– Я знала только о Володьке… Ведь это он подставил Нимотси. Нимотси позвонил ему, и на следующий день его убили. И в Володькином клубе встретила Александра Анатольевича…
– Точно! Вот откуда мне известно его лицо. Я несколько раз был в “Апартадо” и, кажется, встречался с ним…
– Я даже пыталась строить ему глазки – ты же знаешь, к чему может прибегнуть женщина…
– Неужели ты хотела соблазнить его?
– Если бы он повелся, я бы сделала это не задумываясь, – честно призналась я.
– Прошу тебя, не надо…
– Но тогда я не знала тебя.
– Пожалуй, это извиняет тебя. Но не его! Нужно быть полным идиотом, чтобы пройти мимо такой девушки.
– Должно быть, я была не в его вкусе… Но все равно – Александр Анатольевич был единственной реальной ниточкой, а Володька был мне нужен как проводник.
– Интересно, как же ты собиралась все осуществить?
– Ну-у… Я бы договорилась о встрече по телефону. Съездила бы на нее, возможно, увидела бы главного. Это было непременным условием – приезд главного. Я бы засекла его и… Что-нибудь придумала… Тебя, например.
– Боже мой, я ведь мог потерять тебя, даже не встретив… Ты такая бесстрашная, потому что наивная? Или наоборот?
– Знаешь, а ведь я была очень некрасивая. Очень некрасивая, пока мне не сделали новое лицо. Я должна тебе это сказать… Теперь ты знаешь обо мне все.
– А что было самым некрасивым? Нос или глаза? – подумав секунду, спросил Дан, – Глаза.
Он осторожно поцеловал меня в глаза.
– Нет, пожалуй, и нос тоже.
И он нежно коснулся моей переносицы.
– А если быть совсем честной – самыми некрасивыми были губы…
Он нашел мои губы… Это был долгий поцелуй; такой долгий, что в самой глубине моего черепа, у шейных позвонков, гулко забилась безумная и сладкая мысль – а вдруг я состарюсь и умру, прежде чем Дан оторвется от меня?.. Но она тут же потеряла значение, как потеряло значение все остальное.
– Черт знает что, я хочу тебя… Я ужасно тебя хочу… – прошептал мне Дан.
– Почему же – “черт знает что”?..
…Дан жил в центре Москвы, недалеко от Тишинского рынка, Тишинки. Старой Тишинки уже не было, но когда-то давно, еще во ВГИКе, Нимотси купил там себе сумасшедшие, совершенно новые галифе с кожаным задом; Иван – летный шлем, подаренный впоследствии китайцу Фану; а я – только из чувства солидарности – маленькую фарфоровую статуэтку танцующей узбечки, которую мы благополучно разбили на обратном пути.
…Это был тихий, абсолютно московский двор, в нем не было ничего от панельного оскала окраин.
Дан припарковал машину, и несколько минут мы сидели молча. Я понимала, что между этим его приездом домой и всеми другими приездами лежит непреодолимая пропасть, на дно которой сброшены трупы убитых им людей. Но Дан, кажется, совсем не вспоминал об этом.
– Пойдем, – сказал наконец он, – пойдем, я познакомлю тебя со своим домом… Уже пора.
Он вытащил из машины все, что было связано со мной и с моей историей. И мы поднялись на третий этаж.
…Квартира Дана оказалась почти такой, какой я представляла ее себе, хотя я никогда не задумывалась над этим. “Он привел тебя в свой дом, он привел тебя в свой дом…” Справившись с первым чувством слабости от этого, я принялась с любопытством изучать убежище Дана: немного небрежный порядок человека, который долгие годы живет один; много дорогих вещей, купленных в порыве симпатии, мгновенно вспыхнувшей страсти, и почти тотчас же забытых. Только одно осталось неизменным – дух Испании, о котором что-то говорил мне Серьга, сочетание приглушенного красного и глубокого желтого, кровь и песок – это был не надменный взгляд матадора, а взгляд раненного пикой быка, мир которого уже потерял ясность.
