— Вы могли бы отдохнуть тут недалеко, у Бондарчука.
При таком знакомом, хотя очень обыкновенном в этом краю имени, Альфред изумился.
— Где же живет этот Бондарчук?
— В яре, недалеко. Вот там виден хуторок.
— Что же он крепостной чей-нибудь?
— А Бог его знает.
— Хозяин?
— Нет, пан, так, добрый человек, не знаем сами, откуда: нам Бог его как бы с неба послал. Поселился в этом яре, построил домик, огородил садик, завел пчел.
Альфред начал думать, что он неожиданно попал к приятелю. Все более и более убеждаясь в этой мысли, он подошел к крестьянину, стараясь выпытать у него нужные сведения.
— Что, он уже старый человек?
— Кажись, нестарый, хотя борода и делает его старым. Никто не знает, откуда он пришел, кто ему дал этот клочок земли. Для нас, соседей, Бог его дал. Теперь есть с кем посоветоваться, получить облегчение в болезни, в беде, мы очень привыкли к нему. Вот я теперь засек ногу топором и иду к нему. Он знает травки, имеет пластыри и многим помогает. Сестра у меня была больна без надежды, у всех лечилась, призывала даже и цирюльника, никто не помог, а он написал что-то такое, велел снести записку в Каменец, а там все очень удивились и дали скляночку: едва сестра приняла половину, как уже встала на ноги. И не нам одним он так удачно помогает, все за него Бога молят.
Альфред еще более убедился, что счастливый случай навел его на след приятеля. С биением сердца шел он протоптанной дорожкой к указанному хутору. Солнце уже почти закатилось, и последние лучи его отражались на верхушках деревьев, весь яр объят уже был сумраком и дышал холодным ветром. Распустившиеся цветы мелиссы, шиповника и других трав наполняли воздух благоуханием. Густо сплетшиеся березы, дубы, орешник загораживали домик, и только синяя струйка дыма, взвиваясь кверху, возвещала о человеческом пребывании. Они подошли наконец к окруженному терновником валу, и крестьянин тотчас же отворил ворота.
Альфред еще раз убедился, что его привел сюда счастливый случай, увидев это строение. Два старые кривые дуба охраняли его своими листьями, а поляна, заросшая густым лесом, окружала ее за валом. С северной стороны утесистая гора с выдавшимися серыми утесами, через которую пробивалась зелень, совершенно закрывала это тайное убежище. Между скал узенький чистый ручеек стекал на каменья и разливался в глубине долинки по глубокому вырытому руслу. Тишина прелестного вечера прерывалась только говором колеблющихся от дуновения ветра деревьев. Они вошли во дворик, у порога залаяла собака, подняла голову и осталась с выпученными глазами, как бы желая распознать вошедших. Этот маленький домик прилегал к другому небольшому строению. Оба строения были окружены садиком, засаженным фруктовыми деревьями, огородными овощами и лекарственными растениями. В нем были поставлены в несколько рядов соломенные стулья. Под старым дубом большой кусок скалы, брошенный как бы умышленно, служил вместо лавки.
Маленькие сени разделяли домик на две части, крестьянин показал Альфреду налево. Он уже не сомневался, что после десятилетней разлуки наконец найдет давнишнего своего товарища, и отворил двери. В маленькой избушке, белой и чистой, освещенной двумя окнами, сидел за столом нагнувшийся над книгой мужчина, одетый по-крестьянски, с отпущенной золотистой бородой, с открытой почти лысой головой, со впалыми бледными щеками. Это был тот самый человек, которого Альфред случайно встретил в Каменце.
В этой избе ничего не было, кроме стола, лавки, двух простых деревянных стульев, полки с несколькими книжками и маленькой аптечки. Над камином висел литографированный портрет Альфреда, сделанный когда еще они были в университете.
При стуке отворяющейся двери Остап повернул голову, узнал Альфреда, вскрикнул и бросился к нему с распростертыми объятиями.
— Ты здесь! — воскликнул он. — Ты у меня!
Они крепко обнялись.
Альфред рассказал о том, как случайно открыл он жилище Евстафия. Далее у них завязался бесконечный разговор.
— Давно ли ты здесь живешь? — спросил Альфред.
