– А что же было? – спросил Кравченко.
– Совсем другая история. Весьма своеобразная. И началась она за восемь лет до того, перед войной, когда этим замком владела семья графов Шенборн. Здесь в музее сохранился фрагментарно их архив, там есть и фотографии. Особенно одна поразила меня. Там запечатлены все участники разыгравшейся здесь впоследствии драмы.
– Как раз эту историю мы уже слышали, – перебил его Мещерский.
– Неужели? – Гиз усмехнулся. – Но мне известно по крайней мере две ее совершенно разные версии. Держу пари, Богдан рассказал вам первую.
– И единственную, – Богдан покачал головой. – Остальное все чушь собачья.
– Очень возможно. – Гиз затянулся сигаретой. – На той старой фотографии тридцать восьмого года изображены граф Рудольф, его тринадцатилетний сын Пауль, его кузен Александр, студент из Вены, которому тогда исполнилось двадцать лет, и дочь местного священника, которую звали то ли Марина, то ли Милана. Прелестная девушка.
– Про одну Миланку я уже кое-что слышал. Про могилку в лесу, – заметил Кравченко.
– Это местный фольклор, сугубый продукт для здешнего фестиваля, – усмехнулся Гиз. – А дочь священника, как и в нашем случае, лицо реальное. Девушке тогда было лет девятнадцать. Понятно, что ни о каких отношениях, кроме дружбы, с сыном графа, этим мальчиком, и речи не могло быть.
– Подождите, а почему вы опять сказали «как и в нашем случае»? – спросил Кравченко.
Мещерский заметил: слишком уж серьезно Вадим относится к этому странному разговору под луной. К этой болтовне волхва.
– Покойная Лидия Антоновна всегда любила подчеркивать, что она из семьи священника. Кстати, как и ее муж, – ответил Гиз.
– Да? А какое отношение это имеет…
– Порой очень трудно бывает объяснить, что к чему имеет отношение. Что из чего следует, что откуда вытекает. Вообще где корни, где плоды, где крона. В здешнем архиве хранится просто фотография, кусок картона. Все, что осталось для памяти. У них у всех там такие веселые счастливые лица. В то лето ничего еще не предвещало того кошмара, что случился годом позже.
– Ну почему же не предвещало, – хмыкнул Богдан. – Автомобиль графа был уже куплен и стоял в гараже. И Шенборн регулярно ездил на нем. И растерзанных птиц окрестные крестьяне находили. А потом, эта нашумевшая история с лебедями, которую тут до сих пор еще не забыли.
Мещерский отметил: сейчас Богдан как бы спорил сам с собой. Помнится, за ужином он рассказывал историю совсем иным тоном, вообще иначе, и спорил тогда с матерью, с теткой, этой красавицей Златой. А сейчас…
Что здесь происходит? Или смерть жены Шерлинга заставила всех их смотреть по-другому даже на легенду? На вымысел?
– Граф был заядлым охотником и сына приучал к охоте с малолетства. Пауль имел ружья, стрелял ворон – их перед войной развелось великое множество, они тут все стены загадили. – Гиз рассказывал вполне буднично. – Сначала его охотничьи трофеи выглядели как обычно – трупы птиц, изрешеченные крупной дробью. Но потом крестьяне начали замечать неладное. У некоторых птиц отсутствовали головы, у других были сломаны лапы, варварски оторваны крылья. Некоторые тушки были буквально разодраны пополам. А потом действительно произошла эта дикая история с лебедями. В то лето, когда был сделан снимок, как раз чистили замковый ров. Шенборн хотел расширить его, выкопать на его месте пруды, от речки Латорицы даже начали строить водовод. Управляющий по приказу графа приобрел пару лебедей. Все местные ходили на них любоваться, очень красивые были птицы. На зиму им построили домик. Но потом все работы пришлось бросить – стало не до благоустройства территории.
– Шенборн попал в аварию. Я рассказывал, – перебил Богдан.
Стоявший рядом с Мещерским Илья исподлобья глянул на него.
