«Глупая старуха, — с завистливой грустью вздохнул Кокотов, — она стеснялась, что так долго живет…»
— Да-а-а, — поддержал игровод вздох соавтора. — Великая была женщина! Но — женщина…
В столовой их встретила Евгения Ивановна. Она тоже еще ничего не знала о настигшей Кокотова беде, и в ее шальных глазах по-прежнему искрилась веселая тайна Аннабель Ли. Густо напудренное лицо сестры-хозяйки снова напомнило писодею мраморную голову на пьедестале из трех подбородков, и он подумал, что на его могиле можно бы поставить небольшой мраморный бюстик, венчающий стопку книг. Со вкусом и по-писательски! Впрочем, такой памятник стоит жутких денег, поэтому над ним воткнут такую же прессованную крапчатую плиту, как у мамы, — с овальным портретом и выбитой надписью, которую нельзя прочитать, потому что бронзовая краска сразу выветривается. Ну и ничего, ну и ладно… Вот только снимок надо подобрать заранее. А то с иных плит смотрят такие жуткие рожи, будто покойник в отместку решил закошмарить всех, кто задержался на земле до востребования…
В опустевшем зале оставались лишь Болтянский и Проценко, да еще Агдамыч. Ян Казимирович зазывно махал руками, приглашая соавторов под пальму. Преступный гурман сидел за столом, заваленным грязными тарелками, и с аппетитом ел кашу. А последний русский крестьянин занимался странным делом — рулеткой мерял «Пылесос», делая на мозаике пометки красным маркером. Рядом на полу лежала циркулярная пила-болгарка и несколько запасных дисков для резки камня. Увидев соавторов, он с хмурым превосходством кивнул — так обычно люди, выполняющие важное государево дело, относятся к праздно шатающейся публике.
— Он что там меряет? — удивился Жарынин.
— Жених-то мой? — колыхнувшись, переспросила Евгения Ивановна.
— А что, сватается?! — изобразил изумление игровод.
— По пять раз на дню! — хохотнула она с гордым смущением.
— Соглашайтесь!
— Вот еще! Я женщина требовательная.
— Так что с «Пылесосом»?
— Огуревич продал! — жарким шепотом донесла сестра-хозяйка. — Распилят и увезут…
— Вот сукин кот, вот жулик! Коллайдер его забери! — воскликнул игровод. — Кому хоть продал?
— А кто ж знает? Жалко, привыкли мы к этой чудине…
Андрей Львович, наоборот, ощутил странное удовольствие оттого, что «Пылесос» Гриши Гузкина исчезнет из столовой раньше, чем он, Кокотов, навсегда уйдет из этого вороватого мира.
— Дмитрий Антонович, — взмолилась Евгения Ивановна. — Что же теперь будет? Выгонит нас всех Ибрагимбыков?
— Не выгонит!
— Правда?
— Я вам обещаю! — твердо ответил игровод, бросив в сторону писодея упрекающий взгляд.
Болтянский обрадовался их появлению как ребенок. Судя по безмятежной пластмассовой улыбке, он тоже ничего не знал о внезапном недуге автора «Знойного прощания». Злая весть еще не досочилась до большинства насельников. Столько событий сразу! Великий фельетонист был захвачен иными страстями.
— Видали? — кивнул он на Агдамыча, ползавшего с рулеткой.
— Безобразие! — лицемерно возмутился Кокотов.
— Совершенно с вами согласен, Андрей Львович! Жуткое безобразие, и хорошо, отлично, что его увозят! Знаете, после выставки в Манеже, когда Никита Сергеевич накричал на формалистов, я написал в «Правду» фельетон «Треугольная колхозница». Ох, и пошерстили тогда Академию художеств! Герасимов на коленях приползал. Нет, вы только посмотрите! — Ян Казимирович подскочил на стуле. — Как с гуся вода! — Он показал на Проценко, пальцем собиравшего с тарелок остатки подливы. — Вы поняли?
— Что? — в один голос спросили соавторы.
— О-о-о!
