит, бывало, осень на порог — опять заяц к медведю бежит.
Помоги, Михайло Иваныч, наставь на путь верный. У тебя ведь голова — другой такой не найти, разумнейшая из разумных.
Польстит медведю, и отмякнет у того сердце.
Чего тебе? — гудит.
Посоветоваться к тебе пришел, ума твоего набраться: пора или не пора капусту на деревенских огородах зубрить.
А откуда медведю знать: пора или не пора зайцу капусту зубрить? Медведь капусту не ест. Но приятно ему, что Андропка за советом к нему пришел. Другие зайцы бегут от него, даже когда он позовет их, а Андропка сам, без зова пришел. Особый, правильный заяц.
И спрашивал медведь у зайца:
А сам-то ты как думаешь?
Да вроде пора. Морозцем ее уже поприжало. В самый раз вроде. В соку капустка.
Тогда беги и зубри, — решительно советовал ему медведь. — Упустишь время — потом не наверстаешь. Я вон сколько в жизни упустил всякого, а теперь каюсь.
И шел заяц опять домой, хвастался:
У Михайла Иваныча был сейчас. Ну что за голова! Недюжинного ума медвежище, все знает. Совет с ним держал: не пора ли капусту на огородах зубрить. Говорит: «Пора, Андропка, беги, а то опоздаешь». Побегу сейчас. Как он советует, так и 'сделаю. Я всегда по его совету живу.
Встретил однажды Андропка зайчиху на просеке весной, глянул на нее, всплеснул ушами и помчался со всех ног к медведю.
Помоги, пожалуйста.
Чего тебе? — прогудел медведь Михайло.
Посоветуй скорее, — приплясывал от нетерпения заяц, — пора или не пора мне жениться?
А откуда медведю знать: пора зайцу жениться или нет? Но и без совета оставить Андропку не хочется. Он один только изо всей рощи и ходит к нему за советом. Спросил:
А сам-то ты как думаешь?
Думаю что пора, — припрыгивал заяц. — Очень хочется.
Тогда женись, — решительно посоветовал ему медведь Михайло. — Только и женитьсья, пока молодой. Состаришься, кто за тебя пойдет? Кому ты будешь нужен?
Летел после этого заяц по роще, кричал всем:
Опять у Михайла Иваныча был, совет с ним держал. Недюжинного ума медведшце, во всем разбирается. Жениться мне посоветовал. Свататься бегу.
И всегда так: сходит к медведю и хвастает. Слушают его звери и думают: «Андропка-то запросто у медведя в гостях бывает. Надо подальше от него держаться, а то притиснешь невзначай, беды потом не оберешься».
Доволен был Андропка. Смело по роще ходил, весь страх потерял, не гнулся, как бывало. Говорил всем с гордостью:
Оттого у меня все в жизни складно получается, что я без совета Михайла Иваныча ничего не делаю. Его советами живу.
Доволен был и медведь Михайло. И тоже ходил по роще и говорил всем:
Глядите, не обижайте Андропку. Он заяц правильный. Пока моего совета не спросит, ни за какое дело не возьмется. Оттого и не ошибается ни в чем. Жениться собрался и то ко мне за советом прибежал. Очень правильный заяц.
НЕСПЕТАЯ ПЕСНЯ
Возвратились весной из жарких стран птицы. Вместе со всеми и Жулан прилетел. Все песни с утра до вечера распевают, а он покачивается на ветке вяза над речкой, помаргивает глазками.
Ну и песни у вас! Вроде поете, а послушать нечего — чили-чили. Вот я запою.
Чего ж не поешь ты? — спрашивали птицы.
Спою еще, — отвечал Жулан. — Весна только началась, успею. Я на пустяки себя тратить не стану. Песню, не подумавши, не сложить. Думаю я. И уж такую песню придумаю, какой ни у кого нет и никогда не было — серьезнейшую, всеохватную.
Сказал и опять закачался на ветке. Качался, качался и прокачался всю весну. Спрашивают птицы:
Сказал и опять закачался на ветке. Качался, качался и прокачался всю весну. Спрашивают птицы:
Что ж не поешь ты?
Весна прошла, — отвечает Жулап, — а летом кто ж песни поет? Бездельники только. Летом птенцов растить надо.
Птенцы и у нас в гнездах есть. Мы растим их, но и петь не забываем. Утром на зорьке поем, вечером на зорьке поем.
Это разве песня — впопыхах. Я так не могу, — сказал Жулан и закачался на ветке. — Я уж если петь, так
петь: основательно, серьезно, а не как вы — чили-чили. Вот запою — услышите, как петь надо, если песня для тебя не забава, а жизнь твоя.