– Он возвращался из Мукачева, по слухам, из публичного дома, сильно навеселе, – продолжил Гиз. – Поздно ночью. В конце февраля тут погода коварная – днем в горах солнце уже по-весеннему пригревает, снег тает. А ночью сильно подмораживает. Он не справился с управлением на скользкой дороге и врезался в скалу. Его в тот день вообще не ждали, потому и не беспокоились, не искали. Только утром крестьяне обнаружили его. Он уже умирал. Его привезли в замок, приехали местные врачи. Повреждения в результате аварии были страшные – развивалось внутреннее кровотечение. Жить бедняге оставалось, по мнению врачей, считаные часы, а на операцию никто из них решиться не мог. В замок был уже приглашен священник. Все было готово к соборованию. «Liliata rutilantium… Да окружит тебя лилиями венчальный сонм… И хор ликующих дев да возрадуется тебе…» Это католическая молитва, читаемая над умирающими, Liliata… – Гиз повторил латинское слово. – Поля лилий… поля асфоделий, белых тюльпанов, которыми бредили греки. Поля, по которым текут ручьи, чьи воды отравлены ядом несбывшихся грез, рухнувших планов, погасших надежд. Возможно лишь то, что состоялось. Остальное мираж…
– Что, простите? – спросил Кравченко: ему показалось, что Гиз заговаривается.
– Поля лилий, райские кущи… католический бред, всосанный с молоком матери, Liliata… Об аде, заметьте, и речи не шло. О всех этих котлах с серой, о содранной заживо коже, ожогах, о воющей стигийской голодной стае, преследующей вас по пятам. Тогда перед войной, как и сейчас, верили в одну голую политику и экономику, спорили только о Сталине, Гитлере, о большевизме, о рейхе, об интернационале и национальном самосознании. О европейском либерализме и его конечном торжестве… Ад, муки плоти, огонь, содранная заживо кожа – все эти средневековые басни глупцов прошлых поколений, не ведавших технического прогресса, не переживших ад мировой войны… Ах ты боже мой… Кто вообще помнил об этом тогда? Граф Шенборн умирал в муках вон в той комнате в Верхнем замке, – Гиз указал на освещенные окна. И Богдан невольно вздрогнул: во все приезды в Нивецкий замок эти апартаменты занимали его родители. Там была их спальня. – А по радио транслировали оперу Вагнера «Парсифаль». И священник, еще не потерявший дочери, бубнил свою Liliata, желая утешить, поддержать уходящего. Quo vadis? Куда идешь? В закатные земли. В страну вечернюю. Об аде даже не вспоминалось. Ад был вычеркнут, предан остракизму. Он не укладывался в принятую повзрослевшей Европой шкалу пугал и ценностей. Но все дело было в том… Вся соль была в том, что и в обещанный Liliata рай – туда, на эти туманные поля, полные душистых царственных лилий, уходить тоже не хотелось. Никак не хотелось уходить отсюда. Из этой реальности. Граф, как я уже говорил, был в сознании. Он ужасно страдал от ран. И он не хотел умирать. Не хотел.
– И что же было дальше? – заинтересованно спросил Кравченко. – Он ведь не умер…
– Да просто в Мукачево совершенно случайно в это самое время, – перебил Богдан, – приехал из Вены или из Берлина какой-то знаменитый хирург, мировое светило и…
– Заткнись, придурок! Дай послушать, – прошипел Илья.
– Тебе интересно, что было дальше? – Гиз потрепал его по затылку. – А было вот что. Здесь, в Карпатах, с давних пор рассказывают сказку про ученика Смерти. Жил парень, который однажды на горной тропе помог увязшей в грязи старухе. А старуха была сама Смерть. Знаете, как ее в Средневековье изображали – старуха-скелет в черном балахоне с косой.
Мещерский вспомнил Прагу, часы ратуши на Староместской площади. Колокол каждые четверть часа звонит, напоминает… Как они не сойдут с ума, эти пражане, с таким вот будильником-напоминальником?!
– Смерть взяла парня в ученики и сделала его великим лекарем по всем болезням. Он подписал с ней договор, где обещал, что под страхом адских мук не будет пытаться вылечить тех, кого она забирает туда… на эти свои отравленные лилейные поля… Но он нарушил договор, когда заболела его мать и Смерть явилась за ней. Смерть любила своего ученика. «Ты не умрешь, – сказала она. – Я отпущу тебя. Но вместо твоей жизни заберу жизнь других. Взамен». Лекарь отказался, он помнил свой долг… Говорят, что с тех пор этот договор со Смертью все еще в силе. Им можно воспользоваться. Смерть может отпустить того, кто ею выбран. Но с одним условием – взамен отпущенного туда, на туманные поля, в самом скором времени уйдут другие. И сколько их будет, решать только ей одной.
– Я не понимаю, – тихо сказал Мещерский. – Вы шутите?
– Я шучу, – ответил Гиз. – Хотите знать, как развивались события тогда здесь, в замке? После страшной аварии уже подготовленный к соборованию граф Рудольф не умер. Ему действительно сделали хирургическую операцию. Внутреннее кровотечение остановили. Он лежал в военном госпитале. Его сын-подросток был оставлен на попечение управляющего. Однажды ночью тот был разбужен страшным шумом. Кричали птицы, те самые лебеди, что зимовали в своем домике на так и не обустроенном пруду. Управляющий и слуги побежали смотреть, в чем дело, – жуткая картина предстала их взорам. Оба лебедя были растерзаны. Головы, крылья, лапы были оторваны. Нужна была недюжинная физическая сила, чтобы так изуродовать птиц. Сторож, с которым управляющий заговорил о случившемся, был сильно напуган. Но отвечать на вопросы отказался наотрез. А здесь, в Верхнем замке, в графских покоях были обнаружены кровавые следы на портьерах – кто-то в спешке вытирал о ткань окровавленные руки. Пауль, сын графа, вышел из своей комнаты только наутро, к завтраку. По его словам, он крепко спал и ничего не слышал. Но горничная потом говорила, что, когда она зашла убираться в его комнате, ей пришлось сменить белье – на нем тоже была кровь. Пятна крови были и в ванной, которой пользовался Пауль.
– Он что же – убил птиц? – спросил Кравченко. – Этот мальчишка?
– Прямо этого никто не утверждал, он ведь все отрицал. Но слухов ходило множество. Потом как-то все сгладилось, стало опять не до этого – из госпиталя привезли графа Рудольфа. Хоть он и выжил, но стал инвалидом и не мог передвигаться без посторонней помощи. Наступила весна, и, как обычно, в замок на Пасху приехал племянник графа – Александр. Он для Пауля всегда был как бы старшим товарищем, они дружили. Часто в замок приезжала и та девушка, дочка священника. Граф плохо себя чувствовал, и молодежь на этот раз была предоставлена самой себе. А потом внезапно произошло это ужасное убийство – вроде беспричинное, безмотивное. Пауль убил своего кузена, напал на него с ножом в Рыцарском зале, где сейчас размещается основная музейная экспозиция. Граф слышал жуткие крики, доносившиеся из зала, но помочь не мог. Пауль покинул замок. В этот же день он совершил еще одно убийство – ворвался в дом священника. Девушка была одна, работала по хозяйству. Он перерезал ей горло тем же ножом, которым убил кузена. Там, в доме священника, как и в Рыцарском зале, все было залито кровью.
– Он был ненормальный. Неужели не понятно? В голове у него шары за шары зашли, и он кузена своего, студента, приревновал к той девчонке, – сказал Богдан.
– Его ведь так и не нашли потом? Он пропал? – спросил Кравченко.
– Ну, пропал. Мало ли что могло с ненормальным случиться? Утонул в речке, сорвался с откоса. Тут леса, горы, а он такое натворил… Вот он и кинулся прятаться от всех.
– А что стало с графом, его отцом? – поинтересовался Кравченко.
– Он жил в замке до начала войны. Он так и остался инвалидом, передвигался в кресле. Поиски сына успехами не увенчались, и он уехал в Вену. Умер в конце войны. По слухам – застрелился.
– А как же его договор со Смертью? – усмехнулся Кравченко. – Я так понял по вашим намекам, Олег, он вроде как-то сумел с этой дамой договориться. Зачем же тогда нужны были все эти жертвы – взамен?
– Жертвы? – Гиз смотрел на него.
– Ну да, жертвы зачем? – повторил Кравченко. – Я думал, он по договору такой ценой выхлопотал себе бессмертие.
– Он получил отсрочку, – ответил Гиз. – Время его еще не истекло, но он сам решил его сократить. Это было его право.
– А дальше что? – спросил Илья. – Это ведь не конец истории?
– Не конец. В окрестностях замка начали пропадать люди. Крестьяне порой натыкались на мертвых изуродованных птиц. Ползли слухи. Множились суеверия. – Гиз помолчал. – Были среди крестьян и такие, которые клялись всеми святыми, что видели е го.
– Кого? – спросил Илья.
– Того, кем стал Пауль. То, во что он превратился.
– В чудовище?
– По слухам, это уже мало было похоже на человека. Это было уже нечто совсем другое. Из другого мира. Те, кто его видел, они… Одного местного увезли потом в психушку. Он испугался на всю оставшуюся жизнь. Но это было уже после войны. А во время войны и потом, позже, власти смотрели на пропажи людей сквозь пальцы, тут тогда было нестабильно, неспокойно. Кто-то бежал за границу, кого-то арестовывали ночами, ссылали. В общем, поди разберись, кто и по какой причине вдруг внезапно исчез. Ну а потом случилась эта история с отрядом Марковца. Достоверно известно, что отряд вошел в замок. Замок окружили войска МГБ и предложили Марковцу сложить оружие. На размышление дали ночь. Марковец решил бежать через подземный ход. Они спустились туда всем отрядом, человек сорок, и оттуда уже никто не вышел.
– Куда ж они могли деться? В тартарары, что ли, провалились? – спросил Кравченко. – Как легенда-то это объясняет?
– Легенда говорит, что все эти бедняги стали добычей… ну назовем его словом Ильи – чудовища. Оно охотится на людей. Растерзанные птицы – это просто метки, знаки. Что-то вроде предупреждения – «я уже здесь, берегись».
– Ладно, я погнал. Чушь эту вашу слушать… – Богдан переложил шлем в другую руку, однако остался на месте. – Спорим, этот вариант легенды про отряд Марковца возник здесь после того, как по кабельному показали «Хищника» со Шварценеггером?
– А вот этот здешний фольклорный фестиваль, он как-то связан с местными легендами? – спросил Мещерский.
– Возле Нивецкого замка с четырнадцатого века проводились ярмарки. На них разыгрывалось что-то вроде карнавального действа, – ответил Гиз. – Ходили ряженые. Потом все это запретили. Но вот уже несколько лет как национальные традиции возрождаются.
– Расходы на содержание замка и реставрацию нам как-то надо покрывать, – хмыкнул Богдан. – Вот и организовали с помощью Олега весь этот балаган. Посмотрите, что тут уже завтра будет твориться.
– Разве в связи с гибелью Лидии Антоновны праздник не отменят? – спросил Мещерский.
– Это не праздник, это стихия – отменяй, не отменяй, все равно уйма народа соберется. Главная туристическая достопримечательность карпатского лета. Отец сегодня музей для экскурсий закрыл, и то уже был звонок из местной управы. Кто-то из музейных успел нажаловаться, что мы нарушаем договор.
– И все же трудно себе представить, – сказал Мещерский, – что в образе жуткого чудовища даже в легенде выступал по сути… ребенок, мальчишка четырнадцати лет. Ровесник Ильи.
Гиз посмотрел на мальчика.
– Есть вещи, которые многое меняют, – ответил он. – До неузнаваемости.
– Например?
– Поля белых лилий, один мимолетный взгляд на них…
– Ну и к чему ты все это рассказал нам? – хмыкнул Богдан.
– Да просто так, – Гиз улыбнулся. – Разве плоха история?
– А мне показалось, что вы рассказали ее затем, чтобы провести некие ассоциации, – сказал Кравченко. – Некие параллели с настоящими событиями. Я прав, Олег?
– А как вы сами считаете?
– Я не знаю. История, конечно, любопытная. Ужастик впору бы по ней снимать. Только вот как концы связать, чтобы дураки-зрители поняли?
– Я сейчас видел твоего отца. – Гиз, не отвечая (или, возможно, отвечая Кравченко вот так), обратился к Илье. – Он поправляется.
– Поправляются больные, а мой отец… он был мертвый.
– Илья, ты что? Не смей так говорить, – вмешался Мещерский. – Летаргия – это не смерть, это просто…
– Возвращение, – медленно, словно смакуя, произнес Гиз, – отсрочка. Только какой ценой на этот раз будет уплачено по договору? И кто из нас будет платить?
– Из нас? – спросил Кравченко.
– А вы как думали? Кажется, отсчет уже пошел.
Луна плыла над замком и, казалось, на мгновение зацепилась за шпиль дозорной башни. Стрекотали цикады.
Глава 17 ТЕМНЫЕ УГЛЫ
Это была последняя относительно тихая ночь для Нивецкого замка. В саду под липами, на каменных лестницах, в узких коридорах, более похожих на тайные ходы, сгустился мрак. Электрическая подсветка не справлялась с темнотой. Луну закрыли облака.
– Гаси лампу, Лесинька, давай спать.
– Да погоди ты! Андрий, послушай меня.
В спальне Лесюков (стрельчатые окна, смотрящие на юг, высокие потолки с лепниной, с паутинками трещин, по которым скользил когда-то взгляд умиравшего здесь, в этой комнате, графа Шенборна) – Андрей Богданович, уткнувшийся лицом в подушку, и Олеся Михайловна с распущенными по плечам золотистыми волосами. «Коханночка моя, русалочка, сердынько мое ненаглядное» – так в минуты нежности называл ее муж, вот уже четверть века бывший целиком и полностью у нее под каблуком, даже и не помышлявший никогда о других женщинах, не имевший (это при его-то возможностях и положении) любовницы.
– Андрий, Андрюсик, – Олеся Михайловна властно тормошила мужа, запуская наманикюренные коготки в его рыхлое плечо. – Дрюсичка, ты не все мне сказал.
– Я рассказал тебе все как было. Они прилетели из Киева. К нему. Сама понимаешь, в какой ответственный момент. А он их… Не послал, нет, словно и не заметил. Смотрел как на стену. Они к нему с вопросами, с разными предложениями, а он… Мельгуненко по щеке потрепал. Это кандидата на пост министра внутренних дел! «Не бойся, – говорит, – тебе туда предстоит не скоро. Они мне это сказали. Они знают, верь. Тебе еще не скоро, другим быстрее». Кому, что, куда? Бред сумасшедшего какой-то. Куда это «туда»? И кто такие «они»? Эти киевские визитеры ему: «Ющенко вот-вот Раду распустит, назначит новые выборы. Коалиция провалена». А Шагарин, Петр Петрович наш… Леся, ей-богу, у него ум в результате этой самой летаргии повредился. Режь меня, но я после этого случая с киевскими Елене Андреевне в глаза про это скажу. Его, по большому счету, в Германию надо бы переправить в какой-нибудь хороший санаторий с этим… сама понимаешь, психиатрическим уклоном. Но там его выдадут по экстрадиции. И Швейцария выдаст – не поморщится. Раз уж в Англии дела не сложились, то пиши пропало. А у нас здесь даже в Киеве таких специалистов нет.
– А может быть, ему вернуться в Москву? – Олеся Михайловна наклонилась к самому уху мужа – большому, заросшему волосами. – Уж там-то найдутся специалисты.