– Чего-нибудь – это полусухое псевдошампанское? Или выбор более широкий? – Я действительно хотела выпить, чтобы хоть немного расслабиться.
Влас включил видео – конечно же, Тарантино, ничего другого и ожидать от этого болвана не приходится, дурацкие “Бешеные псы”, я ненавидела этот фильм.
– Не возражаешь? – запоздало спросил он.
– Не возражаю.
Влас подошел ко мне, властно обнял, притянул мою голову:
– Не возражаешь?
Играть нужно было до конца, конечно же, как я могла возразить, поднявшись сюда, в чужую квартиру, с совершенно незнакомым мне человеком. Он просто хотел переспать с понравившейся ему бабенкой – и ожидал от меня того же. И я не стала его разочаровывать: я нашла его губы, уже податливые, только так и должна поступать красивая похотливая сучка, только за этим она сюда и пришла. Я закрыла глаза, чтобы не видеть происходящего, очень странного происходящего – поцелуй затянулся сам и затянул меня – в водоворот ощущений, которых я не знала никогда прежде. У меня вдруг закружилась голова, а чужие раскаленные губы никак не могли оторваться от моих. И мне вдруг стало все равно, зачем я приехала сюда с ним, – возможно, только для этого… Боже мой, наивная школьница, переросток со сбитыми коленками, всю жизнь просидевшая в закрытом учебном заведении собственного тела, теперь пытается вырваться на свободу!
Простите меня…
Меньше всего я хотела, чтобы у меня кружилась голова от человека, убившего близких мне людей, но сопротивляться этому я не могла…
Простите меня…
Голоса тех, которые должны были не прощать меня, теперь молчали.
Или я просто хочу получить попутно несколько уроков от человека, замазанного в смерти, ведь все так рядом…
Я очнулась, когда он спустился к моей груди – сейчас что-то обязательно должно произойти, и самое страшное заключалось в том, что я не видела к этому никаких противопоказаний.
– Где тут у тебя ванная? – собрав остатки воли и переводя дыхание, спросила я.
– Что? – не понял он сначала, а потом все же нехотя оторвался от меня. – Сейчас. Я тебя провожу.
Он действительно проводил меня в ванную, где не было ничего, даже намека на полотенца; только две зубные щетки, два бритвенных станка, полувыдавленный тюбик с зубной пастой и “Детское” мыло в промокшей насквозь обертке.
Мне наплевать было на все это, я сбросила с себя одежду прямо на пол и влезла под душ, вывернув краны до упора.
Приди в себя!
Но приходить в себя не хотелось. Я не знала, что делать с собой, я вдруг с ужасом поняла, что этот тип (“гнусный тип”, не забывай!) будет первым мужчиной, которого я по-настоящему хочу. А я хотела его, глупо обманывать себя, я действительно хотела его, впервые за всю жизнь. (Боже мой, как поздно, как поздно вес приходит… Ты ведь могла встретить кого-то другого – умного компьютерщика в круглых очках, чистенького менеджера по рекламе, студентика автодорожного института, профессионального автогонщика, водителя троллейбуса, безнадежного графомана, – кого угодно, но не этого же подонка…) …Он обнял меня сзади, “этот подонок”, – это был его стиль, подсмотренный у всех Тарантино сразу: он влез в ванную с бутылкой шампанского и обнял меня. Моя спина упала в его грудь как в зыбкое ущелье, а он все целовал мой затылок, по-мальчишески нетерпеливо. И все-таки справился с мальчишкой в себе, так всегда поступали у Тарантино: его губы соскользнули ниже, они исследовали плечи, лопатки, а потом уткнулись в плеть позвоночника – я была исцелована позвонок за позвонком и почти потеряла сознание от этого.
Влас передал мне бутылку шампанского, я глотнула прямо из горла, совсем не почувствовав его вкус, – и только тогда повернулась к мальчишке, умеющему быть таким ласковым; никогда еще я не видела такого красивого, такого восхитительного тела – тем хуже для него…
Я вылила шампанское ему на голову, и оно тотчас же смешалось со струями воды. Влас поднял голову и перехватил его остатки открытым ртом, потом отобрал у меня бутылку и вышвырнул из ванной к чертовой матери – бутылка грохнулась о линолеум в коридоре, но толстое стекло не разбилось.
Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, ноздри его трепетали, как у необъезженной лошади, – и он сделал то, всего лишь то, что сделал бы любой самоуверенный мужчина на его месте: припал жадными мокрыми губами к моим соскам… Проклятый хирург-пластик, долговязый докторишко, предупреждал, что после операции именно грудь становится особенно чувствительной – всего лишь послеоперационное осложнение, побочный эффект, встречающийся у пятнадцати процентов женщин – я попала в эти пятнадцать процентов, кто бы мог подумать! Мысль об этом была последней, четко сформулированной в моем сознании…
Я смутно помнила, как он поднял меня и понес в комнату, на уже расстеленную тахту; как мокрую (“Извини, детка, полотенец в этом доме нет!”) швырнул на белые простыни; как начал ласкать меня – не для меня самой, нет, он готовил плацдарм для себя. Но сражаться не пришлось, я сама вышла к нему навстречу, я сама отдала ключи от изнемогающего, жаждущего быть покоренным города моего Тела. И орды кочевников вошли в него с острыми пиками наперевес, сметая все на своем пути, добираясь до самых потаенных уголков. Они что-то кричали гортанными голосами, слившимися в один-единственный торжествующий голос… Это был его голос; отдельные слова, каждое из которых имело свое, иногда непристойное, значение, вдруг зазвучали музыкой сфер, божественным стихом, – они подстегивали меня как плеть, заставляли выгибаться тело в ожидании… И когда наконец густой тягучий поток извергся, он не затушил пожара, он лишь заставил его разгореться с новой силой.
Мой мальчик, мой любитель дешевого пиратского видео, дешевого молдавского шампанского, дешевых случайных связей, мой восхитительный убийца, – мокрый от пота, не просохший от воды, – так и остался лежать на поле битвы моего тела. Но он не умер, нет, он только набирался сил, чтобы возобновить атаку; я сама подстегивала его, мои руки, мои ноги, мои бедра бесстыдно и настойчиво направляли его, – и ему ничего не оставалось, как подчиниться, и все началось снова. Я должна была получить свое, я должна была получить то, чего никогда не испытывала.
Я должна была получить, и я получила.
А потом осталась один на один с его гладким, уставшим телом, вот где была физическая география, которую и в голову никому не придет преподавать в обнищавшей муниципальной школе; вот где был рельеф со своими впадинами и выпуклостями, со вздыбившимися зарослями, со спокойными равнинами… Я исходила отпущенное мне на исследование пространство вдоль и поперек, обдуваемая запахом – неожиданно острым и терпким – мужской кожи, как ветром; я износила все губы, как изнашивают башмаки, семь пар сказочных башмаков, а надо мной были семь небес, а передо мной были семь холмов – и это было только начало!..
Он входил в меня снова и снова, он снова и снова оставлял меня только затем, чтобы я могла приблизиться к нему, – и я забыла обо всем, я разрешила себе забыть обо всем, мое неопытное тело сразу же перестало быть неопытным – сразу же, стоило только отпустить себя.
Я потеряла счет времени, я даже не знала, сколько времени продолжалась эта случка, это соитие, этот акт, эта случайная любовь, но, кажется, я загнала его раньше, чем хотели мы оба – и он, и я. И Влас сдался, он выбросил белый флаг, он попросил меня остановиться, он попросил меня остаться, он попросил попить, он попросил ничего не надевать на себя, он попросил “что-то типа отбивной, большой отбивной с луком”, он попросил Чего-то еще и заснул на полуслове – все-таки он был мальчишкой, и заснул, как мальчишка, крепко обняв меня за шею.
Он заснул, оставив меня наедине с собой. Я приходила в себя, может быть, слишком медленно. Я еще нашла в себе силы поцеловать его во взмокшие спящие волосы, в переносицу, в лживо-раздвоенный круглый подбородок.
Подбородок.
Вот оно, подбородок.
Наваждение кончилось.
Я осторожно высвободила из кольца его рук свое сразу омертвевшее тело, соскользнула с кровати, быстро, как будто скрывая следы преступления, натянула на себя рубашку. Это оказалась его рубашка, тот же острый и терпкий запах, но переодеться не было сил.
"Да ты нимфоманка, душа моя! – сразу же вылез с оценками Иван. – Кто бы мог подумать…"
"Ну что, получила свое маленькое пошлое удовольствие? – мрачно изрек Нимотси. – Предала друзей с первым попавшимся вшивым убийцей и счастлива? Я от тебя, пожалуй, на время отрекусь. Только скажу тебе как специалист в жестком порно – этот твой так называемый секс прост, как панель управления электрическим стулом. Никакого изощренного воображения. А нас он убивал гораздо более изобретательно, чем трахал тебя”.
"Но с тем же остервенением”, – добавила Венька.