— Несколько лет, — отвечал Остап. — В нашей стороне, сам знаешь, мне нельзя было оставаться, я искал скрытного места, купил клочок земли и построился, как желал. Я покоен и доволен моим положением: близок с теми, которых зову братьями, служу им наставником, утешителем и, без великих издержек, даже благодетелем. Где же мне было бы лучше? Нигде! Поди, посмотри мой садик.
Они вышли под старый дуб, где находился обломок скалы. Тут Альфред увидал высеченную в горе глубокую пещеру, обросшую при входе хмелем. Над нею был крест, сделанный из двух простых бревен, под крестом лежал камень, служивший для отдыха. К нему вела узкая тропинка.
Альфред почувствовал, как счастлива должна быть жизнь в таком убежище человека, который должен искать уединения, потому что свет не хотел его принять в свой круг.
— Хочешь ли знать, как я провожу жизнь? — спросил Евстафий. — Дни за днями проходят одинаково, кажется, медленно, однако незаметно ведут к общей цели, к смерти. Один со старым слугой, который обрек себя на монашеское со мною заточение, и с собакой, которая встречает меня при возвращении, живу я целый год. Редко какая-нибудь нужда вызывает меня в город. Всякий день соседи приходят ко мне за советами и за лекарствами, это для меня самое приятное занятие, иногда же сам отправляюсь по деревням и отыскиваю больных. Сколько раз, спасая мать, отца и ребенка, я благословлял тебя за то, что ты мне позволил с собою учиться. Остальное время смотрю за пчелами, читаю, копаюсь в саду. Простая жизнь, такая, какую вели древние монахи и над которой смеется нынешняя цивилизация. Сколько раз мне на мысль приходила непреложная необходимость монастырей. Можно легко, вместе с протестантами, издеваться над монахами и затворниками, но многие обрели в них покой, которого напрасно искали повсюду.
Послав крестьянина к жене с запиской, Альфред остался ночевать на Бондарчуковом хуторе, как его звали в околотке. До поздней ночи их занимали воспоминания молодости, рассказы приключений в знакомой им стороне. На другой день рано они снова должны были расстаться. Без видимой печали, спокойно, принял Остап известие о замужестве Михалины, он не дал заметить, что его соединяла с ней не одна благодарность.
Смерть графа, отпуск Михалиной на волю родных тронули его до слез. И не удивляйтесь этому: уединение возносит человека, мягчит и, пожалуй, экзальтирует. Находясь постоянно в свете, мы утрачиваем понемногу способность глубоко чувствовать, сосредоточиваемся сами в себе и черствеем. В уединении же всякое впечатление сильнее и продолжительнее.
Солнце взошло уже высоко, когда Альфред, сопровождаемый Остапом, вышел из этого бедного жилища.
— Вот я нашел тебя, — сказал он Остапу дорогой. — Почему же тебе не придти когда-нибудь к нам, к своим, к тем, которые любят тебя?
— Никогда, никогда, — отвечал Остап, — я обрек себя пустыннической жизни, оставь меня в ней. Для чего я нужен вам? Мне здесь лучше, поверь мне.
— Но ведь пустынники и монахи показывались и показываются иногда в мире, почему же тебе, добровольному затворнику, не взглянуть на него?
— Я отвык от него, я уже не слушатель берлинского университета, которого ты знал когда-то. Одежда, мысли — все изменилось во мне. Одно осталось: приязнь, благодарность и убеждение, что между вами нет мне места. Прощай.
Этим оканчивается первая половина жизни Остапа Бондарчука.
