Только теперь до Билла дошло, что сам он не на шутку болен. Нажав на кнопку вызова медсестры, он с трудом перебрался на стул и едва не свалился от волн резкой боли, которые вспарывали ему живот.
III
Очнулся он с таким чувством, будто долгие часы провалялся на больничной койке. Его бил озноб, в голове стучало, все тело охватила слабость, но разбудила его новая волна боли. Напротив него в кресле сидел Джордж Шоутц, держа на колене знакомый бланк истории болезни.
— Что за чертовщина? — слабо выговорил Билл. — Что со мной такое? В чем дело?
— Жить будешь, — ответил Джордж. — Лежи, не дергайся.
Биллу даже не хватило сил приподняться.
— «Лежи, не дергайся»! — не веря своим ушам, повторил он. — За кого ты меня держишь — за тупого пациента? Я тебя спрашиваю: что со мной такое?
— Именно это мы и пытаемся выяснить. Тебе, кстати, сколько полных лет?
— Полных лет? — вскричал Билл. — Сто десять в тени! А зовут меня Аль Капоне, и я законченный наркоман. Так и запиши у себя в бумажке, а потом отправь Санта-Клаусу. Я тебя спрашиваю: что со мной такое?
— Отвечаю: именно это мы и пытаемся выяснить. — Джордж не терял самообладания, но уже слегка занервничал. — Да успокойся ты.
— «Успокойся»! — передразнил Билл. — Я весь горю, а какой-то полоумный интерн сидит тут и допытывается, сколько у меня пломб в зубах! Первым делом должен был мне температуру измерить!
— Хорошо, хорошо, — примирительно забубнил Джордж. — Я как раз собирался.
Он засунул Биллу в рот термометр, нащупал пульс, но Билл запротестовал:
— К черту пульс, — и отдернул руку.
Через две минуты Джордж ловко извлек термометр и отошел с ним к окну; от такого предательства Билл даже свесил ноги с койки.
— Дай сюда! — закричал он. — Кому говорю! Я сам хочу посмотреть!
Торопливо встряхнув термометр, Джорж убрал его в футляр.
— У нас так не положено, — отрезал он.
— Вот как? Что ж, придется мне обратиться туда, где есть вменяемый персонал.
Джордж уже приготовил шприц и стекла.
Билл застонал:
— Неужели ты думаешь, я тебе поддамся? Кто тебя биохимии учил, если не я? Господи, у него руки-крюки, я все лабораторки за него делал, а он колоть меня собрался!
В минуты волнения Джордж всегда обильно потел; звонком вызвав медсестру, он понадеялся, что Билла усмирит женское присутствие. Но тут он просчитался.
— Еще одна бестолочь! — криком встретил ее Билл. — Думаете, я буду лежать как бревно, чтобы вы надо мной измывались? Почему мне отказывают в помощи? Почему никто ничего не делает? Где профессор Нортон?
— Он будет после обеда.
— После обеда! После обеда я тут окочурюсь! Где его носит спозаранку? Сам прохлаждается, а ко мне приставил двух полоумных, которые ни в зуб ногой! Что ты там строчишь — «язык высовывается до половины, без тремора»? А ну, дайте мне халат и тапки. Пойду доложу — у меня тут двое кандидатов в психиатрическое отделение.
Они силой уложили Билла на спину, после чего он с неизбывным укором уставился на Джорджа.
— Ты, которому я разжевал весь учебник токсикологии, ты возомнил, что будешь ставить мне диагноз. Ну, валяй! Что ты у меня нашел? Почему у меня горит живот? Это аппендицит? Лейкоцитов сколько?
— Как я могу определить, сколько у тебя лейкоцитов, если…
Людской идиотизм вызвал у Билла вздох бесконечного отчаяния и лишил последних сил к сопротивлению.
Профессор Нортон появился в два часа. Его приход мог бы оказать благотворное влияние, но к этому времени пациент уже был сломлен от нервного напряжения.
— Скажите, Билл, — строго начал он, — почему вы не дали Джорджу осмотреть слизистую рта?
— Да потому, что он нарочно заткнул мне рот градусником! — вскричал Билл. — Как только поднимусь, я ему пасть доской заткну.
— Прекратите. Известно ли вам, что вы довели до слез юную мисс Кэри? Она даже решила сменить работу. Говорит, что лишилась всяких иллюзий.
— Я тоже. Так ей и передайте. После этой истории мне впору будет не лечить людей, а убивать. Когда меня прихватило, никто пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь.
Через час профессор Нортон поднялся со стула.