Ничего похожего я не видела никогда – простая, грубо сколоченная мебель в обеих комнатах – только очень богатый человек может позволить себе такую простоту; огромный стол без всяких письменных ящиков – должно быть, его часто скоблили ножом в каком-нибудь андалузском доме; широкая низкая кровать, стена, набитая книгами, альбомы и журналы, валяющиеся прямо на полу. Пол был деревянный – почти такой же, как в маленьком доме у моря. Доски янтарно блестели и притягивали к себе. Не хватало только католического распятия на стене, чтобы сходство с другой жизнью было полным, – его с успехом заменили два компьютера, стоявших на столе.
А на стене, возле кровати, я увидела свой собственный портрет… Было еще несколько картин – не картин даже, небрежных набросков, взнузданных изящно выполненными паспарту: все они изображали корриду. Это явно была рука профессионала (“афисьонадо”, как сказал мне Дан, человек, разбирающийся в искусстве корриды), которому скорее интересна динамика боя, а не четкие контуры его участников…
– Ты дома, – Дан легонько подтолкнул меня вперед, – ты ни о чем можешь не беспокоиться. Есть даже горячая вода и полотенца, а мне нужно сделать пару звонков. Я ведь сорвал сегодня несколько встреч…
– Прости меня.
– Нет, это ты прости меня, – серьезно сказал Дан. – Прости, что я не появился раньше.
Он сам набрал мне ванну, и я с удовольствием влезла туда, больше всего мечтая о том, чтобы он пришел ко мне.
Но он не пришел.
Я слышала сквозь неплотно прикрытую дверь, как он спокойно о чем-то разговаривает по телефону, как ходит по квартире, стараясь не потревожить меня, как позвякивает посудой на кухне.
И хотя теплая вода успокаивала, убаюкивала меня, наполняя все тело свинцовой усталостью, – оставаться одной, зная, что он здесь, рядом, было невыносимо. Я наспех вымылась, укуталась в халат, хранивший запах его тела, и выскочила из ванной.
Дан был на кухне. Он по-прежнему говорил по телефону, прижимая трубку к подбородку и расхаживая вдоль окна с огромной миской, в которой сбивал яйца, – никаких миксеров, никаких кухонных комбайнов, старенький венчик, только и всего.
Увидев меня, он прикрыл трубку ладонью и радостно сказал:
– Я делаю омлет. Будешь?
– Буду…
Я села на стул, подперла подбородок ладонью и стала смотреть на своего домашнего героя, который разгуливал по кухне босиком и в расстегнутой рубахе. Иногда он поворачивался ко мне, рубаха разлеталась, и я видела его грудь с маленькими коричневыми сосками и часть плоского живота – тогда я почти теряла сознание и сердце начинало бешено колотиться в горле.
– У тебя смуглая кожа, – сказала я.
– Я же мадьяр, – улыбнулся Дан, – с примесью южных городов – Я не забыла: мадьяр, во-первых, и старомодный человек, во-вторых…
– А в-третьих – я очень хорошо готовлю омлет с ветчиной и сладким перцем. Я звонил Пингвинычу.
С Сергеем все в порядке, ему сделали операцию. Пока он в реанимационном отделении, но непосредственной угрозы для жизни нет… Ты рада?
Я вспыхнула – конечно, я была рада, и в это же время испытала глубочайшее чувство стыда: за всеми этими передрягами, за дикой бойней в лесу я как-то совсем забыла о несчастном Серьге. А ведь он пострадал только из-за того, что я переночевала у него несколько раз…
А вот Дан – Дан не забыл. Я поднялась и поцеловала его в щеку.
– Спасибо, Дан.
– Мне-то за что? Пингвинычу спасибо. Я же говорил, что все будет в порядке. – Последних слов я уже не слышала: мы начали целоваться.