* * *В прекрасный весенний вечер на мшистом камне, под крестом, сидел Остап, грустное выражение лица его, казалось, было у него врожденным. Он вспоминал о своих молодых годах, о невозвратимом прошедшем. "Остаток дней моих, — думал он, — не принадлежит уже мне, а людям, моей жизни было только несколько минут, теперь кругом меня все бесчувственно, холодно, как вот этот камень, на котором я сижу. Я, точно как умирающий с голода гастроном, которому сначала подали лакомый кусок, а потом обносят каждым блюдом. Он смотрит, ждет, мучается, но все напрасно. Теперь уже настала очередь других… Обманчива жизнь человека: она много обещает, но первый мороз губит цвет этих обещаний, так что и зародышей их не остается. Такая жизнь похожа на бесплодное дерево, которое, когда подрастет, может быть, и будет на что-нибудь пригодно, например, на строение для защиты других людей от непогоды, на устройство птичьих гнезд. Будем же жить для других. Неисповедима судьба. Одни как бы от колыбели предназначаются для счастья, а другие — на поражение несчастьями и препятствиями жизни. Для одних течет жизнь розовой игривой струей, а для других — кровавой, мертвенной. Почему же это? Тайна! Тайна! Бог так устроил все, стало быть, это имеет свою цель. Может быть, когда-нибудь все это объяснится для нас и мы уверимся, что это к лучшему для нас. Человек еще далеко не совершенен, мы еще не сознали и не прониклись духом учения Христа Спасителя, еще и зародышей этого учения не видать в наших убеждениях всякого рода. Постоянная удача, счастье нас ослепляет, одуряет, и без того чрезвычайно слабые духом любви и смирения, мы от беспрерывного счастья становимся еще более тщеславными, гордыми и безнравственными. Это ведет к тому, что мы в глазах брата сучок, порошинку заметим, а у себя и бревна не видим, что мы делаемся самыми наглыми тиранами нашей меньшей братии. Отсюда происходят все дикие, невежественные и кровавые перевороты в обществе. Тягостна моя жизнь, но плакаться ли мне на нее? Родился я в нужде, вырос сиротой, благодетельный случай исторгнул меня из среды нужды, мрака и насилия, озарил меня светом науки и искусства, проповедующих об истине, добре и красоте, словом, об очеловечении. И вот открылся мне новый мир. С содроганием я взглянул на прежний мир, в котором так много поставлено препятствий для всецелостного развития человечности, в котором тысячи, миллионы моих братьев гибнут в борьбе с этими препятствиями, не достигнув должной, желанной для человека цели. Нет, они, оставшиеся там, по ту сторону, горькие, безнадежные мученики, а я уже спасен, для меня есть будущее. Будьте же благословенны вы, проложившие мне дорогу к источнику человечности — к науке и искусству. И ты, Альфред, который дружбой своей вызвал к жизни эту сторону моего внутреннего мира, и ты, имя которой я не смею назвать даже самому себе, которая взглянула на мужика, как на человека, и ты даже, который, наказывая, отталкивая меня, развил тем во мне чувство собственного достоинства, яснее определил мне мое положение, и вы все, которых я встретил в жизни, потому что даже зависть и ненависть ваши были плодотворны для меня! Будьте благословенны, люди, доброжелательные и недоброжелательные, будьте благословенны и скорби мои! В счастье я, может быть, забыл бы мои обязанности, разнежился бы и упал, страдания укрыли меня от нравственного усыпления, развили во мне силы и возвысили мой дух. Хвала и слава Тебе, Господи, за все!"
Долго сдерживаемые слезы оросили его лицо.
"Зачем же я плачу? Затем, что нет у меня действительного, живого, деятельного счастья, а есть только мечта о нем, вера в него, ожидание его. Неужели же целые годы пройдут в этих мечтаниях и ожиданиях, а там останутся только одни воспоминания об этих мечтаниях? Покоримся железной необходимости".
Он хотел встать, но близкий шелест остановил его. По дорожке оврага, которая полоской бежала в яр, спускалась белая женская фигура среди темных листьев, тихо напевая песенку. То одной, то другой рукой хваталась девушка за шиповник, за дуб и березняк, чтобы не поскользнуться и не упасть. Потом, разбежавшись, проворно и быстро прыгнула в долину, остановясь почти у самого дуба, под которым сидел Остап.
Увидав его, она вскрикнула, покраснела, улыбнулась и, пригладив черные свои волосы, начала оглядываться вокруг, как бы ища чего-то. Остап посмотрел на девушку с состраданием и любопытством и приветствовал ее.
— Добрый и вам вечер, — отвечала она, краснея и оглядываясь. — Вы все еще под своим дубом?
— Да, вечер так хорош, что не хочется сидеть в хате.