— Что ж, Билл, раз вы так настаиваете, не стану скрывать. Мы не знаем, что с вами стряслось, и это чистая правда. Нам только что принесли утренние рентгеновские снимки; желчный пузырь у вас в порядке. Возможно, это острое пищевое отравление, или тромбоз брыжеечных сосудов, или что-то другое, о чем мы еще не подумали. Не препятствуйте нам, Билл.
Не без помощи успокоительного Билл совершил усилие и кое-как привел себя в чувство; но на другое утро вновь распоясался, как только в палате появился Джордж со шприцем.
— Я этого не выношу, — буйствовал он. — Терпеть не могу уколов, а ты со своей иглой — что младенец с пулеметом.
— Профессор Нортон сказал, чтобы тебя не кормили через рот.
— Пусть кормят внутривенно.
— Это было бы лучше всего.
— Вот встану на ноги — увидишь, что я с тобой сделаю! Буду вкалывать тебе всякую дрянь, пока ты не раздуешься как бочка! Помяни мое слово! Да еще санитаров найму, чтоб тебя держали.
Через двое суток профессор Нортон вызвал Шоутца к себе в кабинет, чтобы посовещаться.
— Уперся — и ни в какую, — мрачно говорил Джордж. — Наотрез отказывается от операции.
— Хм. — Нортон призадумался. — Это плохо.
— Риск прободения очень высок.
— Вы говорите, главное его возражение…
— Что диагноз поcтавил не кто-нибудь, а я. Он заявляет, что я краем уха на какой-то лекции слышал термин «вольвулюс», а теперь пытаюсь на нем экспериментировать. — Неловко помявшись, Джордж продолжил: — Он всегда стремился верховодить, но такого еще не бывало. Сегодня он твердит, что у него острый панкреатит, но убедительных доводов привести не может.
— А он знает, что мы с вами сходимся во мнениях?
— Сдается мне, он уже никому не доверяет. — Джордж опять замялся. — Все скорбит об отце: говорит, будь он жив, все было бы в порядке.
— Хорошо бы прислать к нему стороннего специалиста, — произнес Нортон. И тут его осенило: — А впрочем… — Он снял телефонную трубку и сказал диспетчеру: — Будьте добры, узнайте, где сейчас мисс Синглтон, анестезиолог доктора Дэрфи. Если она свободна, пусть зайдет ко мне.
В восемь вечера, когда в палату зашла Тэя, Билл устало приоткрыл веки.
— А, это ты, — прошептал он.
Она присела на краешек кровати, положив ладонь ему на запястье:
— Привет, Билл.
— Привет.
Вдруг он резко повернулся и обеими руками схватил ее за локоть. Свободной рукой она пригладила ему волосы.
— Ты скверно себя вел, — сказала она.
— Что ж поделаешь.
С полчаса она молча сидела рядом, а потом переменила позу, просунула руку ему под голову и, склонившись, поцеловала в лоб. Билл выговорил:
— Рядом с тобой я впервые за четыре дня отдыхаю.
Через некоторое время она сказала:
— Три месяца назад доктор Дэрфи оперировал кишечную непроходимость, причем блестяще.
— Какое это имеет отношение ко мне? — взвился Билл. — При кишечной непроходимости желудок поворачивается вокруг своей оси. Шоутц спятил! Хочет поставить липовый диагноз, чтобы только отличиться.
— Профессор Нортон разделяет его мнение. Не упрямься, Билл. Я буду рядом с тобой, как сейчас.
Ее тихий голос действовал не хуже успокоительного; Билл уже не мог противиться; по щекам скатились две крупные слезы.
— Я совершенно беспомощен, — выдавил он. — Откуда мне знать, что Джордж Шоутц не взял этот диагноз с потолка?
— Что за ребячество, — мягко упрекнула она. — Если согласишься, ты выиграешь куда больше, чем доктор Шоутц от своей счастливой догадки.
Он порывисто прильнул к ней:
— А ты потом станешь моей девушкой?
Она рассмеялась:
— Эгоист! Вымогатель! Тебе-то самому какой интерес мучиться от заворота кишок?
Билл помолчал.
— Вчера я оформил завещание, — признался он. — Поделил все имущество между моей престарелой тетушкой и тобой.
Тэя приблизила к нему лицо:
— У меня сейчас потекут слезы, хотя дело не настолько серьезно.
— Ладно, уговорила. — Его бледное, измученное лицо сделалось спокойным. — Тогда чем скорей, тем лучше.
