…Когда проходили через «зеленый коридор», автор «Любви на бильярде», не ввозивший в Отечество ничего запретного, испытал тем не менее необъяснимое и незаслуженное чувство вины, свойственное русским и особенно советским людям. Сонный таможенник боковой линией мгновенно уловил этот не видимый обычному глазу нравственный спазм прилетевшего пассажира, ожил, по-кошачьи шевельнул пухлыми пальцами, но потом с ленивым презреньем махнул рукой: «Проходите!».
III. Театр имени Мцыри
В зале прилета теснились встречающие с букетами и призывными табличками, пестревшими фамилиями и названиями турфирм. Сводный хор таксистов и «бомбил» обещал домчать до Москвы быстро, надежно и недорого. Писодей осмотрелся и заметил ипокренинского шофера Колю, который с сомнением вглядывался в новое лицо Андрея Львовича. Но едва они встретились глазами, водитель узнал, заулыбался, шагнул навстречу и выхватил у прибывших чемоданы. Несколько беспассажирных таксистов глянули на него с классовой неприязнью.
— Ух, ты! — только и вымолвил Кокотов, увидев вместо заезженной «Волги» черный долготелый автомобиль с четырьмя серебряными кольцами на бампере.
— Теперь у нас так! — загадочно объяснил Коля.
В машине пахло новой кожей и знакомыми духами. Воскресная трасса оказалась почти свободной, если не считать длинномеров, везших жратву в ненасытную Москву. Обочины уже обтаяли и высохли под мартовским солнцем, обнажив затейливый весенний мусор. Но в чахлых придорожных перелесках еще лежал снег, старый, просевший, покрытый серой коростой. Деревья вскоре кончились и пошли огромные торговые центры, напоминающие океанские лайнеры, приставшие, как к пирсу, к Ленинградскому шоссе.
Сначала Коля неловко молчал, с интересом поглядывая через зеркальце то на Кокотова, то на Валюшкину. Продолжалось это до тех пор, пока писодей из вежливости и совершенно риторически не спросил:
— Ну, и что новенького?
Новенького оказалось столько, что голова пошла кругом, ведь Андрей Львович имел смутное представление о том, что случилось после его внезапного отлета из Москвы. Следователь Ершов хотел даже взять с него подписку о невыезде, но Нинка показала справку, выданную Оклякшиным, поплакалась и всего за одну тысячу евро возбудила в милиционере чувство сострадания. А в клинике Метцегера, когда от химии шатало и тошнило, когда немели ноги и останавливалось сердце, когда Федор Иванович лучезарно улыбался и смотрел мимо, писодею было вообще на все наплевать. Даже если бы наши полетели на Луну, вернули Крым или взяли Царьград с проливами, его бы это вряд ли взволновало. К тому же заботливая Нинка нарочно оберегала Кокотова от любой нервной информации, долетавшей из России. Но как-то раз в отеле «Бонн» они смотрели по телевизору «Интер-Рашу». Этот канал, наверное, нарочно задумали, чтобы гадкими новостями взбадривать тех, кто уже сбежал из России, подтверждая правильность сделанного выбора. А тем, кто приехал за границу осмотреться и колеблется, «Интер-Раша» как бы подшептывала: «И ты еще, дурачок, думаешь? Беги! Зачем тебе эта бессмысленная помойка размером в одну седьмую суши?»
В общем, лежа в постели и щелкая пультом, они наткнулись на передачу «Только не падайте!» На экране возник старый знакомец Андрей Мазахов, одетый в голубой полушубок с розовым кудлатым воротником. Округляя глаза от информационного ужаса, он шел вдоль ипокренинской балюстрады и вещал воющей скороговоркой:
— Здесь, прямо на ступенях дома ветеранов культуры разыгралась страшная трагедия. Пролилась кровь. Во-от они, эти ступе-ени! Кинжал против пули. Кто победил? Об этом после короткой рекламы…
— Выключи… — простонал Кокотов, чувствуя, как виноватое сердце проваливается в тошнотворную пропасть.
Нинка, вздохнув, нажала на пульт и, успокаивая, погладила мужа по безволосой голове. Она никогда не спрашивала его о том, что случилась в «Ипокренине», да он бы никогда и не рассказал ей правду.
— Новенького? — переспросил Коля, надуваясь тайной. — А что вы уже знаете?
— Почти ничего… — созналась Валюшкина.
— Ну, как же вы так! — воскликнул водитель, жмурясь от удовольствия, и начал выдавать одну новость за другой, искусно повышая градус сенсационности. — Ну, про Огуревича, вы, конечно, знаете?
— Нет. А что с ним случилось?
— Не-ет?!