— И я не могу сидеть взаперти, — подхватила она. — Я прибежала к вам, чтобы узнать, не нужна ли я вашим коровкам.
— Благодарю тебя, Марина, — отвечал Остап, — старая Лепиха, вероятно, уже подоила их.
— Уже! — воскликнула девушка, простодушно всплеснув руками. — Вы, как я вижу, подрядили себе старую Лепиху: ну, так будьте здоровы. О, какой же ты недобрый, Остап, — добавила она, употребляя то вы, то ты. — Вы не хотите даже, чтоб я чем-нибудь отблагодарила вас за излечение моей матери.
— Благодарю тебя, Марина, но ведь ты одна при ней, в избе все на твоих руках, и у тебя немного времени. Я не могу согласиться, чтоб ты услуживала мне, бегая так далеко.
— И что за далеко? — живо отвечала Марина. — Как раз за оврагом, пройдя поле, луг, дубняк, плотину и деревню.
— А всего-то и выйдет с добрую полмилю.
— Ну, где же! Вам это так кажется, потому что с тех пор, как мать выздоровела, вы, я думаю, и трех раз не были у нас. Для меня это близко. Но скажите по правде, — сказала она, приближаясь к нему, — ваши коровы уже подоены?
— Не знаю, — сказал Остап, — но, Марина, тебе за этим бегать сюда нелегко, да еще и люди про тебя, пожалуй, что-нибудь наплетут.
Марина рассмеялась, вся покраснела и, всплеснув руками, сказала:
— Ах, Боже ты мой! Вас здесь все уважают и никто не осмелится подумать о вас что-нибудь дурное. Оставим это. Вот, лучше признайтесь, что я вам наскучила. Лепихе вы дадите молока, скажете: добрый вечер, и конец всему. А я вам не даю покоя, рассуждаю, привязываюсь, а это, может быть, вам не нравится.
Остап покраснел, пожал плечами.
— Как это все придет тебе в голову, Марина? — сказал он тихо. — Конечно, мне приятнее поговорить с кем-нибудь, чем сидеть одному, как в пустыне.
— Да, с каким-нибудь стариком, с ученым или с таким, который помнит о старых временах, а не со мной. Но скажите мне, подоены ваши коровы или нет? Я пойду, сама загляну в хлев. Ну, а если Лепиха? Впрочем, ничего, я могу ей помочь.
Она проворно побежала, маня Остапа к садику, который заслонял хлев. Остап остался под дубом в раздумье, потом начал тихо прохаживаться по траве, поглядывая на красивую Марину, которая не раз оборачивалась к нему с улыбкой.
Марина, в самом деле, была хороша, но рассмотреть это мог только глаз неиспорченный. Лицо ее, совершенно овальное, смуглое, полное жизни и огня, было покрыто ярким румянцем, черные глаза блестели, нос маленький, правильный, с раздутыми прозрачными ноздрями, губы мягкие, розовые, зубы белые, коса густая, роскошная, как подольская рожь, обвивалась вокруг головы, украшенной зеленью и цветами. Плечи круглые, как выточенные, стан сильный, гибкий и тонкий, выражение лица выказывало сильное чувство, несокрушимую волю и быстрое соображение.
Марина исчезла за кустарниками, перепрыгивая, как серна, через плетни, а Остап снова, задумавшись, уселся под своим дубом.
"Вот, — думал он, — один из тех прекрасных диких цветов, которым немного надо благоприятных условий для роскошного развития. Но, едва отнятая от материнской груди, она прямо с колен матери должна была уже прыгнуть к труду и, ползая, учиться служить. Если и осветил ее луч мысли, то разве ниспосланный Богом через ангела-хранителя, люди же и не подумали, что ей, кроме пищи, одежды и сна, нужны еще мысли и чувства, нужен свет, чтобы все это внутри ее зажглось и горело, как неугасимая лампада, до конца ее дней. Душа ее рвется к этому свету, жаждет его. Как она слушает, как схватывает и помнит каждое слово! Как в ней самое маленькое зернышко разрастается и расцветает! Сколько раз удивлялся я, когда она, спустя несколько дней, повторяла мои собственные выражения, а переданные ею самою, они казались еще сильнее и ярче. Какой же жребий ожидает ее? Шумная, пьяная свадьба, равнодушный муж, грязные дети, недостаток, труд через силу, преждевременная старость, грустная, холодная, сварливая…" Он не успел еще додумать этого, как вдруг Марина, выбежав из-за кустов, остановилась с подойником в руке.
