При всех особенностях своей речи Нименман был большим охотником до женского пола. Надо было видеть, как галантно он целовал ручки дамам, попадавшим в поле его зрения, как, проходя мимо, пытался их приобнять и как вздыхал, когда жаловался, что живет «перекати бобылем поле», то есть совершенно один. Когда к нему в отдел присылали новое пополнение, он обычно ходил к начальству и сердито заявлял: «Мне супры-пупры не нужны, мне нужны технички, чтоб я их мог за доской использовать до определенного места». Эта загадочная фраза так и осталась непереводимой.
Вначале я не понимал, за какие заслуги руководство завода держало его во главе такого ответственного отдела, ведь, кроме диплома офицера-артиллериста – в этом качестве он прошел всю войну, – никакого другого инженерного образования у него не было.
Разгадка пришла неожиданно. В одном из цехов забарахлило дорогостоящее импортное оборудование. Послали за Нименманом. Он явился, дожевывая на ходу бутерброд, один из тех, что каждые два часа подкладывала к нему на стол Людочка, медленно обошел вокруг умолкнувшего агрегата (со стороны казалось, что он не то прислушивался, не то принюхивался к нему), потом подозвал наладчика и показал ему пальцем, что и как надо сделать: «Это забыть, это как потом между Адамом и Евой и чтобы крепко, здесь наперекосяк, а тут глухо и совсем».
Как ни странно, наладчик понял его с полуслова. Людочка стояла рядом со своей тетрадкой, но никакого перевода не понадобилось – агрегат чихнул, и все его части пришли в движение. Рабочие, собравшиеся вокруг, зааплодировали. Конечно, это был маленький спектакль, но как изящно и мастерски он его провел!
Прежде чем продолжить рассказ о неожиданном повороте в судьбе бывшего артиллериста, необходимо сделать небольшое географическое отступление.
Не знаю, как теперь, а в мое время у нас в городе существовал небольшой отрезок центральной улицы, где влюбленные парочки обычно обнародовали свои отношения перед взорами взыскательной публики. Именовался он, естественно, «Бродвеем». Отрезок этот тянулся вдоль ажурной решетки, за которой на постаменте стояли гипсовые женщины с веслом, диском и просто с оторванной рукой. Кроме того, Бродвей включал в себя аптеку, заведение под названием «Пиво – воды» и диетическую столовую, чудесным образом превращавшуюся после 19.00 в вечернее кафе.
Более важного занятия, чем «прошвырнуться по Бродвею» и узнать, кто с кем или кто уже ни с кем, а также множество других волнующих новостей, у бобручан, пожалуй, не было. Отрезок этот с одной стороны ограничивался рынком, то есть средоточием коммерческих интересов, а с другой – редакцией единственной в городе газеты «Коммунист», то есть центром, откуда исходили идеологические наставления, чтобы, как говорил Нименман, «зарубить на зубок, что рыбка с зонтиком – это не одно из двух». К этой газете мои сограждане относились по-свойски, разделив ее название на две части: «Кому-нист». Точный перевод слова «нист» с еврейского означает «плохо». Поэтому, когда в киосках «Союзпечати» среди прочей продукции спрашивали «Кому плохо», киоскеры, конечно же, знали, о чем идет речь.
В эту самую газету судьба забросила однажды выпускницу столичного вуза, окончившую факультет журналистики. Выпускница оказалась девушкой восторженной, а потому ей очень нравились разные забавные подробности провинциального быта. Она принялась изучать их неутомимо, со всем энтузиазмом молодости, предполагавшим, впрочем, что, когда через год или два она вернется в свои столицы, материала, накопленного здесь, хватит не на одну книгу.
По совету новых коллег свои исследования она начала, естественно, с нравов местного рынка. Для этого в один из воскресных дней она даже встала пораньше, чтобы не пропустить волнующие минуты заполнения торговых рядов крестьянами из окружавших город деревень.
В тот же самый день на рынок собрался и Нименман. Его появление в этом публичном месте всегда вызывало фурор среди домохозяек, выбиравших продукты, и панику среди тех, кто их продавал.
Нименман считался тонким знатоком сельскохозяйственной продукции. Точно так же, как в истории с капризными механизмами, он долго ходил кругами, словно принюхивался и прислушивался к тому, что было разложено на прилавках. Потом внезапно останавливался перед каким-либо продавцом и доставал кошелек. Очередь, которая мгновенно выстраивалась за ним, повергала в шок конкурентов. Единственное, что Нименман пробовал на вкус, была наша местная, славящаяся на все соседние области сметана. Он переходил от одной торговки к другой, подставлял им тыльную сторону ладони и ждал, пока они нанесут на нее пробную порцию своего продукта. После чего он ловко слизывал ее языком, на мгновение застывал и продолжал свой путь дальше. Обойдя весь ряд, он наконец останавливался перед бидонами, в которых находилась, по его мнению, сметана, лучшая на сегодня.