И Болтянский рассказал, что старческая общественность, еще вчера сойдясь на совет, рядила, как покарать едокрада и обжору, погубившего Ласунскую. Принятое ранее решение заморить его голодом оказалось невыполнимым: хитрый старик, предвидя такой оборот, перетащил лучшие продукты из холодильников к себе в комнату. Тогда постановили снять блокаду и вызвать негодяя на товарищеский трибунал. К всеобщему изумлению, он явился, снисходительно выслушал, вращая большими пальцами, обвинительные речи Ящика, Бездынько, актрисы Саблезубовой и Чернова-Квадратова. Когда ему предложили сказать что-нибудь в свое оправдание, Проценко заявил, что любая еда, оставленная без присмотра, будет им и впредь уничтожаться. Потом он выложил на стол кондиции — заверенный нотариусом договор о свободном посещении холодильников, ресторанном питании и автомобильных прогулках. Все ахнули, а наглец покинул судилище в точности так же, как в нашумевшей постановке «Трех сестер» 1955 года. Он играл Соленого и заявив, что похож на Лермонтова, уходил за кулисы, мурлыча куплеты Мефистофеля под шквал аплодисментов. Поначалу общественность сидела как оплеванная, потом возмутилась и стала допытываться, на каком основании с ненасытным агрессором был заключен позорный пакт. Спросили Ящика, который присутствовал при подписании кондиций. Бывалый чекист, просидевший в одиночке восемь лет, но так и не признавшийся, зачем ездил в Мексику в сороковом году, только пожал плечами: мол, ничего не ведаю. Призвали Огуревича. Тот разъяснил, что был категорически против, но уступил напору Жарынина.
— Это правда, Дмитрий Антонович? — спросил Болтянский.
— Да. Нам важно было нейтрализовать Проценко перед судом.
— Но суд-то мы проиграли?
— Проиграли.
— Значит, кондиции можно считать утратившими силу, как пакт Молотова — Риббентропа!
— Совершенно верно.
— Мы так и подумали!
…Возмущенные наглостью Проценко, ветераны стали изобретать ему новое наказание. Злата предложила бойкот. Внебрачная сноха Блока — бойкот с целенаправленным плеванием в лицо. Композитор Глухонян призвал коллективно покидать столовую, едва обжора появится на пороге. Но против категорически высказался Огуревич, ведь тогда еду придется снова разогревать, а это лишний расход электричества. Новому хозяину «Ипокренина» может не понравиться…
— Не будет никакого нового хозяина! — набычась, проговорил игровод.
— Да, Кеша тоже надеется на Верховный суд, — кивнул старый фельетонист.
— На Верховный суд надеются только идиоты и бандиты, — заметил Жарынин. — Как же ваш Кеша умудрился наши акции профукать?
— Это ужасно! Бедный мальчик не находит себе места, — ответил Болтянский, чуть не плача. — Но ведь Кеша не директор банка, он всего лишь юрист. Кто мог предвидеть? Он думал, он рассчитывал…
— Сомневаюсь!
— Неужели вы в чем-то подозреваете Кешу?! — вскричал несчастный старик.
— Вы тоже рассчитывали на античный хор! И что же? — упрекнул Кокотов соавтора. — Ян Казимирович, как вы все-таки решили наказать Проценко?
— Бренчу пришла в голову гениальная идея! — фельетонист благодарно кивнул автору «Беса наготы».
Когда играют «Прощальную симфонию» Гайдна, каждый музыкант, закончив свою партию, гасит свечу и покидает оркестр, и так до тех пор, пока на сцене не остаются одни пюпитры. Хитроумный виолончелист предложил, чтобы каждый ветеран, уходя из столовой, в знак презрения швырял грязную тарелку на стол обжоре, давно уже питавшемуся, как сыч, в одиночестве. Приняли единогласно, во время завтрака апробировали, а за обедом триумфально повторили… Кокотов глянул на Проценко: тот с весенней мечтательностью пил из стакана какао цвета бабушкиных чулок, даже не замечая стопок грязных тарелок, грозно накренившихся на него, подобно пизанским башням.
— Конечно, этот троглодит делает вид, будто ничего не происходит, — объяснил Болтянский. — Бодрится. На самом деле он страшно задет и скоро умрет от позора!
— Что-то непохоже! — хмыкнул Жарынин.
— Нет-нет — обязательно умрет! Он растерян. Когда ему сегодня не привезли обед из ресторана, он обещал всех засудить. Евгения Ивановна испугалась и дала ему какао. Зря!
— Да ему все хреном по барабану! — добавила Татьяна, выставляя перед Жарыниным обед.
Наблюдательный, как все писатели, Кокотов сразу заметил: порции, которые накануне суда чудесным образом увеличились, теперь, после проигрыша, снова уменьшились. Официантка выдала режиссеру на первое детскую тарелочку оранжевого борща с плевком сметаны, на второе — горстку гречневой каши и котлету размером с шоколадную конфету, а на третье — стакан мутного компота, содержащего вместо сухофруктов ошметки вроде ила.
— Что ж так? — горько спросил игровод, кивая на вопиющий пищевой минимализм.
— По зубам и кость! — загадочно ответила Татьяна.
Зато порции, возникшие перед Кокотовым, вызвали всеобщую зависть: борщ достигал краев большой взрослой тарелки, сметана в бордовом океане смахивала размером и очертаниями на полноценную Антарктиду, гречневая каша изобильно сыпалась на скатерть, а котлет было четыре. Компот состоял весь из сочных набухших сухофруктов, впрессованных в стакан: изюм, инжир, урюк и даже большая сморщенная груша.