Но ведь весна-то прошла, — напомнили птицы, — а ты так и не спел ничего.
Другая придет. Много еще весен будет впереди, — говорил Жулан. — Я только еще жить начинаю.
И была еще весна. И опять все птицы пели, а Жулан покачивался на ветке вяза, помаргивал глазками, говорил:
Это разве песни — все то же чили да чили. Вот я запою.
Что ж не поешь ты? — спрашивали птицы.
Думаю, — говорил Жулан. — Вы что же, хотели всеохватную песню не думавши спеть?
— Так ты и в прошлом году думал.
А я думаю серьезно, не на один день.
Так ведь и эта весна на исходе.
Будут и еще весны, — сказал Жулан. — Зато уж сочиню я песню, всем лесом подхватите, хором петь мою песню будете, и не один год — века.
Но проходили весны, а Жулан все не пел и не пел своей песни, качался на ветке вяза да помаргивал глазками. Все качался и качался и прокачался всю жизнь, состарился.
Спрашивают его птицы:
Где же песня твоя всеохватная?
Какая уж теперь песня, — сказал Жулан. — Стар я стал для песен. Песни пусть молодые поют, восходящие. Они поголосистее.
Э-эх, — сказали птицы, — а хвастался «спою, спою», а про нас говорил «чили-чили», а у тебя, оказывается, и песии-то не было. Беспесеиным был ты.
Как это не было у меня песни, — встрепенулся Жулан. — Была, да все как-то, знаете, времени не было спеть ее: то гнездо надо было строить, то птенцов кормить. Неспетой моя песня осталась. Звездой, не вспыхнувшей в небе, прожила во мне.
Так сказал Жулан, но птицы ему не поверили.
Была бы, — говорят, — у тебя песня, ты бы утром пораньше встал, вечером попозже бы лег, но все-таки спел бы свою песню.
ЗАГРОЗИЛ
Страх как любил капризничать медвежонок Ивашка. Добудет мать на деревне ягненка, принесет к берлоге, положит перед ним, скажет:
— Ешь, моя радость, поправляйся.
Сидит косолапая «радость» над ягненком, морщится:
Не хочу ягненка, давай мне гуся.
И идет Медведица гуся добывать. Единственный у нее сыночек Ивашка, и хочется ей, чтобы рос он у нее без нужды и без горя.
Только рос Ивашка, как бельмо в глазу. Помыкал матерью, изгилялся над нею. А однажды такую штуку выкинул. Наловила Медведица раков в речке, несет домой.
Угощайся, соколик мой.
А «соколик» отвернулся, брови сдвинул, и лапой — в сторону:
Я тебя с медом жду, а ты раков принесла.
Как же, — удивилась Медведица. — Ты же вчера сам раков просил.
То было вчера, а сегодня меду давай. Сегодня я меду хочу.
Горько стало Медведице. Целый день она в речке воду меряла, продрогла вся — и не угодила. Схватила она Ивашку за ухо:
Ах ты, кряхтун сиволапый! — и ну из стороны в сторону водить, приговаривать: — Не измывайся над матерью, не капризничай!
А напоследок шлепка дала. Откатился от нее Ивашка кубарем, кричит:
С голоду уморить хочешь, да? Утоплю-усь пойду!
А Медведица и говорит:
Топись, леший косматый, топись, душегубец! Я без тебя хоть вздохну свободно. Совсем ты меня умаял.
Надрал Ивашка лыка, сел под березой, веревку вьет, попугивает :
Ох, мать, в тихой воде омуты глубокие. Гляди — удавку вью.
Вей, вей, сыночек, да покрепче — не оборвалась чтоб.
Свил Ивашка веревку, нашел камень, привязал к шее. Говорит:
Смотри, мать, камень уже привязал.
Привязывай, сынок, привязывай да потуже — не отвязалась чтоб.
Повернулся Ивашка и покосолапил к реке. Веревка длинная, камень по коленкам колотит, а Ивашка шажки все короче, короче делает. Остановился у воды, кричит через правое плечо:
Смотри, мать, пришел. Сейчас топиться буду.
А Медведица сидит у берлоги, приговаривает:
Топись, сынок, топись. Вода-то сегодня теплая, приятная, в такой только и топиться.
Забрел Ивашка по колено в воду, поднял над головой камень:
Смотри, мать, брошу сейчас, и не будет у тебя Ивашки.
Бросай, сынок, бросай, не томи себя.
Осторожно опустил камень Ивашка. Нос под воду спрятал, сам весь снаружи остался. И на мать украдкой поглядывает.