«Выбрал!» – как боевой клич разносилось по рынку, и толпа страждущих моментально бросалась к счастливице, на которую указала тыльная сторона его ладони.
Все это довелось наблюдать любознательной выпускнице факультета журналистики. Она даже захотела подойти ближе и познакомиться с кумиром местных домохозяек, но за их толпой каким-то образом упустила его из вида.
А между тем дуга судьбы, изогнувшаяся над Бродвеем, замкнув две его крайние точки – рынок и редакцию газеты, – уже начала готовить ловушку, обойти которую было невозможно.
Рецептом для изготовления приманки в этой хитроумной ловушке стали, как ни странно, песни Александра Вертинского. Впрочем, странным это могло показаться только на первый взгляд. Дело в том, что великий женолюб Нименман был давним поклонником певца, исполнявшего, слегка грассируя, изысканно-утонченные баллады. Заваривая на зверобое чай в своей холостяцкой квартире, он ставил на проигрыватель самодельные пластинки, записанные на рентгеновских пленках, и слушал их часами, вспоминая всех когда-либо встречавшихся на его пути женщин. Свою любовь дарили ему высокие и низкие, пухлые и худые, говорящие на русском, венгерском (он освобождал Будапешт), немецком (два года он потом служил в Германии) и даже на языке народности бурунди (как-то на отдыхе в Сочи). Песни Вертинского были пропуском в те времена, когда он был молод, хорош собой и признавался в любви так, что женщины рыдали над его фразами, пытаясь понять, с чем он сравнил их в очередной раз.
У столичной журналистки такого опыта, естественно, не было, но мама ее с девичества была влюблена в песни Вертинского, переписывала их в потаенный блокнотик и даже над письменным столом повесила не обязательный по тем временам портрет Сталина или, на худой конец, Ленина, а добытую с огромным трудом фотографию певца в костюме Арлекина. Теперь, надеюсь, вы понимаете, какие колыбельные песни слышала, засыпая в постельке, будущая звезда журналистики и почему в ее речи проскальзывали порой милые грассирующие звуки.
Все это, очевидно, учли те, кто в одной из небесных контор скуки ради раскладывал пасьянс из судеб людей, населявших наш город. Теперь им осталось только дождаться нужного момента и захлопнуть ловушку.
Нужный момент наступил, когда на заводе имени Клары Цеткин торжественно запускали в эксплуатацию уникальный гидравлический пресс, спроектированный в отделе Нименмана. На процедуру пуска пригласили все городское начальство и, конечно, пишущую братию, в рядах которой присутствовала и наша героиня.
К радости своей, она признала в виновнике предстоящего торжества человека, который священнодействовал на рынке под пристальными взглядами покупателей и продавцов. И вот теперь он снова, но уже по другому поводу, был в центре всеобщего внимания. Такой шанс, для того чтобы познакомиться с ним, она, естественно, упустить не могла.
– Ирэн, – пройдя сквозь плотные ряды и слегка грассируя, представилась журналистка.
– Простите, как? – переспросил Нименман, галантно прикоснувшись губами к ее руке.
– Ирэн, – повторила журналистка и почему-то добавила: – Как у Александра Вертинского.
– Давид, – представился Нименман, – как у моей мамы Двойры Исааковны.
Впрочем, упоминание о Вертинском не прошло для него незамеченным. Готовя пресс к запуску, он время от времени поглядывал в сторону девушки по имени Ирэн, что, конечно, не могло пройти мимо бдительного взора Людочки, стоявшей рядом со спасительной тетрадкой. Она занервничала и, скорее всего, какие-то фразы своего шефа перевела не совсем точно.
Возможно, именно это стало причиной того казуса, который затем произошел. А возможно, к печальному результату привел известный всем «эффект присутствия начальства», но только при торжественном нажатии на кнопку «пуск» находящаяся под огромным давлением струя горячего масла сорвала предохранительный клапан и взлетела под самый потолок цеха.
Возможно, именно это стало причиной того казуса, который затем произошел. А возможно, к печальному результату привел известный всем «эффект присутствия начальства», но только при торжественном нажатии на кнопку «пуск» находящаяся под огромным давлением струя горячего масла сорвала предохранительный клапан и взлетела под самый потолок цеха.
– Ложись! – предполагая худшее, по старой фронтовой привычке крикнул Нименман и бросился на холодный цементный пол.