Стоя посреди кухни, я касалась голой грудью груди Дана, а он покрывал поцелуями мое лицо, подбородок, шею – несколько раз мне казалось, что я теряю сознание, я и правда теряла его, но всегда находила губы Дана… Мне хотелось остаться с ним, остаться в нем, почувствовать его тело, похожее на песок, который тонкой струйкой обволакивал меня…
Он уже давно сбросил с меня халат, его рубашка тоже валялась на полу, но, когда его руки сомкнулись на моих бедрах, он с отчаянием разжал их.
– Нет, – задыхаясь, сказал он, и я близко увидела его измотанное сдерживаемой страстью лицо, – я хочу, чтобы это было долго… Долго-долго… А сейчас мне нужно уехать.
– Уехать?
– Да, я договорился. Пришла в голову одна мысль, это касается кассеты. Мы перегоним ее на компьютерную дискету, есть такие технологии, цифровые, довольно сложные. Я попытаюсь сделать программу… Боже мой, невозможно от тебя оторваться…
– Омлет, Дан!..
Омлет сгорел окончательно, наполнив кухню острым чадящим дымом.
Через полчаса Дан уехал, а до этого старался не прикасаться ко мне: “Черт возьми, Ева, если я подойду к тебе, то уже никогда из тебя не выберусь. Буду блуждать по тебе, питаться мхом и мерзлой брусникой…"
Я осталась ждать его, среди стремительных линий корриды, среди кастаньет, валяющихся под кроватью, и маленьких, разрисованных вручную бутылок из-под давно выпитого испанского вина. Несколько раз я брала в руки какие-то книжки, названий которых даже не могла прочесть; журналы, языка которых не понимала. Под грубым глиняным кувшином на полке я нашла несколько фотографий Дана. Это была не Испания – но тоже что-то экзотическое. Улыбающийся Дан и несколько совершенно одинаковых людей, похожих на китайцев, вот только черты их лиц были тоньше, а линии маленьких голов – изысканнее. На обратной стороне фотографий я прочла одну и ту же надпись: “Таиланд, г. Суратани”. Значит, не только коррида нравится Дану… И он такой же, как и в жизни: тот же изгиб губ, тот же нежный подбородок… Но мне не нужно было вспоминать, мне нужно было просто затаиться и ждать… И никогда ожидание не было таким упоительным. И все-таки я предала его, заснув самым бессовестным образом. “Ты можешь пока поспать, Ева”. – “Да-да… Нет, я буду ждать тебя. С какой стороны кровати ты спишь?” – “С той, с которой любишь спать ты…” – “Нет, правда?” – “Ну не знаю… С левой. Да, с левой…"
И я заснула с левой стороны кровати.
А проснулась оттого, что почувствовала движение в уже опустившихся сумерках комнаты – должно быть, я проспала целый день. Я уже знала, что Дан вернулся. Я видела, как быстро он раздевается на фоне матового окна, в которое уже заглядывала ночь, – точеный гибкий силуэт. На столе, между двумя компьютерами, стоял букет роз, и комната постепенно наполнялась их тонким ароматом. Целую вечность Дан шел к постели, в которой еще нежились мои сны. И между этими отрывочными, почти невесомыми снами затерялась я – почти оглушенная ожиданием.
Дан скользнул в постель и тотчас же обнял меня. Его губы сразу же нашли то, что искали, – мои губы, еще горчившие от недавнего сна. Дан покрыл поцелуями все мое лицо, его прикосновения были прохладными, они принесли с собой морозное дыхание близкой ночи сумасшедшей проклятой Москвы, залитой холодным светом. Его губы принесли запах совсем другой ночи – той самой, у которой он украл меня и увез к морю…
– Их снова тридцать три? – слабым счастливым голосом спросила я, и силуэт розового букета на столе стал неясным, размытым.
– Да, да, – прошептал Дан, – только не мешай мне сейчас, я готов отправиться в путь и заблудиться в тебе.