Вскочила тогда Медведица, схватила Ивашку за загривок и ну в речку окунать, приговаривать:
Топись, леший косматый, топись, мучитель.
Да вглубь его, вглубь тащит1
Ой! Тону-у, — взревел Ивашка и — буль-буль! — пустил пузыри.
Вынырнул, кричит суматошливо:
Ой, совсем утонул! — и — буль-буль! — опять пузыри пустил.
А Медведица знай окунает его. И так наокунала, что Ивашка еле до берлоги добрался. И полдня на завалинке икал, приходил в себя.
И что вы думаете? С этого времени всякая охота у него топиться пропала. И капризничать перестал.
КАК ОДУВАНЧИК СТАЛ СОЛНЦЕМ
На пригорке, весь в беленьких парашютиках, подрагивал на ночном ветерке Одуванчик. Над ним среди звезд, сидя на облаках, плыла куда-то Луна. Одуванчик крикнул ей снизу:
Ты куда это собралась, Луна?
В Страну Света, — ответила она ему. — Я хочу стать яркой, как солнце, и такой же теплой. Жди меня, я взойду с востока.
Она опустилась за горизонт, и туда же, за горизонт, потекли с земли сумерки. Небо посветлело, и в нем, светлом, угасли звезды. Вышла из-за горизонта Зорька и сказала:
Сейчас взойдет солнце.
Одуванчик был уверен, что это будет Луна. Она захотела стать солнцем и стала им. Наверное, в Стране Света, куда она ушла, каждый может стать солнцем, если захочет. А почему бы и ему, Одуванчику, не испытать счастья?
И Одуванчик воскликнул, встряхивая пушистой головкой :
Неси меня, Ветер, в Страну Света. Я тоже хочу стать солнцем.
Хорошо, — согласился Ветер. — Только ты закрой глаза, потому что в Стране Света очень ярко и ты можешь ослепнуть.
Одуванчик сделал так, как велел Ветер, и тут же почувствовал, что поднимается кверху. Через минуту он уже думал: «Я, наверное, лечу уже под самым небом. Еще мгновение, и я коснусь его».
Потом он приземлился, уверенный, что Ветер принес его в Страну Света, и стал ждать, когда его начнут Превращать в солнце.
Был дождь. Много дождей. Кто-то ходил поблизости, блеял по-овечьи и щипал пожухлую траву. Кто-то наступил на его семечко-сердце и вдавил в землю. Но даже в эту страшную минуту Одуванчик помнил завет Ветра — не смотреть. И не смотрел.
«Наверное, всегда бывает больно, когда превращаешься в солнце, — подумал Одуванчик и сдержался, не закричал от боли.
Вскоре зима прикрыла его высокими снегами и он уснул. Проснулся Одуванчик уже весной. Проснулся от шороха и бульканья. Прислушался и понял, что это шуршит, оседая, снег, а булькают, пробираясь к оврагу, ручейки. Они спешили, подгоняли друг друга:
Скорее, скорее! Как бы не опоздать...
Снега уходили, солнца становилось больше. Одуванчик отогрелся, пустил в землю корень и стал расти.
«Наверное, теперь мне уже можно смотреть», — подумал он и раскрыл свой глазок. От сердечка его во все стороны брызнули желтые лепестки-лучики.
К Одуванчику бежали ребятишки и кричали:
Смотрите, он похож на солнышко!
Одуванчик смотрел на них снизу вверх и улыбался. Ему хотелось сказать им: «Каждый может стать маленьким солнцем, если отправится в Страну Света...» Но он не знал, как ребятам сказать об этом: они не знали языка цветов, а он не умел разговаривать на их языке. И потому он молча глядел на них и улыбался.
И МЕДВЕДЬ СПИРИДОН УЧИЛСЯ
Не только теперь, в старости, но и смолоду медведь Спиридон и медведь Лаврентий соседями были. У медведя Спиридона, бывало, для всех двери открыты. Всех он, бывало, привечает, всех угощает.
У меня, — говорит, — есть, значит, у всех есть. Последнее отдам. А если у меня нет, то уж не судите: и рад бы последнее отдать, да отдавать нечего — у самого столько же.
Как говорил, так и делал. Добудет что, половину сам . съест, а половину знакомым раздаст. На следующий день опять добывать идет. Смеется, бывало, над ним медведь Лаврентий:
Неэкономный ты какой, Спиридон. Не раздал бы вчера своего барана, он бы тебе сегодня как пригодился: не надо было бы никуда ходить. Лежал бы себе в берлоге, как я вон, да почесывался.
Да, медведь Лаврентий, тот совсем иначе жил. Скуповат был.