Его примеру, ни секунды не раздумывая, последовала юная журналистка. Остальные, оцепенев, смотрели, как вырвавшаяся струя ударила в потолок, а затем вернулась обратно, разлившись лужей, в которой оказались двое лежащих на полу людей.
Есть разные способы возникновения любви. Возможно, где-то даже хранится каталог, в котором они все перечислены. Я не думаю, чтобы описание того, как это должно происходить на цементном полу штамповочного цеха, занимает место среди основных разделов. Вполне вероятно, что подобного рода событие набрано самым мелким шрифтом или вовсе содержится в приложении. Важно другое – такой способ все-таки существует, и Нименман с журналисткой по имени Ирэн блестяще это подтвердили.
Едва они поднялись в своей промокшей, отяжелевшей и пропахшей маслом одежде, как между ними со стуком упал кусок шланга, который до этого вместе со струей взлетел к потолку и, зацепившись за балку, какое-то время висел на ней, раскачиваясь.
– Мадам, уже падают шланги, – неожиданно для себя пропел Нименман, глядя на стоящую напротив Ирэн.
– Я жду их все снова и снова, – тихо, как эхо, отозвалась она, перефразировав другую строчку из той же песни.
Несколько десятков глаз удивленно смотрели на них, но эта парочка, похоже, никого не замечала. Ловушка захлопнулась.
Первой все поняла Людочка. Она швырнула свою тетрадь с переводами в густую маслянистую лужу и на следующий день покинула завод навсегда.
Года через три я проводил очередные институтские каникулы в своем родном городе. По укоренившейся уже привычке первым делом я решил посетить места, связанные с самыми приятными воспоминаниями. Одним из таких мест был наш городской парк, где однажды за танцевальной верандой девушка, в которую я был влюблен, подарила мне свой первый поцелуй.
Я не спеша шел по центральной аллее и вдруг на одной из скамеек увидел Нименмана, рядом с которым сидел малыш, как две капли похожий на своего отца. Он пыхтел и с явным удовольствием уплетал из небольшого пакета виноград. Я уже хотел было подойти поближе, но меня быстрым шагом опередила молодая женщина.
– Сколько раз говорила тебе, чтобы ты не давал ребенку бритую ягоду, – с возмущением начала выговаривать она, отобрав пакет.
Маленький Нименман между тем, лишившись винограда, уставился на стоящую напротив скульптуру, изображавшую аппетитных форм женщину, опиравшуюся на весло, протянул к ней свои ручки и стал канючить:
– Хотю тетю! Тетю хотю!
– Наш человек, – сказали сидящие неподалеку игроки в домино.
– С одной стороны, может, и так, – глубокомысленно заметил, повернувшись к ним Нименман, – но с другой стороны, конечно.
Не знаю, как доминошники, а я его понял.
Марсианин
Я вспомнил все, вспомнил во всех подробностях, словно на какое-то время оказался опять в своем маленьком городке, расположенном недалеко от таинственного дубового заповедника.
Приехал я туда спустя двенадцать лет и восемь месяцев после того, как оставил его, как мне тогда казалось, навсегда. Приехал и убедился – то, что прежде составляло круг моего общения, исчезло безвозвратно. Я чувствовал себя чужаком среди неспешной жизни, которая таилась где-то в недоступных для меня недрах и выплескивалась публично лишь у двух кинотеатров, одного Дома культуры и небольшого ресторана на первом этаже обветшалой гостиницы. Я понял это уже минут через сорок, стоя перед зеркалом в своем номере и разглядывая новый с иголочки костюм, голубую рубашку и галстук в красную диагональную полоску. Мне хотелось попасть в одну из прежних компаний, хотя я прекрасно понимал, что ей неоткуда взяться жарким полуднем в понедельник, да еще у приезжего, попавшего сюда по чистой случайности.
От всей этой безнадежности я ощутил страстное желание промочить горло чем-нибудь достаточно крепким. Я спустился вниз, но ресторан, естественно, был закрыт. Со все возрастающим чувством раздражения я открыл массивную с облупившейся краской дверь, прошелся по улице и внезапно оказался прямо перед зданием, вывеска которого несла на себе странное, но емкое словосочетание «Пиво-автомат». К моему удивлению, пиво в этом заведении было. Я достал мелочь и постучал монеткой по стеклу кассы. Кассирша оторвалась от вязания, не глядя на меня, пересчитала деньги и выдала круглый металлический жетон.
Спустя минуту, опустив жетон в автомат и наполнив бокал струей холодного пенистого пива, я направился к единственному очищенному от грязных кружек круглому столику, за которым, правда, стоял еще один посетитель. Некоторое время мы молча делали глоток за глотком, стараясь подольше растянуть удовольствие. Но, увы, идиллия закончилась довольно банально.
