— Она тоже входить в комнату. Так что она такая же плохая, как я. Она ничего не рассказать.
— Значит, ничего страшного не случилось, — обрадовался я.
— Ничего страшного, старик.
— Значит, ты не уедешь в Японию?
— Никакой Японии. — Он улыбнулся мне. — Я оставаться в Шанхае навсегда. — Потом он торжественно посмотрел на меня и спросил: — Если папа не найти, ты должен ехать в Англию?
Эта тревожная мысль почему-то до тех пор не приходила мне в голову. Поразмыслив, я ответил:
— Нет. Даже если папу не найдут, мы будем жить здесь всегда. Мама ни за что не вернется в Англию. Кроме того, Мэй Ли не захочет туда ехать. Она же китаянка.
Несколько секунд Акира обдумывал мои слова, глядя на кубики льда, плававшие в воде, потом поднял голову и просиял:
— Старик! Мы жить здесь вместе, всегда!
— Точно! — обрадовался я. — Мы всегда будем жить в Шанхае.
Старик! Всегда!
Еще одно событие тех дней кажется мне теперь чрезвычайно важным. Я не всегда считал его таковым, более того, почти забыл о нем, но несколько лет назад произошло нечто, заставившее меня не только снова вспомнить его, но и впервые осознать глубокий смысл того, чему я стал свидетелем в те дни.
Это было вскоре после завершения дела Мэннеринга. Тогда я предпринял некоторые изыскания в области истории тех лет, что прожил в Шанхае. Кажется, я упоминал об этом: большую часть исследований я проводил в Британском музее. Вероятно, то было попыткой, по крайней мере отчасти, взрослого человека постичь природу тех сил, что были недоступны моему пониманию в детстве, а также намерением подготовиться к дню, когда я собирался начать серьезное расследование дела, связанного с моими родителями, ибо, несмотря на усилия шанхайской полиции, оно так и осталось нераскрытым. Я, между прочим, и теперь не оставил мысли в обозримом будущем приступить к этому расследованию. Без сомнения, я уже сделал бы это, если бы мое время не было расписано по минутам.
Короче, как уже было сказано, несколько лет назад я провел немало часов в Британском музее, собирая материалы об истории опиумной торговли в Китае, о компании «Баттерфилд и Суайр» и политической ситуации того времени в Шанхае. А также разослал некоторое количество писем в Китай с просьбой предоставить мне информацию, отсутствующую в Лондоне. И вот однажды я получил от одного из своих корреспондентов пожелтевшую вырезку из «Норт Чайна дейли ньюс», датированную тремя годами позже моего отъезда из Шанхая. Это была статья об изменениях правил торговли, установленных для портов иностранной концессии, которую я, безусловно, запрашивал, но на обратной стороне вырезки оказалась фотография, моментально привлекшая мое внимание.
Я храню эту старую газетную фотографию в ящике письменного стола, в жестяной коробке из-под сигар, но порой достаю и изучаю ее. На снимке изображены трое мужчин перед огромным автомобилем на какой-то тенистой улице. Все трое — китайцы. Двое крайних — в европейских костюмах и рубашках с жесткими воротничками — держат в руках котелки и трости. Полный мужчина в центре одет в традиционный китайский наряд: темный халат и шапочку, из-под которой виден хвостик волос. Как на большинстве газетных снимков тех лет, мужчины специально позируют фотографу, к тому же мой корреспондент отхватил ножницами слева добрую четверть фотографии. Тем не менее с первого взгляда на этот снимок, точнее, на его центральную фигуру в темном халате, я ощущал чрезвычайный интерес.
Вместе с этой фотографией я храню в сигарной коробке письмо, полученное от того же корреспондента приблизительно месяц спустя в ответ на мой следующий запрос. Он разъясняет, что полный мужчина в халате и шапочке это Ван Гун, военачальник, обладавший в те времена огромным влиянием в провинции Хунань, под его началом служило разношерстное войско, насчитывавшее почти три сотни человек. Как и большинство подобных ему князьков, он в значительной степени утратил свое влияние после окончания правления Чан Кайши, но, по слухам, все еще наслаждается умеренным комфортом где-то в Нанкине. Отвечая на мой вопрос, автор письма сообщает, что ему не удалось найти достоверных свидетельств существования связи между Ван Гуном и компанией «Батерфилд и Суайр». Однако, по его собственному мнению, «вполне вероятно, что в определенный период он вел дела с вышеупомянутой компанией». В те времена, указывает мой корреспондент, все перевозки опиума, а равно и любого иного выгодного товара, осуществлявшиеся по реке Янцзы через Хунань, были опасны: существовала угроза нападения бандитов и пиратов, терроризировавших этот регион. И только военачальники, по чьим территориям проходили маршруты торговцев, могли предложить эффективную защиту, так что компании вроде «Батерфилд и Суайр» почти наверняка искали протекции таких людей. Во времена моего детства в Шанхае Ван Гун с его мощным военным отрядом, несомненно, являлся особо желательным союзником. Заканчивает свое письмо мой корреспондент извинениями за то, что не сумел добыть более подробной информации.
