В одно из своих возвращений к бару я видел мальчика с лицом старичка. В другой раз – человека-пыль, человека-тлен. Одетый в серое, он дергал кадыком, желая будто сплясать им сложный танец, а старый, чуть заметный шрам на щеке его бликовал, желая будто исполнить танец-саблю. А еще я слышал скрипучий мужской голос, который говорил: «Ты меня любишь? Скажи, что ты меня любишь? Скажи! Любишь! Тебе что, жалко?».
– А ты чего не попрыгаешь, лихорадка моя золотая! – со всей дури жахнул я по знакомой расписной спинке, оказавшись у бара в двунадесятый раз.
Спинка дрогнула, стала разворачиваться, как это бывает у надувных матрасов – она разошлась вширь, оказавшись в итоге не спинкой, а здоровенной спинищей – пусть и в точности того радужного коленкора, который избрал Марк для покорения ночной столицы. В одном, видать, бутике отоварились.
Обладатель цветастого богатства имел также широкую физиономию, светлые локоны, румянец, белые зубы крупным частоколом. Лет двадцати пяти. Или меньше – у здоровяков трудно точно определить возраст.
– Ой, – сказал я, ничуть не смутившись, – Обознался, простите. Вы, наверное, в цирке работаете.
– Почему в цирке?
Голос у юноши был тонкий-тонкий, как у куклы-марионетки. Лучше бы он не раскладывался, этот диван-матрас, остался бы мелким – сохранил бы единство формы и содержания.
– Вы такой гибкий, – пояснил я и, стесняясь дурных мыслей, пригласил его на один дринк.
Мы дринкнули не раз, приглашая друг друга по очереди. В тот момент я любил весь мир, он был мне симпатичен, а потому я любил и гуттаперчевого парня, работавшего не в цирке, а на электростанции. Он сказал, что обычно «сюда» не ходит, но сегодня так получилось, пришлось идти «сюда», мне было смешно смотреть, как он смущается, как будто сам я всего лишь час-другой назад не трясся, как кролик, боясь, что меня не поймут, не примут.
– Да, никому ты тут не нужен, не парься, – говорил я, – хочешь приходи, хочешь нет, твое же дело. Я тоже шел и думал, какой я толстый, старый и дряблый. Я думал на меня мальчики смотреть не будут, засмеют меня мальчики, а мальчикам наплевать. Представь, как здорово, им нет до меня никакого дела, они сами по себе, я для них не существую. Я могу делать, что хочу, и целого мира…, – слово «мало» я выговорить не успел. Цветастый парень дернулся, развернулся как-то особенно мощно, я успел подумать, что он сейчас врежет мне непонятно за что.
– Да, пошел ты, – лишь сказал он и смешался с толпой.
Я захохотал: бывают же люди-трансформеры – спина самораскладывающаяся, голос кукольный, – хоть сейчас на витрину «Детского мира».
– Пойдем, – примерно тогда же я почувствовал крепкий захват на предплечье.
– Кирюша! Любимый! Дорогой! – обернувшись, радостно закричал я, – Тут такие метаморфозы тела, а мне даже рассказать некому. Где ты был, морда?
– Пел.
– Сестер Зайцевых?
– Земфиру. Пойдем.
– Уже пора? Так рано?
– Полпятого скоро, там Марик ждет. Трясется, пошли.
– И пускай трясется. Он всегда трясется, что ж и потрястись человеку нельзя?
– Плачет он, пойдем.
Марк поник и расписные одежки пожухли. Он ничего не сказал, когда мы получали в гардеробе наши вещи. Он не проронил ни слова, когда мы ловили машину, он хранил молчание и всю дорогу до дома.
Марк молчал, а слезы безостановочно лились из его глаз.
Я думаю, он правильно молчал. Кирыч был мрачен, подозревая, видимо, что-то совсем плохое.
– Ты где его нашел? – шепотом спросил я Кирыча, когда мы подходили к подъезду нашего дома.
– В туалете.
– В приличном хоть виде?
– Не хуже твоего.
– Ну, слава богу!
– Да, что слава богу?! – закричал Марк на весь утопающий во тьме двор, – Что слава богу?! Ничего не слава! Ужас это, вот что!
– Ну-ну, – догнал его Кирыч, и попытался обнять, – не кричи так, все будет хорошо.