Через час Билла уже поднимали на каталке в операционную. Как только вопрос был решен, нервозность отступила; ему вспомнилось, как тогда, в июле, руки доктора Дэрфи внушили ему уверенность; ему вспомнилось, кто будет следить за его состоянием, стоя у изголовья. Засыпая, Билл успел приревновать Тэю, которая оставалась бодрствовать рядом с доктором Дэрфи…
…Очнулся он, когда его везли на каталке в палату. Рядом шагали профессор Нортон и доктор Шоутц — оба, судя по всему, в прекрасном расположении духа.
— Здрасте, здрасте! — как из тумана, прокричал Билл. — Скажите, что же в конце концов оказалось у сенатора Биллингса?
— Банальная инфекция верхних дыхательных путей, — сообщил профессор. — Он уже отбыл восвояси — на дирижабле, вертолете и грузовом лифте.
— Вот как, — выговорил Билл и, помолчав, добавил: — У меня жуткое состояние.
— Состояние у вас в норме, — заверил его профессор Нортон. — Через неделю сможете отправиться в круиз. Джордж у нас — классный диагност.
— Главное, что операция прошла блестяще, — скромно сказал Джордж. — Еще шесть часов — и прободения было бы не избежать.
— Анестезия тоже удалась на славу. — Профессор Нортон подмигнул Джорджу. — Прямо колыбельная.
Наутро к Биллу забежала Тэя; швы почти не саднили, он выспался и, несмотря на слабость, был вполне бодр. Она присела к нему на кровать.
— Я вел себя как последний идиот, — повинился он.
— С докторами такое случается. Как в первый раз заболеют — начинают с ума сходить.
— Наверное, теперь все от меня отвернутся.
— Ничего подобного. Разве что слегка поиздеваются. Вот послушай — какой-то юный гений сочинил для клубного капустника.
И она прочла по бумажке:
— Это я как-нибудь переживу, — сказал Билл. — Я все переживу, лишь бы ты была рядом. Я так тебя люблю. Но после всего, что было, ты, наверное, всегда будешь смотреть на меня как на школяра.
— Если бы тебя впервые прихватило в сорок лет, ты бы вел себя точно так же.
— Говорят, твой друг Дэрфи, как всегда, был на высоте, — нехотя заметил он.
— Да, это так, — согласилась она и, помолчав, добавила: — Он сказал, что разорвет помолвку и обвенчается со мной на моих условиях.
У него остановилось сердце.
— И что ты ему ответила?
— Ответила «нет».
Жизнь вернулась в прежнее русло.
— Придвинься поближе, — прошептал он. — Где твоя рука? Будешь ездить со мной купаться? До конца сентября, каждый день?
— Через сутки.
— Нет, каждый вечер.
— Ладно, — уступила она. — В жаркую погоду — каждый вечер.
Тэя встала.
Он заметил, что взгляд ее устремился в какую-то далекую точку и на миг задержался, будто в поисках опоры; склонившись к нему, она поцеловала на прощание его изголодавшиеся губы, а потом углубилась в свою тайну, в леса, где она охотилась, и забрала с собой прежние муки и воспоминания, которые он не мог с ней разделить.
Но все, что в них было ценного, она давно спрессовала, чтобы нести дальше и не растерять. Сейчас Биллу досталось больше положенного, и он нехотя ее отпустил.
«Пока это мое величайшее достижение», — сонно подумал он.
У него в голове пронеслись строчки кокцидианского куплета, а потом и припев, навеявший ему крепкий сон:
Шестеро и полдюжины[12]
С широкой лестницы Барнс смотрел вниз, через широкий коридор, в гостиную загородного дома, где собралась компания юношей. Его друг Скофилд обращался к ним с каким-то доброжелательным напутствием, и Барнс не хотел перебивать; хотя он и стоял без движения, его будто бы затянула ритмичность этой группы: ребята привиделись ему скульптурными изваяниями, обособленными от мира, высеченными из миннесотских сумерек, что затягивали просторную комнату.
Начать с того, что все пятеро — двое юных Скофилдов и их друзья — выглядели великолепно: стопроцентные американцы, одеты строго, но с легкой небрежностью, подтянутые фигуры, лица чуткие, открытые всем ветрам. А потом он вдруг заметил, что они образуют собой художественную композицию: чередование светлых и темных шевелюр, гóловы в профиль, устремленные в сторону мистера Скофилда; позы собранные, но с ленцой; никакой напряженности, но полная готовность к действию, которую не могли скрыть шерстяные брюки и мягкие кашемировые джемпера; руки на плечах друг у друга — сплоченность, как у вольных каменщиков. Но тут эта компания, напоминавшая группу натурщиков, внезапно рассыпалась, как будто скульптор объявил перерыв, и потянулась к выходу. У Барнса создалось впечатление, что он увидел нечто большее, чем пятерку ребят лет примерно от шестнадцати до восемнадцати, которые собираются в яхт-клуб, на теннисный корт или на поле для гольфа; он остро ощутил целый срез стиля и тона юности — нечто отличное от его собственного, не столь самоуверенного и не столь элегантного поколения, нечто скроенное по неведомым ему меркам. Он рассеянно спросил себя, каковы же мерки года тысяча девятьсот двадцатого и чего они стоят; ответом стала мысль о ненужности, о больших усилиях во имя чисто внешних эффектов. Наконец его заметил Скофилд и пригласил спуститься в гостиную.