Я закрыла глаза, предоставив Дану все самые затерянные уголки моего тела. Его губы осторожно исследовали их, и каждое прикосновение вызывало ослепительную вспышку света и было почти невыносимым. Я чувствовала, как из прохладных губы становятся жаркими, почти обжигающими, оставляя после себя рубцы незаживающей, неутоленной страсти. Дыхание Дана становилось тяжелым, оно заполняло каждую клеточку моего тела и теперь билось и ревело там, как огонь… Наконец его губы сомкнулись над моими сосками, сразу же ставшими твердыми, как маленькая галька на побережье его моря, и тогда я не выдержала, я поняла – еще секунда, и я просто умру от этой долго сдерживаемой страсти.
– Возьми меня… Возьми меня, пожалуйста… – прерывающимся голосом шептала я. Но губы Дана не послушались, они вероломно скользнули вниз, они решили измучить, измотать меня, довести до исступления, ранить в самое сердце, как оглушенного боем быка. Теперь прикосновения губ стали похожи на воткнутые в круп бандерильи “подер-а-подер”; на удары кинжалом, на пассы матадора на залитой кровью арене корриды – Дан даже называл мне их в ту ночь на море, и я запомнила, как запомнила все, что касалось его жизни: изящные, как будто вышитые бисером слова, похожие на любовь и смерть одновременно, – “вероника”, “паса-де-печо”, “чикуэлинас”, “натураль”… Сейчас он убьет меня – сейчас, сейчас…
– Я больше не могу, я умру, я не вынесу этого… Ну пожалуйста…
И тогда он накрыл меня собой, как накрывают детей старой курткой от летнего теплого дождя, как накрывают платком лицо Христа, чтобы вытереть с него пот; как накрывают листьями лопуха сладкие куски дыни, чтобы их не били осы… Как накрывают волной иссушенный берег… Он накрыл меня, и я почувствовала, что вместе с ним в тело вошла потерянная мною жизнь…
Это продолжалось бесконечно, он вел и вел меня за собой, подталкивая к вершине растрескавшимися от страсти губами, – и я ощущала каждый изгиб, каждое движение его узкого тела, я отвечала тем же. Спутавшиеся волосы, спутавшиеся губы – я знала, что уже никогда не найду в себе себя – только Дана.
И, когда мы, обессилев, преодолев сумасшедший пик страсти, наконец спустились в долину, так и не смогли распутать ни тел, ни губ, ни волос…
…Я проснулась от поцелуев, совсем других, нежно-утренних, но тоже опасных: в самой глубине этих поцелуев дремала страсть, ей ничего не стоило перегрызть цепь и вырваться на свободу.
– Как ты? – спросил Дан, и совсем рядом я увидела его расширенные темные зрачки. Он сидел на краю кровати, низко склонившись надо мной.
– Я люблю тебя и очень хочу есть… – жалобно сказала я и прижалась к нему лицом.
– Ты не разочарована?
– Разочарована тем, что первым проснулся ты.
– Я вообще не спал. Я смотрел на тебя.
– И что?
– Мне очень хотелось сказать тебе, что я люблю тебя, но я побоялся разбудить. Пришлось перенести признание на утро.
– Признавайся.
– Я люблю тебя.
– А я хочу есть…
– А я люблю тебя.
Я не могла оторвать взгляда от его сросшихся бровей, от взъерошенных волос, от губ, которые признавались мне в любви…
– Я передумала. Я не хочу есть. Я хочу тебя.
Я откинула одеяло, и мое тело застыло в ожидании. И он лег со мною рядом, и обнял меня, и все началось – и повторялось снова и снова…
…И снова я сбежала от Дана в сон, только чтобы не потерять голову, потому что сердце было потеряно навсегда…
И когда я проснулась, Дана опять не было рядом со мной. Опять были сумерки, но теперь он сидел за монитором компьютера. Его сосредоточенный затылок притягивал меня как магнит. Я тихонько встала, подошла к нему и обняла за плечи.
– Ты проснулась? – спросил он, сосредоточенно вглядываясь в монитор, по которому бежали какие-то строки: все это было для меня китайской грамотой.