Как уже было сказано, я запросил эти сведения только через пять-шесть недель после того, как заметил снимок на обороте газетной вырезки. Причина такой неторопливости была проста: хоть и был уверен, что видел когда-то полного человека с фотографии, к крайнему своему раздражению, я долго никак не мог вспомнить, при каких обстоятельствах это случилось. Мужчина ассоциировался у меня с какой-то сценой, в свое время вызвавшей то ли неловкость, то ли неприятное чувство, однако, помимо этого эмоционального ощущения, память не подсказывала ничего. Но однажды утром, когда я шел вдоль Верхней Кенсингтон-стрит, пытаясь поймать такси, меня совершенно неожиданно осенило.
Когда толстяк впервые пришел к нам, я не обратил на него особого внимания. Это случилось всего через две или три недели после исчезновения моего отца, и в доме тогда бывало множество незнакомых людей: полицейских, сотрудников британского консульства, служащих компании, дам, которые, войдя в дом и увидев мою мать, картинно протягивали к ней руки с жалобными возгласами. Что касается последних, то мама, помню, отвечала на их восклицания полной самообладания улыбкой и демонстративно уклонялась от объятий, произнося самым что ни на есть бодрым голосом нечто вроде: «Агнес, как я рада». После чего жала гостье руку, все еще неловко висевшую в воздухе, и вела приятельницу в гостиную.
Как я уже заметил, появление толстого китайца в тот день не вызвало у меня особого интереса. Помню, высунувшись в окно комнаты для игр, я увидел, как он выбирается из машины. Выглядел он в тот раз, кажется, почти так же, как на фотографии: темный халат, шапочка, хвостик. Я заметил, что автомобиль у него был огромный и блестящий и что, кроме шофера, его сопровождали два человека. Но и это не было так уж необычно: в дни, последовавшие за исчезновением отца, в доме побывало много очень важных посетителей. Тем не менее меня немного удивило, что дядя Филип, который находился в доме уже около часа, вышел на крыльцо встретить толстяка. Они обменялись бурными приветствиями, словно были ближайшими друзьями, и дядя Филип повел его в дом.
Не помню, чем я занимался после этого, но наверняка оставался в доме, хотя вовсе не из-за толстяка — он мало интересовал меня. Более того, услышав какое-то движение внизу, я даже удивился, что посетитель еще не ушел. Метнувшись обратно к окну, я увидел, что автомобиль по-прежнему стоит на подъездной аллее, а трое мужчин, ждавших в нем хозяина, тоже, вероятно, услышали шум в холле и с встревоженными лицами поспешно выбираются из машины. Потом я заметил спокойно направлявшегося к автомобилю толстяка, он подал своим людям знак не беспокоиться. Шофер держал для хозяина открытой дверцу, пока тот садился в автомобиль. И тут появилась мама. Вообще-то именно ее голос заставил меня броситься к окну. Я старался убедить себя, что он звучал так же, как в минуты, когда она сердилась на меня или на кого-нибудь из слуг, но к тому времени, когда мама показалась внизу и каждое ее слово стало отчетливо слышно, убеждать себя в этом стало бессмысленно. В ее лице было нечто, свидетельствовавшее о том, что она потеряла контроль над собой, нечто, чего я никогда прежде не видел. И я сразу понял, что это имеет отношение к исчезновению отца.
Мама кричала на толстяка, несмотря на попытки дяди Филипа успокоить ее. Она бросала ему вслед, что он предатель собственного народа, пособник дьявола, что она не желает принимать от него никакой помощи и, если он когда-нибудь посмеет снова прийти в ее дом, она «плюнет ему в лицо, потому что он — грязное животное».
Толстяк сохранял полное спокойствие. Он жестом приказал своим людям сесть в машину и, когда шофер ручкой завел мотор, почти приветливо улыбнулся моей матери из окошка, словно она произносила самые любезные слова прощания. Машина уехала, и дядя Филип стал уговаривать маму вернуться в дом.
Когда они оказались в холле, мама молчала. Я слышал, как дядя Филип сказал:
— Но мы ведь обязаны использовать любую возможность, не так ли?