– Вы, наверное, приезжий? – спросил, оглядев меня с ног до головы, мой сосед по столику.
Я кивнул.
– Тогда я вам скажу, чтоб вы знали, что умирать лучше всего осенью.
От неожиданности я сделал чересчур большой глоток, отчего у меня перехватило дыхание, и я несколько минут судорожно хватал ртом воздух.
– Лично я хотел бы умереть ранней осенью, – продолжал мой сосед. – Вы знаете эту пору, когда трава еще выглядит совсем зеленой, но по утрам на ней лежит уже первый иней. В каком костюме меня положат в гроб, я догадываюсь, но меня смущает галстук. Дело в том, что у меня их три.
Здесь последовала пауза, словно мой собеседник ждал, что я выскажу свою точку зрения по обсуждаемому предмету. Но я все еще пытался отдышаться после неудачного глотка, и мне было абсолютно все равно, какой из трех галстуков больше всего подходит для церемонии погребения.
– Человек, – сказал осуждающе мой визави, – должен быть готовым ко всему, даже к собственным похоронам, включая оркестр. Ведь мы же с вами не какие-нибудь шаромыжники, чтобы нас хоронили без музыки. Конечно, о самом составе оркестра говорить бессмысленно, потому что, по большому счету, покойнику это уже все равно. Но я хочу, чтобы на барабане играл Голубецкий-младший, и знаете почему?
Он посмотрел на меня и, удостоверившись, что я об этом не имею ни малейшего понятия, торжественно произнес:
– Потому что хоронить кого бы то ни было без Голубецкого-младшего считается в нашем городе дурной приметой. Но я вам скажу больше. Около входа в городскую баню появится мраморная доска с золотыми буквами. И знаете, что на ней будет написано?
Естественно, что я ничего не знал и про это.
– На ней будет написано: «Здесь работал выдающийся мыслитель, открывший теорию происхождения Земли и человечества». А поскольку вы приезжий, то придется вам объяснить, что написано это будет про меня. И уж будьте уверены, если вам когда-нибудь удастся попасть в городскую баню, вы сразу увидите мою фотографию на доске передовиков банно-прачечного производства. Конечно, вы не знаете нашу мадам директор, и, как говорится, дай вам бог. Но когда я собрался идти на пенсию, она пригласила меня в кабинет и лично уговаривала не оставлять моей нужной для коллектива работы. И вы знаете, что я ей на это ответил? Мадам директор, сказал я, когда человек сделал открытие теории о происхождении Земли, этот человек имеет право на заслуженном отдыхе поразмышлять над некоторыми деталями. И тогда директор перестала меня уговаривать, потому что поняла: я прав.
Мой собеседник залпом осушил бокал, и я уже понадеялся, что на этом наша странная беседа завершится. Но он положил на стол большие красные ладони с въевшимися мыльными бороздками и внимательно посмотрел мне в глаза.
– Коротко я вам, конечно, могу рассказать о сути моего открытия, потому что вижу – вы начали уже торопиться, – сказал он, понизив голос. – Так вот, для того, чтобы понять, откуда наша Земля и как все мы оказались на ней, надо вначале ответить на вопрос: а что такое Марс. И тогда я вам скажу, чтоб вы знали, что Марс давно уже умер. Это мертвая планета, а мы все марсиане. Да, да – вы, я, кассирша, которая никак не довяжет свою кофту, и даже Голубецкий-младший, даже он марсианин, хотя его губит необузданная страсть к женщинам. Скажу вам больше. Когда-то все наши материки – и Европа с Азией, и Америка, и Африка, и малютка Австралия – находились на Марсе. А потом Марс начал стареть, ну, как, например, стареет человек, особенно когда он мужчина. А что в этом случае делают женщины? Они поворачиваются к нему спиной и ищут кого-нибудь другого, на кого можно было бы спокойно опереться. И вот когда Марс начал терять свое притяжение, его симпатичные материки стали искать способ, как бы с большей выгодой от него отвязаться. Но наш космос, чтоб вы знали, построен очень разумно. Никто не может просто так потеряться в пространстве. И вскоре к Марсу подкатил молодой и полный энергии сгусток. Его поверхность была совсем чистой, и он сгорал от нетерпения поскорее к себе кого-нибудь притянуть. И что вы думаете? Европа с Азией, Америка, Африка и малютка Австралия, конечно же, сразу отметили, что он совсем еще юн и весьма хорош собой. И между ними постепенно установилась связь, ну, такая, например, когда одного человека, особенно женщину, тянет к другому. В одну прекрасную ночь материки решили оставить своего старика, и молодой нахал забрал их к себе всех сразу.