Все стало на свои места. Все стало так ясно, что из всех татуировок я выбрала бы для себя одну-единственную – черную вдову. Самку паука, которая убивает оплодотворившего ее самца: соитие, как прелюдия смерти, последний предсмертный ритуал – очнись, Ева, разве ты забыла, зачем приехала сюда? Нимотси в луже крови, Венька со сломанными, легкими, как у птицы, костями…
Нет, я не забыла.
Я обыскала карманы джинсов Власа – ничего, кроме смятых купюр, по-детски рассованных во все карманы; черная вдова так черная вдова, я согласна на эту роль. Но решиться было проще всего, я приехала сюда с этим подспудным решением. Гораздо труднее выполнить – не подушкой же душить это спящее безмятежное лицо, да и сил у тебя не хватит. Так, предаваясь ленивым, полусонным мыслям об убийстве, я осмотрела всю квартиру. На кухне не было ничего особенного – пустые жестянки из-под круп, застоявшийся пельменный бульон в кастрюле, палка сервелата и хлеб в холодильнике – временное пристанище, приют странников. На столе, в хлебных крошках, валялась связка ключей. Ну, да, видимо, Влас бросил их прямо на стол, когда открывал шампанское.
Еще не зная зачем, я взяла ключи и вернулась в комнату.
Видимо, лавры всех шести жен Синей Бороды не давали мне покоя – я решила разобраться с закрытой дверью, как будто именно за ней меня ждали ответы на все мои вопросы.
…К замку подошел только третий ключ из связки – предпоследний. Еще раз воровато оглянувшись на спящего Власа, я толкнула дверь в комнату, нашарила рукой выключатель и включила свет.
Длинный стол, фотоувеличитель, ленты негативов, проявленные пленки, висящие на веревке, как белье.
…Вся стена над столом была увешана фотографиями одного и того же человека: седеющий папик с благообразной физиономией бывшего партийного работника и чиновничьим пробором в волосах. Он был вполне профессионально снят в разных ракурсах: крупный план, общий план, средний план. Выходящий из подъезда, выходящий из казенного учреждения с угрожающей вывеской “Городская администрация”, выходящий из машины, выходящий из казино. Одна малоприятная телохранительская рожа на заднем плане, две телохранительских рожи… Фотолетопись фиксировала жизнь этого неизвестного мне крутого папика довольно подробно: папик на какой-то выставке, папик за столиком в ресторане, папик на крыльце особняка, папик и два поджарых добермана, куда более симпатичных, чем его телохранители. Вперемешку с фотографиями на стене висели листки бумаги с цифрами, названиями улиц, четко обозначенным временем; подробный план какого-то здания очевидно, графический срез резиденции папика…
"Серьезный парнишка”, – немедленно оценил мастерство Власа Иван.
"И как хватает атмосферу на вшивых снимках, – восхитился Нимотси, напрочь позабыв, что отрекся от меня. – Мне бы такого оператора при жизни, я бы из него соорудил Свена Нюквиста наших дней!"
"И ни одной женщины рядом, – вздохнула Венька, – совсем не романтично…"
Я внимательно рассматривала фотографии – их смысл был мне вполне ясен, его понял бы любой. Папик на фотографиях был очередным обложенным флажками матерым волком. Это тебе не жалкие московские киношники-сосунки с пролетарской окраины, здесь нужна была более тщательная подготовка. Нужно только найти подтверждение этой тщательной подготовки. Я еще раз внимательно осмотрела комнату и почти сразу же получила подтверждение своей догадке: под стол был задвинут “дипломат” средней руки с чуть облупившимися краями и спортивная сумка. Оставив “дипломат” на сладкое, я расстегнула “молнию” на сумке.
Что и требовалось доказать!
В ней были патроны, россыпью валяющиеся на дне, и два пистолета, экзотика – никогда в жизни я не видела оружия так близко. Один, поменьше, тут же соблазнительно скользнул в мою ладонь; второй, побольше, был устрашающе-киношного вида. Несколько деталей повергли меня в глубокую задумчивость, и лишь спустя минуту я сообразила, что это те самые глушители, которыми пугают своих детей перед сном профессиональные наемные убийцы. Прикинув, что к чему, я взяла один из глушителей и навинтила на дуло понравившегося мне пистолета, изящной игрушки, как раз для дамской сумочки из крокодиловой кожи.
Очень эффектно выглядит.
Теперь очередь была за “дипломатом”; он, при всей своей неказистости, был снабжен кодовым замком. Я не стала ломать голову над комбинацией цифр – я принесла из кухни нож и просто вскрыла его.
Внутри оказалась разобранная винтовка с оптическим прицелом. В отличие от непрезентабельной внешности, внутренности “дипломата” были отлично приспособлены для оружия, и гнезда для хранения отдельных деталей выглядели весьма внушительно. Отличная штука, Влас, она выдает тебя с головой. Тебя и твой маленький, но прибыльный бизнес.