— Не понял! — удивился Дмитрий Антонович.
— А что непонятного? — с кухонным вызовом ответила официантка. — Если мужик от баб запирается, ясно дело: болеет! Надо есть побольше! Кушай, Андрей Львович! Мой-то дурак только водкой лечится. И что? Хоть бы насморк подхватил, гад, недельку побюллетенил — проводку поменять. Сгорим ведь…
Сказав это, она достала откуда-то еще одну порцию второго, без уважения бухнула перед режиссером и укатила. Жарынин опустил голову и несколько минут сидел в тяжелой, жуткой неподвижности. От унижения он вспотел, и мелкие капельки выступили на его сморщенной лысине.
— Капустки! Ламинария делает человека практически бессмертным! — весело, чтобы замять неловкость, предложил Болтянский.
— Спасибо, — вздрогнув, отказался Кокотов и уткнулся в тарелку.
— Нет, Ян Казимирович, — хрипло возразил игровод. — Бессмертным человека делает шедевр или подвиг!
— Сен-Жон Перс? — догадался старичок.
— Он самый!
Писодей еще ниже склонился над своим борщом, пустым, как предвыборная программа.
— Я, кажется, обещал рассказать про Бронислава? — Фельетонист явно старался развеять тоску соавторов. — Слушайте. Он поначалу служил в Львовском военном округе при генерале Сикорском. Потом его перевели в «двуйку» польского Генштаба…
— А правда, что Ласунская делала аборт от Номадова? — Дмитрий Антонович попытался перевести стрелку разговора, но опоздал.
Паровоз семейной саги Болтянских уже тяжко тронулся по ржавым рельсам старческой памяти и попер, попер, грохоча колесами событий на склеротических стыках.
— …В Пилсудском Броня к тому времени разочаровался. Маршал предал идеи социализма, в которые мы все тогда верили, а к старости вообще стал диктатором, заподозрил любимую жену в шпионаже и отправил в тюрьму. А когда он начал готовиться к войне против СССР, Бронислав понял, что главный начальник государства ведет страну к гибели, и стал отправлять Станиславу в Москву секретную информацию о контактах Варшавы с Берлином. Но в 1937-м, узнав об аресте брата, Броня оборвал все связи с советской разведкой. А потом Гитлер потребовал себе Гданьск, гордые шляхтичи ему отказали, и немцы за неделю взяли Варшаву. Знаете, кавалерия против танков… Польский генштаб с самого начала потерял управление войсками, и Бронислава командировали в Брест-Литовск для согласования действий. Но там уже был Гудериан. Брат попал к немцам. Потом Красная Армия вступила в Западную Белоруссию, и произошел обмен пленными. Простых польских солдат чекисты распустили по домам, а вот офицеров, осадников, жандармов и прочий классово чуждый элемент интернировали. И Броня оказался в лагере под Смоленском…
— Неужели в Катыни? — оживился Жарынин. — Может, вы даже знаете, кто расстрелял там поляков?
— Конечно! Я туда ездил.
— В Катынь?! Что ж вы молчали?
— Вам было неинтересно меня слушать, — мягко упрекнул игровода старый фельетонист. — Вот Андрей Львович попросил, я и рассказываю…
— Ну, кто, кто их расстрелял? — допытывался режиссер.
— Конечно Сталин, — пожал плечами Кокотов, слышавший передачу о Катынской трагедии на «Эго Москвы».
— Ну, почему сразу Сталин? — проворчал Болтянский. — Чуть что — Сталин! Как будто никого больше и не было! Наберитесь терпения, сейчас расскажу…
49. НА СЫРО-МАТЕРНОЙ ЗЕМЛЕ
Не успел Ян Казимирович напустить на себя эпическую загадочность и продолжить сагу, как в столовую вошел запыхавшийся Жуков-Хаит. Одет он был довольно официально: полосатый костюм, клетчатая сорочка, галстук в косую школьную линейку. На ногах, правда, красовались знакомые исхоженные кроссовки. За плечами болталась джинсовая котомка. Он чем-то напоминал хрестоматийного ходока, воротившегося из Москвы, но не в ореоле добытых надежд, а напротив, обиженным и недовольным.
— Издалека к нам, Федор Абрамович? Что-то припозднились! — спросил Болтянский, скрывая досаду из-за нарушенного рассказа.
— В Москву ездил.
— Зачем?
— За правдой.
— В Москву? За правдой? Ну вы и чудак! — хмыкнул Жарынин.
— Я, видите ли, решил обратиться в Агентство защиты свобод. Знаете такое?
— Кто ж не знает АЗС! Но они-то тут при чем? — удивился игровод. — У нас конфликт собственников.
— Э-э-э, не скажите! — покачал головой Жуков-Хаит. — Когда дело касается антисемитизма…
— А при чем тут это? — поежился Ян Казимирович.
С евреями у него были непростые отношения. В годы борьбы с космополитизмом Болт по заданию ЦК опубликовал в «Правде» фельетон «Долгоносики на русских нивах». Эту оплошность он не мог себе простить до сих пор. Они ему тоже.
— Как при чем? — воскликнул Жуков-Хаит. — У нас же в «Ипокренине» есть евреи!
— Как не быть! — подтвердил игровод, придав голосу редкую теплоту.
— Пристань талантов, — добавил Кокотов.
— Не надо иронии! Мы не виноваты, что талантливы, — упрекнул правдоискатель.
— Половина вас тут евреев, — с простонародной беззаботностью ляпнула Татьяна и бухнула на стол тарелки с борщом и гречкой.
Болтянский, Кокотов и даже Жарынин политкорректно потупились.
— Танечка, вы преувеличиваете! — мягко попенял Федор Абрамович. — От силы — четверть.
— По паспортам четверть, — охотно согласилась она, отъезжая. — А по совести — половина. Ешьте!
— Спасибо, голубушка, — кивнул ей вслед проголодавшийся ходок. — А что-то снова порции уменьшились?
— Мужайтесь, таков пир побежденных, — усмехнулся игровод. — По-другому не бывает. Но вам-то что? Вы скоро отбудете в семейную жизнь. Когда мы будем иметь счастье видеть очаровательную Анастасию?
— Нюся хотела приехать сегодня, но я сказал, что останусь здесь до победы! И знаете, что я придумал? Если объявить Ибрагимбыкова антисемитом, у нас есть шанс!
— А вот это очень умно! — похвалил режиссер. — Как же я сам не додумался! И что же?
— Сначала в АЗС страшно заинтересовались, все записали, просили принести решение суда. Но когда я сказал, что фамилия рейдера Ибрагимбыков, они сразу как-то скисли.
— Почему?
— Американцы в этом году дали грант на поддержку кавказцев, пострадавших от государственного терроризма, и они испугались, что в Госдепе могут их неправильно понять… Я так разозлился — чуть не перекоробился прямо в кабинете у Альбатросова.
— Не дай бог! — всплеснул морщинистыми ручками Болтянский.
— Минуточку, при чем тут Альбатросов?! — встрепенулся писодей. — Он же председатель российского фонда Сэроса?
— Кокотов, вы отстали от жизни как отпускник от поезда! — ехидно заметил игровод. — Фонд давно гавкнулся. Сэрос понял: вкладывать деньги в наших либералов — то же самое, что кормить свиней лобстерами. Ничего, кроме визга и дерьма…
— Дмитрий Антонович, я иного мнения о судьбах либеральной идеи в России! — интеллигентно, но твердо возразил Жуков-Хаит.
— Да? Неделю назад вы бы меня обняли!
— Прошу вас не касаться больной для меня темы!
— Ладно, не буду, — примирительно буркнул игровод. — В общем, фонд самораспустился, и Альбатросова позвали в АЗС. Такие люди без работы не сидят.
— Андрей Львович, а вы откуда знаете Бориса Леонидовича? — с симпатией спросил Федор Абрамович.
— Мы… немного сотрудничали…
— Погодите, уж не ему ли вы забабахали про Тимура, который вместе со своей командой хотел укокошить Сталина? — бесцеремонно припомнил Жарынин.
— Для него… — сознался писодей.
— Ах, вот оно в чем дело! — воскликнул Жуков-Хаит. — То-то Борис Леонидович в лице переменился, когда услышал вашу фамилию.
— А зачем вы назвали ему мою фамилию?
— Я хотел надавить на него авторитетами. Не помогло…
— Ну и что вы теперь собираетесь делать?
— Правозащитников много. Пойду в Русское бюро общечеловеческих ценностей. В Антидиффамационную лигу наконец! Отдавать «Ипокренино» нельзя!
— Грушко-Яблонский предлагает организовать круговую оборону, — донес Болтянский. — У него есть наградной парабеллум. У Агдамыча — два охотничьих ружья.
— Нет, будет бойня. Вы видели, какие у него головорезы? Надо поднимать общественность! — стоял на своем Федор Абрамович.
— Пока вы будете поднимать общественность, всех ветеранов рассуют по нищим богадельням! — играя желваками, возразил Жарынин.
— Но что же делать?
— Мы пишем письмо президенту! — с придыханием объявил старый фельетонист.
— Лучше — папе римскому. Не волнуйтесь, никто у вас «Ипокренино» не заберет! — веско пообещал игровод.
— Почему вы так уверены?
— Андрей Львович знает, почему, — режиссер долгим прощающим взором посмотрел на соавтора.
— Ян Казимирович, вы обещали рассказать про Катынь! — отводя глаза, напомнил Кокотов. — Как вы туда попали?