…Аркадия Петровича уволили, обвинили в растрате, хищениях стариковских денег, незаконном предпринимательстве, а главное — в продаже неизвестным лицам «Пылесоса», являющегося национальным достоянием. Бывший директор уверял, что выполнял распоряжение нового хозяина «Ипокренина», но его взяли под стражу, правда, ненадолго. У торсионного прохиндея нашлась справка: оказалось, он давно уже слышит голоса и разговаривает с неизвестными науке сущностями, а также усилием воли отращивает себе утраченные органы, например, новенький желчный пузырь взамен старого, удаленного двадцать лет назад вместе с камнями. В общем, его признали недееспособным и отпустили, а дело закрыли.
— И кто же теперь директор? — не удержался Андрей Львович.
— Вы и этого не знаете?! — изумился Коля.
— Не-ет… Мы были за границей.
— Не поверите! Сплошная! — с глумливым торжеством доложил шофер.
— В каком смысле — сплошная?
— В прямом!
— Фамилия-то у директора есть?
— Есть. Сплошная. Валентина Никифоровна.
— А она разве Сплошная?
— Исключительно!
— Вот оно как! — подивился Кокотов, испытав странную неловкость оттого, что не знал фамилии женщины, подарившей ему однажды свое телесное расположение.
…Директором ДВК она стала внезапно, в одночасье, точнее, в одноночье. Поножовщина со стрельбой в легендарном «Ипокренине» широко освещалась в СМИ и вызвала неудовольствие за стеной — в Кремле. Президент распек милицию, пригрозив переименовать в полицию, а скандальное происшествие, не доверяя МВД, приказал тщательно расследовать начфуксу. Эдуард Степанович срочно выехал принимать меры. По дому ветеранов его и Дадакина водила Сплошная, так как Огуревича уже взяли. Она надела свое лучшее платье с радикальным декольте и позаимствовала из гардероба покойной Ласунской знаменитую персидскую шаль, подаренную актрисе генералом Батюковым, который командовал оккупационным корпусом в Иране во время Второй мировой войны. Скурятин, грозно косясь на стати Валентины Никифоровны, возмущался разрухой, сочувственно беседовал со стариками, качал головой, грозил всех посадить, клялся, что ляжет на рельсы, если хоть одного ветерана тронут пальцем, и остался на обед, весьма обильный, так как от Аркадия Петровича остался секретный погребок с деликатесами, включая бочонок черной икры, а также редкими винами почтенного возраста. Выпив двадцатилетнего токайского и заметив рояль, сановный баритон поддался уговорам бухгалтерши и спел под аккомпанемент Бренча романс «Не уезжай ты, мой голубчик!» Валентина Никифоровна хлопала дольше всех, а потом повела его, уже без свиты, к гроту, — испить целебной водицы. Там они пробыли долго. Вернувшись, Скурятин заявил, что буквально влюбился в эти места, и, спев романс «Дышала ночь восторгом сладострастья», остался до утра в люксе, откуда срочно выселили несчастного Меделянского. Через неделю Сплошную назначили директором. Регина же Федоровна не вынесла возвышения подруги и вскоре уволилась…
— А почему Меделянский — несчастный? — с тихим злорадством спросил писодей.
— Как, вы ничего не слышали? От него сбежала жена…
— Вероника? И от него тоже? — удивился Кокотов так живо, что Валюшкина вздрогнула и посмотрела с неудовольствием.
— Да! — радостно подтвердил водитель.
— К кому же?
— К Кеше, — еще радостнее сообщил Коля.
— К правнуку Болтянского? — Автор «Беса наготы» с полугодичным опозданием понял, кто ожидал Кешу в кабинете невропатолога.
— Ну да! Он же ведь всю эту кашу и заварил.
— Ян Казимирович?
— Да нет же! При чем тут Казимирыч? Правнук!
— Кеша? Кашу?! Не понял…
— Вы даже этого не знаете? — Шофер от недоумения пошел на обгон справа.
— Нет… Нас долго не было.
Услышанная история повергла писодея в изумление, а ведь он пережил беспредельные 90-е, и удивить его было трудно. Началось же все с пустяка: навещая прадеда, Кеша налил в бутылочку ипокренинской воды и отдал на анализ. Для интереса. Результат превзошел ожидания: оздоровительная формула источника вызвала благоговейную оторопь бальнеологов. Боржоми, ессентуки, нарзан, сан-пелегрино и прочие раскрученные бренды, как говорится, просто отдыхали! Стало понятно, почему насельники ДВК жили дольше и болели реже, чем обитатели других богаделен. И у Кеши созрел смелый бизнес-план: открыть в этом месте вип-водолечебницу. Зная, что прохиндей Аркашка проворовался и еле сводит концы с концами, хитроумный правнук через Яна Казимировича подкинул мысль акционировать «Ипокренино» и помог оформить бумаги. Затем он взял в своем банке кредит и скупил акции у Огуревича, Меделянского и Жменя, но не сам, а через подставное лицо… Артиста.