Судя по звуку шагов, он проследовал за мамой в гостиную, дверь закрылась, и я больше ничего не смог услышать.
Разумеется, то, что я увидел свою мать в подобном состоянии, очень меня расстроило. Но если для нее накричать на посетителя оказалось способом расслабиться после долгих недель, в течение которых она держала себя в узде, то и я испытал нечто схожее. Именно то, что я оказался свидетелем ее вспышки, позволило мне только теперь, спустя две или три недели, наконец осознать исключительную важность случившегося, и это принесло мне потрясающее чувство освобождения.
Кстати, не поручусь с полной уверенностью, что толстый китаец, которого я видел в тот день, и мужчина с фотографии, имя которого Ван Гун, как мне теперь известно, одно и то же лицо. Но в первый же момент, когда я увидел фотографию, меня пронзило ощущение, что это лицо — именно лицо, а не халат, шапочка и хвостик, как у многих китайцев, — то самое, которое я видел у нас дома вскоре после исчезновения отца. И чем чаще я воспроизводил в памяти описанный инцидент, тем больше утверждался в мысли, что человек с фотографии — это китаец, приезжавший к нам тогда. Свое открытие я считаю исключительно важным, ибо оно способно пролить свет на вопрос о нынешнем местопребывании моих родителей и стать отправной точкой расследования, которым, как было сказано, я собираюсь вскоре заняться.
Глава 9
В происшествии, которое я только что описал, есть еще один нюанс, однако сомневаюсь, стоит ли упоминать о нем, поскольку не уверен в целесообразности этого. Я имею в виду поведение дяди Филипа в тот день, когда он старался успокоить маму на пороге нашего дома. Помню, как уже потом, в доме, он сказал: «Но ведь мы должны использовать любую возможность?» Нет ничего конкретного, на что можно было бы указать пальцем, однако иногда дети бывают чрезвычайно прозорливы и чувствительны к подобного рода неуловимым нюансам. Так или иначе, у меня сложилось впечатление, что в поведении дяди Филипа определенно было что-то странное. Не знаю почему, но у меня возникло ощущение, будто в той ситуации он оказался «не на нашей стороне»; что он был связан с толстым китайцем теснее, чем с нами; и даже — хотя, вполне вероятно, то была лишь моя фантазия — что они с толстяком обменялись особыми многозначительными взглядами, когда машина отъезжала от дома. Мне нечем подтвердить эти догадки, и более чем возможно, что я просто проецирую на прошлое восприятие событий, произошедших позднее.
Даже сегодня мне больно вспоминать, чем закончились наши отношения с дядей Филипом. Надеюсь, я достаточно ясно дал понять, что в течение многих лет почти боготворил его. Более того, в первые дни после исчезновения отца я даже думал, что не стоит так уж расстраиваться, поскольку дядя Филип может занять его место. Надо отдать мне должное, в конце концов я счел эту идею совершенно неуместной, но упоминаю о ней для того, чтобы показать, насколько близким другом был для меня дядя Филип и насколько естественным было то, что я, утратив бдительность, последовал за ним в тот день.
Говорю «утратив бдительность», потому что задолго до того последнего дня я начал следить за мамой со все возрастающим беспокойством. Даже когда она просила оставить ее одну, я не спускал глаз с комнаты, где она находилась, а также с окон и дверей, через которые могли проникнуть похитители. По вечерам я лежал в постели, прислушиваясь к ее шагам, и всегда держал под рукой свое оружие — палку с заостренным концом, которую дал мне Акира.
Однако чем больше об этом думаю, тем яснее становится: в то время я еще по-настоящему не верил, что мои страхи не напрасны. Уже то, что я считал заостренную палку оружием, пригодным для обороны от похитителей, и нередко засыпал, представляя, как сражаюсь с дюжинами ползущих вверх по лестнице захватчиков, сбрасывая их одного за другим вниз ударами своей палки, — уже одно это подтверждает: в то время мои страхи носили на удивление нереальный характер.
И сейчас нет никаких сомнений, что безопасность мамы сильно волновала меня; удивляло, что взрослые совсем ничего не предпринимали, чтобы защитить ее. Именно поэтому я не выпускал маму из поля зрения и никогда бы не утратил бдительности, если бы речь шла о ком-нибудь другом, а не о дяде Филипе.
Было солнечное ветреное утро. Помню, я смотрел из окна своей комнаты, как кружатся на лужайке перед домом листья, засыпая подъездную аллею. Вскоре после завтрака мама уединилась внизу с дядей Филипом, так что я мог ненадолго расслабиться, поскольку был уверен: пока она с ним, ничего плохого случиться не может.