Не знаю, сколько я просидела перед раскрытым “дипломатом” – вид оружия вернул меня в прошлое, в котором я оставила все. Поглаживая холодную сталь, я думала о Нимотси, но не о мертвом, нет, – его зачитанные до дыр дешевые детективы, его вечные ботинки, его отчаянное желание спастись; я думала о Веньке, которой так хотелось покорить город, в конечном итоге убивший ее. Они были единственно близкими мне людьми, моей семьей, моим правом на будущее, в них я спасалась от одиночества, а потом пришел кто-то, чтобы вот так, походя, отнять их…
Мои голоса молчали, они ждали выбора – моего выбора. Так и есть, это будет только мой выбор. Испуганная тихая Мышь мало годилась на роль мстительницы, но Ева могла с ней справиться. Я не могла уехать на белом пароходике в новую жизнь, хотя бы частично не заплатив по счетам. Фарик куда меньше заслуживал смерти, чем этот парень, но ты его убила. Для этого не понадобилось даже оружия, все было мгновенным и нестрашным. А теперь, когда у тебя под рукой целый арсенал, убей подонка, вполне заслуживающего смерть.
Пойди и убей.
Пойди и убей, никто тебя не осудит.
Пойди и убей, это хоть как-то оправдает все смерти, висящие на тебе тяжким грузом; одной больше, одной меньше, какая разница. Ведь этот ретивый сопляк никогда не думал о тех, кого убивал. Он даже не знал, что Нимотси обожает креветки, а родители Веньки потеряли сначала одну дочь, а потом другую; ему и в голову не пришло поинтересоваться, как зовут доберманов обреченного папика. А сколько еще их будет, таких папиков!.. Впрочем, мне на это было решительно наплевать – главным было не дать убийце моих друзей и дальше безнаказанно отстреливать кого ни попадя, а в промежутках скакать со шлюхами по постелям в плохо приспособленных для романтических свиданий квартирах…
Ну, что же вы молчите?
"Я не советчик. Убийство для меня всего лишь жанр, определенное сочетание букв на бумаге. Так что решай сама”, – сказал наконец Иван.
"Решай сама”, – брякнул Нимотси.
Венька не произнесла ни слова.
Волны ненависти накатывались на меня и тут же отступали, смывая всю мою решительность. “Так ты ни к чему не придешь. Бери игрушку в руки и отправляйся в комнату”.
И я действительно взяла пистолет и сразу почувствовала себя гораздо лучше. Все правильно, только так и нужно поступить.
…Влас спал на смятой кровати, раскинув руки; маленький сморщенный его член был полуприкрыт простыней. Его сны наверняка должны быть черно-белыми, как у собаки, у тех доберманов с фотографий. Я подняла пистолет, поднесла его к голове Власа, закрыла глаза и спустила курок.
Никакого звука, никакого приведенного в исполнение приговора.
Я не сразу сообразила, что в любом оружии существует предохранитель, который нужно снять. Как это сделать, я не знала. Я потеряла несколько секунд и вместе с ними – свою решительность.
Влас перевернулся на другой бок и сладко вздохнул.
Я не могла убить его.
Черт возьми, я не могла убить его! Я уже разобралась с предохранителем, но поняла, что не смогу выстрелить. Я не гожусь для этого. Я слишком явственно видела губы, целовавшие меня, я видела руки, меня ласкавшие, я вспомнила все слова, которые он говорил мне; обычные, ничего не значащие слова, мужчины говорят их женщинам сотнями, – но они были сказаны именно мне… Совершенно случайно я ухватила самый краешек, двойное дно этой престижной высокооплачиваемой профессии: нужно ничего не знать о человеке, чтобы расстрелять его просто так, как бумажную мишень, как тарелочку, подброшенную в воздух. Я не могла убить его по одной-единственной причине – только потому, что уже знала, как он целует всех своих женщин, позвонок за позвонком…
Я стояла в оцепенении над его головой – с дурацким бесполезным пистолетом, которым никогда не воспользуюсь.
Никогда не воспользуюсь, сколько бы времени ни оставалось до утра; ничего не остается – только сложить оружие в сумку, закрыть запертую дверь на два оборота ключа и уйти навсегда, не стоит испытывать судьбу. И никто никогда не узнает, что я спала с убийцей друзей, что мне понравилось спать с убийцей; ты сделала это, и небо не упало на землю, все сошло с рук – и ему и тебе. Будем надеяться, что и последующая жизнь сойдет тебе с рук…