— Хороши, верно? — тоном, не допускающим возражений, спросил Скофилд. — Скажи, встречались тебе более классные ребята?
— Ребята отличные, — согласился Барнс, хотя и без особого энтузиазма.
Он вдруг подумал, что его поколение своими многолетними усилиями приблизило периклов век,[13] но не породило будущего Перикла. Cцена была подготовлена, а как насчет труппы?
— Я не потому говорю, что среди этих ребят двое моих, — продолжал Скофилд. — Просто это самоочевидный факт. Хоть всю страну обойди — такой молодежи ни в одном городе не сыщешь. Во-первых, тренированные. Братья Кэвеноу особо не вымахают, они в отца, зато старшего хоть сейчас оторвет с руками хоккейная команда любого колледжа.
— А возраст? — спросил Барнс.
— Дай подумать: самый старший из всех — Говард Кэвеноу, ему девятнадцать, на будущий год в Йель поступает. За ним идет мой Уистер, ему восемнадцать, тоже будет учиться в Йеле. Тебе ведь понравился Уистер, правда? Не помню случая, чтобы он кому-то не понравился. У него, у этого мальчика, задатки выдающегося политика. Есть еще один парнишка — Ларри Пэтт, он сегодня не пришел, ему тоже восемнадцать, чемпион штата по гольфу. К тому же прекрасный голос; намерен пробиться в Принстон.
— А блондин, похожий на греческого бога, — это кто?
— Красавчик Лебом. Тоже в Йель поедет, если девчонки его отпустят. За ним идет Кэвеноу-младший, крепыш — в спорте, дай только срок, старшего брата переплюнет. И наконец, мой младший, Чарли, этому всего шестнадцать. — Скофилд неохотно вздохнул. — Ну, думаю, бахвальства ты уже наслушался.
— Нет-нет, рассказывай, мне интересно. Ну, спортивные, а дальше что?
— Дальше: ребята как на подбор головастые; правда, за Красавчика Лебома не поручусь, но все равно симпатяга-парень. И каждый в отдельности — прирожденный лидер. Помню, пару лет назад к ним привязалась какая-то банда, начали обзывать их бздунами — так вот, та банда, по-моему, до сих пор бежит впереди собственного визга. Наши ребята чем-то напоминают мне юных рыцарей. А что спортивные — разве это плохо? Насколько мне помнится, ты сам веслами махал на Нью-Лондонской регате — это ведь не помешало тебе заняться консолидацией железнодорожного транспорта, да к тому же…
— Я занялся греблей, чтобы избавиться от морской болезни, — сказал Барнс. — А кстати, мальчики-то при деньгах?
— Ну, братья Кэвеноу — само собой; да и мои без гроша не останутся.
У Барнса появился блеск в глазах.
— Что ж, если они могут не заботиться о хлебе насущном, их, очевидно, воспитывают для служения государству, — предположил он. — Ты сам говоришь, что твои сыновья проявляют склонность к политике, а все они вместе — юные рыцари. Надо думать, они будут трудиться на благо общества, армии и флота.
— Вот тут не уверен. — В голосе Скофилда зазвучали тревожные нотки. — Думаю, их отцы спят и видят, чтобы ребята занялись бизнесом. Это же так естественно, правда?
— Естественно — да, однако же не очень романтично, — добродушно заметил Барнс.
— Ты меня уже утомил, — бросил Скофилд. — Знаешь что, если ты найдешь равных им…
— Ребята видные, спору нет, — согласился Барнс. — Есть в них, можно сказать, лоск. Все — как с рекламы сигарет в глянцевом журнале, однако же…
— Однако же ты — старый брюзга, — перебил Скофилд. — Говорю тебе: ребята всесторонне развиты. Мой сын Уистер в этом году был избран президентом класса, но меня куда больше порадовало то, что его наградили медалью как самого многогранного ученика.
Эти двое в упор смотрели друг на друга, а на столе между ними нераспечатанной колодой карт лежало будущее. Дружили они много лет — со студенческой скамьи. Барнс так и остался бездетным; именно этому обстоятельству Скофилд приписывал его недостаточное воодушевление.