Через некоторое время до меня донесся голос дяди Филипа — он звал меня. Я вышел на лестничную площадку, свесился через перила и увидел внизу маму и дядю Филипа. Впервые за последние несколько недель я почувствовал в их настроении нечто ободряющее, словно они только что услышали веселую шутку. Парадная дверь была приоткрыта, и на пол падала длинная полоска солнечною света. Дядя Филип сказал:
— Послушай, Вьюрок, ты всегда говорил, что хочешь иметь аккордеон. Что ж, я готов купить тебе его. Вчера видел превосходный французский экземпляр в витрине магазина на Ухань-роуд. Хозяин магазина, похоже, понятия не имеет о его истинной ценности. Давай съездим посмотрим. Если инструмент тебе поправится, — он твой. Ну, как тебе такой план?
Я кубарем скатился с лестницы, перепрыгнув разом через четыре последние ступеньки, и завертелся волчком вокруг взрослых, взмахивая руками, словно хищная птица крыльями. Глядя на меня, мама, к моей великой радости, расхохоталась — она смеялась так, как не смеялась уже давно. Не исключено, что именно возникшая в холле атмосфера, ощущение, будто жизнь начинает возвращаться в прежнее русло, и сыграла роковую роль в том, что я «утратил бдительность». Я спросил дядю Филипа, когда мы отправимся в магазин, и он, пожав плечами, ответил:
— Да хоть сейчас. Если не поторопимся, кто-нибудь уведет аккордеон у нас из-под носа. Может, даже сейчас, пока мы тут разговариваем, кто-то уже покупает его!
Я опрометью бросился к дверям, и мама, снова рассмеявшись, напомнила мне, что следует надеть более подходящие туфли и куртку. Помню, я собрался было поспорить насчет куртки, но решил не рисковать, не только чтобы взрослые не передумали покупать мне аккордеон, но и чтобы не испортить общего веселого настроения.
Когда мы с дядей Филипом направлялись к выходу, я, не оборачиваясь, небрежно помахал маме рукой и устремился к ожидавшему нас экипажу. Но на нижней ступеньке крыльца дядя Филип сжал мне плечо и сказал:
— Эй, дружок, попрощайся-ка с мамой! — Словно не заметил, что я уже это сделал.
Впрочем, тогда я ни о чем не задумался, лишь оглянулся, как он велел, и еще раз помахал рукой маме — ее элегантная статная фигура четко вырисовывалась в дверном проеме.
Большую часть пути экипаж следовал по той самой дороге, по которой мы с мамой обычно ездили в центр города. Дядя Филип был молчалив, что немного удивило меня, но прежде мне никогда не приходилось одному кататься с ним в экипаже, и я решил, что, возможно, такова его привычка. Тем более что, стоило мне спросить его о чем-нибудь, мимо чего мы в данный момент проезжали, как он тут же бодро отвечал, но уже в следующий момент снова погружался в молчаливую задумчивость. Широкие тенистые бульвары сменились тесными запруженными людьми улочками, и наш возница стал кричать на пешеходов и рикш, преграждавших дорогу. Когда мы ехали мимо сувенирных лавок на Нанкин-роуд, я, помнится, изогнулся, чтобы заглянуть в витрину магазина игрушек на углу Кванджу-роуд и приготовился к тому, что вот-вот почувствую гнилостный запах, поскольку мы приближались к овощному базару, как вдруг дядя Филип ткнул палкой в спину вознице, чтобы тот остановился.
— Отсюда мы пойдем пешком, — сказал он мне. — Я знаю короткий путь, так будет гораздо быстрее.
Это показалось мне весьма благоразумным, поскольку я по опыту знал: улочки в этом районе часто настолько забиты людьми, что экипажи или автомобили порой минут по пять, даже десять вообще не могут сдвинуться с места. Вот почему я без возражений позволил ему помочь мне выбраться из экипажа. Но помнится, именно в тот момент у меня возникло едва уловимое ощущение: что-то не так. Быть может, было нечто необычное в самом прикосновении дяди Филипа, когда он помогал мне выйти, или в его поведении в целом. Но он тут же улыбнулся мне и сказал что-то, чего я толком не расслышал из-за стоявшего вокруг гвалта. Он указал на ближайший проход, и я последовал за ним, стараясь держаться как можно ближе, пока он протискивался через пеструю толпу. С ярко освещенной солнцем улицы мы попали в густую тень. Здесь, в гуще толкающейся и гомонящей людской массы, дядя Филип остановился и повернулся ко мне. Сжав мое плечо, он спросил: