— У него истерика, — вымолвил директор, помертвев щеками. — Иначе бы я…
— Помолчите! Я, кажется, предупреждал, что ваш кухонный террор плохо закончится. Все, что могли, вы уже сделали. Теперь стойте и кивайте! — тихо приказал Жарынин. — Георгий Кириллович, я вас понимаю и полностью одобряю ваше решение…
— Что-о?! — в один голос вскричали Огуревич, Ящик, обе бухгалтерши, Злата, богатырь Иголкин и даже Кокотов.
— Я не сомневался, вы самый умный и дельный в этой шайке, — с одобрением хмыкнул Проценко.
— Тронут! — Режиссер кивком поблагодарил старика. — Но давайте рассуждать! Ибрагимбыков дал вам какие-нибудь гарантии, устные или письменные?
— Н-нет… но я уверен… по факту… в качестве благодарности…
— Дорогой Георгий Кириллович, вы путаете «Разбойников» Шиллера с уголовниками демократии. Первые держат слово всегда, вторые — никогда. А он вам, оказывается, даже ничего не обещал. На что вы рассчитываете? Ибрагимбыков в знак благодарности зашлет вас в заштатную богадельню, где доживают век заслуженные колхозники, а на десерт дают ячневую кашу с маргарином. В Талдом, например!
— Вы лжете!
— Нет, возвращаю вас в реальность. Там, в Талдоме, в холодильнике будет только домашнее сало и докторская колбаса из сои. А после первой кражи вас попросту удавят вожжами. Это вам не великодушные ветераны большого искусства: упреки, собрания, гневные речи… Нет! Люди земли суровы и заскорузлы!
— Что вы предлагаете? — застонал злоумышленник, вращая пальцами с нечеловеческой скоростью.
— Я предлагаю договор. Письменный, заметьте! Ваши условия?
— Мои условия? — Проценко посмотрел на делегацию своим знаменитым бесконечным взором Тузенбаха, уходящего на дуэль с Соленым. — Только с адвокатом!
— Нотариус будет.
— Когда?
— Уже едет. А мы пока обговорим ваши, так сказать, кондиции.
— Кондиции? Ха-ха… Первая кондиция: свободное посещение всех холодильников в любое время суток. — Сказав это, старый актер глянул на депутацию с хитринкой роллановского Кола Брюньона.
— Что-о? — возмутилась Злата.
— Я категорически против! — заволновался Ящик. — Есть решение собрания, строго запрещающее…
— Мы покидаем переговоры! — Огуревич начал разворачиваться к двери.
— Договорились! — кивнул Жарынин. — Но, конечно, не в любое время суток, а строго с девяти до двадцати одного. Идет?
— Идет! — повеселел Проценко и злорадно посмотрел на старого чекиста. — Вторая кондиция: трехразовое ресторанное питание.
— Георгий Кириллович, опомнитесь! Это невозможно! — взмолился директор. — У нас нет средств. Мы фактически банкроты…
— Ничего-ничего, Аркадий Петрович, продадите несколько гектаров торсионных полей, как вы уже продали Невнятную поляну, — холодно отозвался режиссер.
— А по какой статье я это буду проводить?! — воскликнула Валентина.
— Ритуальные услуги, — пояснил игровод. — Значит договорились: обед вам будут возить из Муранова, из ресторана «Тютчев».
— А завтрак и ужин? — плаксиво уточнил Проценко.
— Завтрак — в столовой. Ужин в — холодильнике. По рукам?
— Ладно, уговорили…
— Дальше!
— Третья кондиция… — Старик, не ожидавший такого поворота, надолго задумался. — Э-э-э… Третья кондиция… Ежедневные прогулки по Москве и окрестностям на автомобиле, — наконец весело выпалил он.
— Я не могу этого слышать! — вскричала Злата и метнулась прочь из номера.
— А как я буду километраж списывать? — всплеснула руками Регина, отшатнувшись от Жарынина.
— Если есть еще слабонервные, они тоже могут удалиться, — жестко оповестил игровод и выждал несколько мгновений. — Нет? Очень хорошо! Согласен: еженедельные прогулки на автомобиле.
— Э-э-х, будь по-вашему! — с отчаяньем гоголевского игрока согласился Проценко.
— У вас все, Георгий Кириллович? Теперь наши кондиции. Вы, в свою очередь, обещаете не посещать судебное заседание, не делать никаких заявлений, как устных, так и письменных, а также воздерживаетесь от любых контактов с Ибрагимбыковым. И разумеется, никаких интервью о ситуации в Ипокренине. Договорились?
— Хорошо. По рукам.
Как раз в этот момент отворилась дверь, и в сопровождении шофера Коли вошел запыхавшийся нотариус, похожий на почтальона с высшим образованием.
— Добрый день! Что тут у нас — заключаем или составляем?
— В каком смысле? — уточнил Огуревич.
— Ну, сделочка или завещаньице? — Нотариус глянул на Проценко, определяя на глазок износ клиента.
— Нет, мы должны в установленном порядке заверить кондиции! — торжественно объявил Жарынин.
— Какие еще кондиции? — заморгал законник.
— Чрезвычайно важные: о свободном посещении холодильников, о ресторанном питании и автомобильных прогулках! — объяснил игровод, ввергнув разъездного стряпчего в полное недоумение.
— Простите, я, видимо, что-то сегодня… — заволновался тот, озирая пути к отступлению.
— Не волнуйтесь, это не ошибка! Вы попали не в сумасшедший дом, а в Дом ветеранов культуры «Кренино», успокоил беднягу режиссер. — Договор согласован с дирекцией. Печати и бланки у вас с собой?
— Конечно! А как же?
— Вот и приступайте к работе! — молвил Жарынин и, покидая номер, глянул на Огуревича.
Так хирургическое светило, пересадив сердце или печень, смотрит на ассистента, мол, зашивай скорей, косорукий, и не позабудь в кишках скальпель!
…Покинув затхлый номер, соавторы не сговариваясь проследовали на воздух и, подойдя к балюстраде, некоторое время старательно дышали сентябрьской свежестью, любуясь лоскутной роскошью подмосковной осени. На чистом эмалевом небе ослепительно сияло солнце, до краев наполняя ипокренинские пруды золотом с лазурью. Кокотов сердцем ощутил странное, болезненное счастье, словно видит все это в последний раз. Он вообразил далеко уходящий в синее море зеленый мыс. В плетеных креслах сидят он и Наталья Павловна — и смотрят на белый силуэт круизного теплохода, а там, на палубе, в таких же креслах сидят они же, Кокотов и Обоярова, и с тоской смотрят на далекий извилистый берег…
— Что молчите? — спросил Жарынин.
— Думаю.
— О чем?
— Неужели вы выполните эти кондиции?
— До суда придется выполнять.
— А потом?
— Потом? Вы помните, как поступила государыня Анна Иоанновна с подписанными кондициями?
— Кажется, порвала…
— Вот именно.
— Но это же обман!
— Как сказал Сен-Жон Перс: «Жизнь — обман с чарующей тоскою».
Они еще немного помолчали, следя за тем, как Воскобойникова, приседая, собирает для своего возлюбленного Ящика букет из красных и желтых кленовых листьев.
«Словно красных листьев на сырой земле!» — подумал Кокотов.
Заметив, что за ней наблюдают, Злата неожиданно легко, по-циркачьи перекувырнулась, твердо встала на ноги и победно всплеснула рукой. Соавторы спустились по лестнице. На лавочке сидел, задумчиво опершись на метлу, Агдамыч. Его лицо выражало безысходную скорбь по утраченной гармонии. Даже помпон на желтой лыжной шапочке поник в тоске. Поравнявшись с последним русским крестьянином, Жарынин, как обычно, по-кавалергардски гаркнул:
— Здоров, Агдамыч!
— И вам не хворать! — печально отозвался тот.
— Ну как, научился нутряной спирт гнать? — отечески спросил режиссер.
Бывший хуторянин медленно открыл глаза и вздохнул:
— Эх, Димитрий Антоныч, вот уже и чувствую: здесь он, рядом, а к желудку подогнать не могу, утекает куда-то в сторону — и ноги немеют…
— А что Аркашка говорит?
— Огурец говорит, надо себя пастухом сообразить. Спирт — овцы. А живот — хлев. А сам я — пастух, и надо бяшек в хлев загнать. Вот сижу и третий день загоняю. Дело привычное: при Анне Кузьминичне мы бяшек держали для начальства. Ваня Пырьев очень-та сыр овечий уважал. Но ты понимаешь, Антоныч, в мозгах не так ладно выходит: только подведу к животу, одна овца заблеет, как прикушенная, и все в разные стороны разбегаются, а ноги немеют. И все начинай сначала…
— М-да, задача! Блеет одна и та же овца или разные? — совершенно серьезно уточнил игровод.
— Одна, паршивка, с черным гузном, — после раздумий ответил Агдамыч.
— Это хорошо! Выходит, она у стада в авторитете.
— Выходит так.
— А ты вот что: остальных овечек пока отпусти — пусть попасутся. Одну черногузую в хлев заманивай. Овцы что любят?
— Хлеб с сольцой.
— Во-от, хлебцем и заманивай! Привыкнет, повадится, станет сама в хлев заходить, тогда остальных овец зови. Они за ней пойдут. Понял?
— Попробую… — снова вздохнул Агдамыч.
— А пока, может, дедовским способом полечишься? — участливо предложил Жарынин, наполеоновским движением направляя руку в боковой карман.
— Не-а, Антоныч, спасибо! Не надо…
— М-да, задача! Блеет одна и та же овца или разные? — совершенно серьезно уточнил игровод.
— Одна, паршивка, с черным гузном, — после раздумий ответил Агдамыч.
— Это хорошо! Выходит, она у стада в авторитете.
— Выходит так.
— А ты вот что: остальных овечек пока отпусти — пусть попасутся. Одну черногузую в хлев заманивай. Овцы что любят?
— Хлеб с сольцой.
— Во-от, хлебцем и заманивай! Привыкнет, повадится, станет сама в хлев заходить, тогда остальных овец зови. Они за ней пойдут. Понял?
— Попробую… — снова вздохнул Агдамыч.
— А пока, может, дедовским способом полечишься? — участливо предложил Жарынин, наполеоновским движением направляя руку в боковой карман.
— Не-а, Антоныч, спасибо! Не надо…
— Ну, как знаешь.
— Не обижайся! Ежели я снова в магазин побегу, на хрена мне тогда овцы? Упорства не станет. Жизнь-то дорожает. Инфляция. Никаких денег не хватит. А если я нутряной спирт добуду, пенсии с зарплатой хватит. Можно и хозяйку приискать…
— Тоскуешь один?
— А то! На безбабье несладко. Хозяйка нужна.
— А не староват ты — жениться?
— Да я по сравнению с Ящиком пионер, а он себе целую Златку отхватил. Видал, как кувыркается?
— Видал.
— Женюсь — тоже покувыркаюсь! Китайцы-то ведь как молодильный корешок прозвали?
— Какой корешок? — не понял режиссер.
— Женьшень? — догадался Кокотов.
— Верно! А что такое «женьшень»?
— Что?
— Жен-щи-на. — победно улыбнулся последний русский крестьянин. — Улавливаешь?
— Сам додумался?
— Не-а. Миша Задорнов по телевизору рассказал. Китайцы ведь от русских произошли. У них там солнца много — вот и сощурились.
— Молодец! — Жарынин хлопнул пейзанина по плечу, выбив из куртки облачко пыли, как из заслуженного ковра. — Присмотрел уже кого-нибудь?
— Мне бы Евгения Ивановна пошла. По размеру.
— Губа у тебя не дура.
— Скажи мне, Антоныч, Огурца-то посадят когда-нибудь? — вдруг спросил Агдамыч.
— Не исключено. А тебе-то что?
— А как же! Может, этот самый Ибрагим Бык теплицу застеклит? И старичкам витамин — и я при деле. Метлой махать надоело.
— Ибрагимбыков вышибет тебя отсюда в шею вместе с Евгенией Ивановной. Понял, дурак? — вспылил игровод.
— Не серчай! Я же без замысла спросил…
— Ты лучше овец загоняй, коллаборационист хренов! Чтоб на репетиции как штык был!
25. АХ, ВЕРНИСАЖ!
Взбешенный режиссер увлек соавтора в аллеи и долго кипятился, жалуясь, что пока он, Жарынин, все силы отдает борьбе за Ипокренино, остальные думают, как бы выгадать, а то и просто переметнуться на вражью сторону. Но постепенно червонный сумрак аллеи охладил игровода, в гроте он, фыркая, умылся и окончательно успокоился:
— Волшебная вода! На чем мы остановились?
— Юля и Боря стали любовниками. В «Аптекарском огороде». При луне, — с готовностью доложил Кокотов.
— При луне? Это хорошо! И что же дальше?
— Не знаю…
— А кто знает, Сен-Жон Перс?
— Сен-Жон Перс, возможно, и знает, — нахально отозвался писодей: два полноценных и одно незаконченное обладание тремя женщинами в течение трудовой недели вкупе с выданным авансом сообщили ему некую хамоватую самоуверенность.
— Андрей Львович, не будите во мне зверя! — сердечно попросил режиссер.
— Чего вы от меня хотите?
— Я? Я хочу от вас мыслей, и мыслей истинных! Причем, заметьте, на условиях предоплаты!
— Ну, я даже не знаю…
— Хорошо, давайте отталкиваться от личного опыта. Мадам Бовари — это вы! Когда вы были женаты, у вас была замужняя любовница?
— Конечно, а как же! — полусоврал автор «Преданных объятий», вспомнив феерическую поэтессу Лорину Похитонову, издававшую в минуты упоения трубные силлабо-тонические стоны.
— Где вы встречались?
— У нее.
— А муж?
— Уходил к другу.
— К другу или дружку? — последнее слово режиссер произнес с голубоватой игривостью.
— К дружку, — с той же нетрадиционной интонацией подтвердил Кокотов.
— Ну и что вы хотите этим сказать?
— Ничего.
— А кто у нас, собственно, муж?
— Черевков.
— Это я помню. По профессии-то он кто?
— Может, бандит? — предположил писодей.
— Сами вы бандит! Неужели вы допускаете, что наша Юля даже под влиянием матери могла выйти замуж за бандита? Думайте!
— Тогда, наоборот, он ученый, доктор наук, директор института, и потихоньку мухлюет с казенной собственностью, как наш Огуревич.
— Это лучше, — кивнул игровод. — Но он не ученый.
— А кто же?
— Чиновник. Как его зовут?
— Может, Федор Константинович?
— Лучше — Константин Федорович.
— Почему?
— Федор — означает «богом данный». А если муж Юле дан Богом, то куда она, к черту, от него денется? Улавливаете!
— А Константин? — спросил огорченный писодей.
— Константин — постоянный. Константы, чай, в школе проходили? Значит, Черевков намертво привязан к Юле и готов ради нее на все. Это нам как раз подходит. Константин Федорович старше жены, он в прошлом номенклатурный деятель, а теперь муниципальный чиновник средней руки, допустим, в Земотделе. Он богат! Ведь под бумагой, разрешающей построить в Москве домишко, нужно собрать кучу подписей. Не меньше, чем под малявой «Раздавить гадину!», которую творческая интеллигенция направила Ельцину, а тот на радостях и расстрелял парламент. Поэтому сегодня в России вместо демократии дуумвират. Вы часом не подписывали?
— Нет, я отказался, — со значением соврал Андрей Львович, хотя ему, конечно, никто и не предлагал.
— Молодец! Рассуждаем дальше! Понятно, что лишь бескорыстные знаменитости раздают автографы даром, а столоначальник Черевков брал за свою подпись мзду, кстати, разумную и посильную для застройщиков, среди которых, между нами говоря, порядочные люди встречаются не чаще, чем лица традиционной сексуальной ориентации в мире большой моды. Приработок Константина Федоровича был практически безопасен, ведь ему несли документы, уже благополучно завизированные большим начальством, а его закорючка всего лишь означала, что никаких исторических реликвий или артефактов на месте, отведенном под строительство, нет, не было и уже не будет. Несколько лет назад он не возразил против пентхауса на месте палат бояр Собакиных, но учитывая риск, взял по-крупному, и не деньгами, а квартирой с окнами на «Аптекарский огород» — зеленый оазис посреди бетонной пустыни. Как?
— Вы, кажется, если мне память не изменяет, собирались оторваться от гнусной российской действительности? — уколол писодей.
— И оторвемся. Дайте срок! Но сначала все должно идти так, будто мы рассказываем обычную любовно-бытовую историю, а потом вдруг — бац!
— Как у Тарантино? «От рассвета до заката»?
— Вы начинаете соображать. Именно! Мне нужен фантастический, умонепостижимый ход. Думайте! А пока поговорим про любовь. Где они встречаются?
— На даче. У Юлии загородный дом. На Нуворишском шоссе.
— Нет, они встречаются у Бори. Кстати, а почему он — Боря?
— От прошлого раза осталось, — пожал плечами Кокотов.
— Зачем мне этот бэушный Боря? Вы что, хотите все кино испортить? Никаких Борь! После Ельцина и Березовского я бы вообще на сто лет запретил этим именем детей называть! Нашего Борю зовут Кириллом. По-персидски это значит — «солнце». Он солнце нашей Юлии! Ясно?
— А Юлия наш фильм не испортит? — по обыкновению съехидничал Кокотов.
— Нет, не испортит. Хорошее патрицианское имя. А встречаются они в стареньком щитовом домике, стоящем на шести сотках и доставшемся Кириллу от отца — учителя черчения.
— Он тоже умер? — тихо спросил Кокотов.
— Разумеется. Укололся циркулем, объясняя ученикам правило золотого сечения. Живым его оставлять никак нельзя, иначе нас засосет эта американская чухня про закомлексованного сына, который, изнемогая, оправдывает надежды самодура-папаши.
— А мать?
— Умерла родами. И отвяжитесь, ради бога! С нас достаточно Анны Ивановны. Мы еще с ней нахлебаемся, уверяю вас. А сейчас меня интересует только Юленька. Вот она утречком в коротеньком шелковом халатике выходит на крыльцо и томно потягивается, почти открывая нескромным взорам невыспавшееся лоно. Конечно, наша скромница тут же спохватывается, одергивает халатик, испуганно оглядывается… И что же? Ничего. Вокруг, сколько хватает глаз, видны хибары да уставившиеся в небо задницы соседних огородников, пропалывающих грядки. Им нет дела до случайно заголившейся дачницы, они работают, тяжким трудом добывая из земли пищу. Так было всегда: при феодалах, при капитализме, при социализме и сейчас — при нефтеналивном олигархате. Потянувшись, наша изнеженная Юлия переодевается в старенькие джинсы, повязывает косынку и тоже утыкается в грядки.