— Кеша? Кашу?! Не понял…
— Вы даже этого не знаете? — Шофер от недоумения пошел на обгон справа.
— Нет… Нас долго не было.
Услышанная история повергла писодея в изумление, а ведь он пережил беспредельные 90-е, и удивить его было трудно. Началось же все с пустяка: навещая прадеда, Кеша налил в бутылочку ипокренинской воды и отдал на анализ. Для интереса. Результат превзошел ожидания: оздоровительная формула источника вызвала благоговейную оторопь бальнеологов. Боржоми, ессентуки, нарзан, сан-пелегрино и прочие раскрученные бренды, как говорится, просто отдыхали! Стало понятно, почему насельники ДВК жили дольше и болели реже, чем обитатели других богаделен. И у Кеши созрел смелый бизнес-план: открыть в этом месте вип-водолечебницу. Зная, что прохиндей Аркашка проворовался и еле сводит концы с концами, хитроумный правнук через Яна Казимировича подкинул мысль акционировать «Ипокренино» и помог оформить бумаги. Затем он взял в своем банке кредит и скупил акции у Огуревича, Меделянского и Жменя, но не сам, а через подставное лицо… Артиста.
— Какого еще артиста?
— Вы не знаете, что Ибрагимбыков — артист?! — вскричал Коля, чуть не соскочив с трассы.
— Не-ет…
— Вы что, там газет не читали?
— Не читали.
…Кеша хотел напугать ипокренинцев, внушить, что они имеют дело с крутым криминалом, но с настоящими бандитами, будучи интеллигентом в четвертом поколении, связываться побоялся, зная, что потом от них не избавишься. Молодой проходимец поступил оригинально — нанял актеров Северо-Кавказского драматического театра (СКДТ) имени Лермонтова. Правда, в 90-е годы Лермонтова объявили колонизатором, воевавшим против свободных горцев, и театр переименовали в СКДТ имени Мцыри. Но, несмотря на эту предосторожность, ваххабиты «логово шайтана» все-таки взорвали, и актеры остались без работы. Сам Ибрагимбыков был заслуженным артистом республики и заведующим труппой, он-то и предложил нескольким коллегам, принадлежавшим к одному с ним тейпу, попытать счастье в Москве. Они надеялись получить роли в каком-нибудь кровопролитном сериале, благо имели типичную кавказскую внешность и в совершенстве владели той гортанной разновидностью русского языка, на котором говорят все башибузуки отечественного кино.
Кеша, катаясь на лыжах в Закопане, познакомился с неким Оглоедовым, постановщиком сериала «Жесть», и за выпивкой, смеясь, рассказал, что давно хочет разыграть одного своего крутого приятеля, устроив мнимый наезд на его фирму «злых чечен». Оглоедову идея понравилась, и он порекомендовал Кеше актеров из театра имени Мцыри, не прошедших кастинг по причине чрезмерной приверженности системе Станиславского, каковая для брутального современного «мыла» не подходит. Злонамеренный правнук, вернувшись в Москву, встретился с Ибрагимбыковым и договорился, что тот и его парни за хорошие деньги изобразят настоящих бандитов. Актеры отнеслись к делу творчески и создали сочные, полнокровные, убедительные художественные образы душегубов кавказской национальности. В детали хитроумного плана их, конечно, никто не посвятил, заказчика они ни разу не видели. Осторожный Кеша общался только с Ибрагимбыковым и наплел ему, что Огуревич, Жмень и Меделянский воруют, морят ветеранов голодом, а он, как почтительный отпрыск, хочет помочь прадеду и его друзьям взять управление ДВК в свои руки. Горские актеры, воспитанные на уважении к аксакалам, возмутились и поклялись напугать жуликов, обирающих стариков, на всю жизнь. Никому даже в голову не приходило, что дойдет до крови. Это была игра, театр, кино…
— А пистолеты? — нервно спросил Кокотов.
— Травматика.
Ибрагимбыков заподозрил обман лишь на суде, когда увидел орденоносных ветеранов и саму Веру Ласунскую, которую боготворил с детства: фотография великой актрисы висела у них в сакле на глинобитной стене рядом с портретом имама Шамиля. Чтобы разобраться во всем, он и поехал в «Ипокренино» навстречу своей смерти.
— Трое детей осталось…
Андрей Львович снова погрузился в стыд воспоминаний, которые, уродливо искажаясь, тревожили его во сне и отравляли минуты тихого безделья. Он снова увидел, как, визжа тормозами, остановился черный джип, как из машины выскочили телохранители и неторопливо вышел Ибрагимбыков в черном кожаном пальто, как Жарынин горячо обнял андрогинового соавтора, проверил еще раз, легко ли выдвигается клинок из трости, и перекрестил зилота добра…
— Кешу. Арестовали? — строго спросила Нинка.