– Нет, все еще лежу в постели и похрапываю в твоих объятиях. Поужинаем?
– Я уже сожрал половину холодильника. И сейчас снова должен уехать. Я ведь просмотрел эту кассету, несколько раз, заставил себя это сделать. Посиди со мной…
Дан взял меня на руки и стал тихонько качать.
– Это ужасно. Я даже представить себе не мог, – по его лицу пробежала тень, – представить не мог… Но, кажется, там есть одна зацепка, один маленький план, ради которого стоит убить не одного человека. Я думаю, мне удастся его увеличить и списать на дискету.
– Кажется, я знаю, о чем ты говоришь, – просто сказала я.
– О чем?
Мне показалось, что тело его напряглось, – так напрягается тело охотника, когда он чувствует, что чужой плешивый ястреб собирается уволочь из-под носа добычу, которую он выслеживал несколько дней. И никаких лавров ему уж точно не достанется…
– Там есть один кадр, когда камера уходит из комнаты, уже после смерти Юленьки. Силуэт автомобиля, две фигурки рядом с ним, но ничего рассмотреть невозможно. Дохлый номер.
Дан внимательно посмотрел на меня:
– Знаешь, я восхищаюсь тобой. Я действительно тобой восхищаюсь. Только в одном ты не права – такие вещи вполне реально увеличить при нынешнем уровне техники.
– Микеланджело Антониони, фильм “Блоу ап”, “Фотоувеличение”, – меланхолично сказала я. – Там один не в меру любопытный фотограф, типа меня, тоже пояснял нечто необычное… Если случайно обнаруженный труп может быть необычным. Вот только при сильном увеличении понять ничего конкретного невозможно. Черты расплываются и теряют резкость.
– Твой фотожурналист не занимался компьютерами. Сегодняшние технологии позволяют произвести увеличение почти без потерь, нужно только перегнать изображение на дискету. Этим я и собираюсь заняться сегодня ночью.
– А дома нельзя? – В моем голосе прозвучали нотки ревнивой домохозяйки, я не хотела расставаться с Даном ни на миг.
– Для этого нужно специальное оборудование… Как думаешь, существуют еще кассеты, дублирующие эту?
– Если бы они существовали, Александра Анатольевича смели бы совсем другие люди, и поставили бы к стенке они, а вовсе не Дан Сикора, – рассудительно сказала я.
– Слушай, ты меня просто потрясаешь! – Дан поцеловал меня. – Тебе нужно работать в ФСБ, а не быть возлюбленной жалкого компьютерщика.
– Это ты-то жалкий?!
– Я-то, я-то, – Дан улыбнулся, почти так же, как на таиландской фотографии.
– Тебе понравился Таиланд? – вдруг спросила я.
– Таиланд? – Дан непонимающе смотрел на меня.
– Ну да, Таиланд, я видела фотографии, они на полке, под кувшином… А где еще ты был?
– Ну… Кое-где все-таки был.
– А вот я никогда не была за границей. Дан торжественно поднял руку:
– Обещаю показать тебе мир! Только покончим с этим грязным делом… А вообще Таиланд – забавная страна. Там даже у старух нищенок на паперти сотовые телефоны. И в то же время даже в пятизвездочных отелях нет сливных бачков, только тумбочки с водой, можешь себе представить?
– А Испания – забавная страна?
– Похожа на тебя – такая же страстная.
– А самая красивая?
– Самая красивая страна – это ты…..И он снова уехал, и я снова осталась одна. Но теперь, когда голова обрела относительную ясность, я вдруг подумала о том, что Дан уехал делать мою работу. И нести то, что было моим, и только моим крестом.
И тогда я решилась на то, на что не решилась бы никогда, если бы была чуть менее счастлива, чуть менее неодинока: я взяла дневник Нимотси и раскрыла на тех, последних, объятых ужасом страницах, в которых он уже знал всю правду, но ничего не мог изменить. И снова неровные, больные строчки запрыгали у меня в глазах – строчки, которые невозможно было разобрать.