— Вот и не было Лепихи! — воскликнула она, весело смотря ему в глаза. — Даже старый Иван признался мне в этом. Оставьте Лепиху в покое и не зовите ее. Какая вам в том помеха, что я буду прибегать сюда каждый день и доить ваших коров? Мне это приятно.
— Но всякий день ходить так далеко?
— Что же вам до этого? Зато я услышу ваш голос, а я так люблю слушать, когда вы говорите.
После этих слов она опустила глаза и закрыла их рукой.
— А люди? — сказал Остап.
— Ну, если у них есть охота, пусть сплетничают, мне это решительно все равно.
— И замуж не пойдешь?
— Оставьте меня в покое. Сто раз пошла бы, если бы хотела, потому что старого Кузьму люди знают, он ни в чем не нуждается, а я у него одна. Но я сама не хочу.
— Почему же?
— А вы хотите это знать? Пожалуй, скажу: потому что другого Остапа нет в деревне.
Она быстро убежала.
Остап при этом неожиданном признании остолбенел: ему было грустно, потому что приходилось оттолкнуть любовь, этот драгоценный дар на земле.
Солнце уже скрылось за горою, и начался резкий холод, часто очень суровый в долинах. Остап отправился тихими шагами к домику и, не входя в избу, сбросил с себя шапку и сел на порог. Марина, незамеченная, прокралась через сад, вскарабкалась на пригорок по едва заметной дорожке и, взглянув еще раз с высоты на Остапа, побежала в деревню.
На другой день снова ясный, тихий вешний вечер озлащал овраг Бондарчуковского хутора. Остап после своего странствования по соседним деревням, в которых у него были больные весенней лихорадкой, отправился под дуб, чтобы подумать и отдохнуть по обыкновению. Несколько раз взор его обращался на дорожку, по которой всегда приходила Марина, он желал, чтобы она более не являлась, точно будто ее веселость давила его сердце и вид ее терзал его.
— После вчерашнего признания, — думал он, — она, по крайней мере, несколько дней не покажется.
Но он не знал сердца женщины и забыл, воспитанник города, сельские обычаи. Марина явилась снова в свое время веселая, как и вчера, спокойная и первая его приветствовала обыкновенным своим "добрый вечер".
Глаза ее еще смелее на этот раз повторяли то, что вчера уста выговаривали. Остап встревожился. В сердце его осталось только страдание, но не могло быть и не было страстной привязанности, потому что он обратил всю ее к одной женщине. Он чувствовал какую-то благодарность, приязнь и благосклонность к девушке, которая так привязалась к нему. Он уже давно видел, как она с трепетным уважением прислушивалась к его словам, не раз замечал огонь в ее взгляде, обожание в голосе, краску в лице, но объяснял это уважением, боязнью, благодарностью. Любовь, неожиданно явившаяся на пути жизни, уже замкнутой у него в тесные пределы, была теперь заботою. Как отплатить за это чувство, с чего начать? Совесть приказывала оттолкнуть эту ненужную ему любовь, жалость противилась этому. Поборясь с минуту, он наконец решил, как многие другие, что это только минутная склонность, что сильные страсти вообще редки, а у людей низшего класса встречаются еще реже: эти люди не имеют времени раздувать этот огонь, тяжелый труд защищает их от сильной скорби, это пройдет.
После этого размышления он поднял голову, отвечая на приветствие красивой Марины ласковым "добрый вечер!". Марина, как и всегда, убранная в полевые цветы, свежая, почти нарядная, посмотрела на него с жаром, кокетливо прислонясь к пню дуба, под которым он сидел, и вступила в разговор.
— Видите, как я проворно отделалась: вскопала часть огорода, высадила и полила рассаду, приготовила ужин и, поручив его матушке, поспешила к вашим коровкам. Справлялась у Лепихи, правда ли, что вы ее приговорили, но она и не слыхала об этом. Она не могла бы и сладить с коровами.