— Нет. Ведь сначала никто не знал, что все это организовал он.
— Как. Узнали?
— Оглоедов увидел в МК фотографию мертвого Ибрагимбыкова, узнал и позвонил в милицию. Но Кеша с женой Меделянского уже был в Лондоне…
— Она все знала? — догадался Кокотов.
— Еще бы! Она и уговорила Гелия Захаровича продать акции.
— Гадина! — молвила бывшая староста, покосившись на долгожданный нос мужа.
— А почему именно в Лондон? — спросил писодей, душевно посвежев оттого, что коварная Вероника надула не его одного.
— С Лондону выдачи нет, — подумав, ответил водитель.
— А Ян Казимирович?
— Он, когда узнал, помер. От позора.
…Любимый фельетонист Сталина, услышав страшную правду, собрал всех ветеранов в холле у телевизора, встал перед ними на колени, попросил прощения и сказал, что никакого правнука Кеши у него теперь нет. Потом Болтянский заперся в номере и не открыл даже тогда, когда к нему приехал знаменитый депутат Илюхин, возглавлявший комиссию Госдумы по расследованию Катынской трагедии. Депутат просил Яна Казимировича как последнего свидетеля открыть дверь и рассказать правду, кто погубил цвет польского воинства. Но опозоренный Болт не отозвался. Он перестал принимать пищу, не ел даже любимую морскую капусту — и вскоре тихо умер, завещав все свои шелковые платки Ящику…
IV. Дедушка Кокотов
Некоторое время ехали молча.
За окнами мелькала серая неприбранная Москва. В эти весенние дни, когда снег сошел, а первая зелень еще не распустилась, столица выглядела, как запущенная, замусоренная, заваленная пустыми бутылками квартира алкоголика.
Проскочив Ленинградку, они развернулись на площади Белорусского вокзала, а потом по Лесной поехали к Новослободской и дальше к проспекту Мира. Когда проезжали мимо гигантских колонн Театра Российской Армии, писодей ревнивым оком заметил большую афишу, извещавшую о скорой премьере:
Юрий Поляков. Одноклассники«Он уже, гад, и пьесы пишет!» — с профессиональной болью подумал Андрей Львович, но поборол в себе нутряную, кишечную зависть, какую литераторы обычно испытывают к более удачливым коллегам. Заболев, Кокотов часто размышлял о том, почему с ним такое случилось, и пришел к выводу: наверное потому, что слишком часто и самозабвенно завидовал. Надо радоваться за других! Но порадоваться за пронырливого Полякова у него не получилось, и автор «Кандалов страсти» решил как-нибудь тоже попробовать силы в драматургии.
На проспект Мира выскочили почти напротив «Аптекарского огорода», и Нинка с тайным значением нашла и сжала руку Кокотова, а он в ответ благодарно шевельнул пальцами, вспомнив, как хотел зазвать под сень перголы Наталью Павловну.
— А почему мы не поехали по Окружной? — спросил он, чтобы скрыть смущение.
— Нам надо забрать Маргариту Ефимовну. А на Третьем кольце авария, — Коля ткнул пальцем в навигатор.
— Значит, я успею зайти домой?
— Только по-быстрому. Сплошная не любит, когда опаздывают.
«Да, круто она взялась там за вас!» — подумал Андрей Львович, вспомнив почему-то гостеприимную муравьиную тропку.
— Строгая оказалась, — словно услышав мысли писодея, наябедничал шофер. — Никто не ожидал! Мне за ту же самую зарплату велела территорию подметать.
— А что же Агдамыч?
— Так ведь помер Агдамыч! — воскликнул водитель со скорбным воодушевлением, с каким обычно извещают о смерти общего знакомого.
Кончина последнего русского крестьянина оказалась такой же удивительной, как и его жизнь. Кровавый исход ипокренинской драмы потряс его, и в состоянии шока он вдруг постиг тайну добычи спирта из недр организма, но как все сметливые русские люди пошел дальше, развил метод Огуревича, освоив особое шевеление внутренностей и увеличив производительность во много раз. Агдамыч и раньше-то пил размашисто, а тут, бросив метлу, со всей сердечностью ушел в многонедельную запойную автономию, оглашая окрестности пением и криками. В доме ветеранов он появлялся изредка, домогаясь телесных излишеств Евгении Ивановны, которая все-таки пала под его хмельным напором, потряся все «Ипокренино»…
— Не может быть! — воскликнул Кокотов.
— Я тоже сначала не поверил…