– Все было хорошо, а теперь уже не будет никогда, – Марк остановился и завыл. Он был светлым пятном в этой тьме. Он был смутным светлым пятном и, глядя на него, я почему-то подумал о белой полотняной сумке из своего школьного детства, которую можно было заляпать, всего лишь за нее взявшись.
– Он же сам, ты подумай, сам ко мне навязался, я не просил его совсем.
– Где навязался? Кто навязался? – спросил я.
– Там, в клубе, не скажу где. Взял за руку и буквально потащил. Вначале облапил всего, да потащил. А как на свет вышли, он поглядел – «так» – и ушел.
– И все, что ли? – сказал Кирыч, ожидавший, как минимум, мордобоя.
– Нет, не все, – Марк завыл, закричал, заухал, а как перешел на иканье, попытался продолжить, – Он… сказал…, что я… старый…. Он думал…, что мне… двадцать лет….
– Он это наощупь думал, – соображая, уточнил я.
– А мне… не двадцать. Да,… не двадцать…. И ушел…. А я стою там…. Один…. Люди толкаются…. Ходят…. А он же сам хотел…. Я не хотел, а он хотел. Же сви мала-аде! Комплетемон мала-аде! – Марк снова зарыдал.
В ответ послышался вой – того сорта вой, который я называю «кромешным», а слушаю с чувствами, именуемыми в переводных романах «смешаными» – щекотно до жути, до жути смешно.
– Вирус проснулся, – сказал я.
– Ну, не двадцать и что с того, – похлопал по спине Кирыч трясущегося, как болонка, друга, – Пойдем уже баиньки, ты весь двор перебудил.
– Ну, да, не двадцать, зато сколько огня, – сказал я, давая себе обещание, что непременно проясню того господинчика.
Я устрою ему райскую жизнь.
Нельзя так с людьми. Нельзя. Не по-людски так. Не по-человечески.
Секретная кнопка
Когда веселый человек перестает улыбаться, то кажется, что обрушились небеса.
– И что ты предлагаешь? – спросил я Кирыча еще одним поздним вечером, мучаясь в постели бессоницей.
– Я ничего не предлагаю, – ответил он сонно.
– Если Марк еще неделю будет ходить бледной копией самого себя, я точно выясню, где у него кнопка «удалить».
– Время лечит. Обидели человека, не видишь?
– Он украл у меня шоу! В нашем трио роль унылого Пьеро принадлежит мне.
– А ты что предлагаешь?
– Если б знал, думаешь, я бы тебя спрашивал?
– Ну, спроси кого-нибудь еще.
– Кого, например? Мнимого бога?
– Да, хоть Таню, она же специалист.
– Она по отъему денег специалист. Наша психологиня свой диплом в метро купила. Таких специалистов по пятаку за пучок…, – говорил я уже под тихое посапывание, а вскоре и сам заснул, посчитав, видимо, что решение найдено.
Напрасно.
– У меня был такой кейс, – сказала Татьяна по телефону на следующий день, – Модус лабильности стоило бы уточнить, но тут, думаю, случай неклинический, – а далее сообщила ровно то, что я и сам знал.
Марк, которого дискотечный хам записал в сексуально непривлекательные старики, должен теперь наполучать достаточно похвал, чтобы осознать преимущества своего нынешнего возраста.
– Если я начну осыпать его комплиментами, он еще больше обидится, – сказал я Кирычу вечером другого дня, снова мучаясь бессоницей.
– Почему? – находясь на грани сна и яви, успел спросить он.
– Если я вдруг, ни с того, ни с сего начну его хвалить, он решит, что я над ним издеваюсь.
– Я бы тоже так решил, – сказал Кирыч и отчалил к морфею.
Мне бы такую нервную систему.
– Надо сводить Марка в «Сюси-пуси», – этот разговор с Кирычем проходил наутро, за завтраком.
Кирыч, намазывая клюквенное варенье на низкокалорийный сыр, сделал брови птичкой.
– Как ты думаешь, какие Марусе нравятся парни? – ответил я вопросом на невысказанный вопрос.
– Какие-то, наверное, нравятся.
– Все его бывшие вообще друг на друга не похожи. Один был аполлон-невысоклик. Другой на теленка был похож. Сережа… ну, помнишь таракана? Француз… его Марк и сам с дворовой псиной сравнивал. Все разные, – я задумался.
– Не такие уж и разные, – возразил Кирыч, примериваясь к вислому сырному боку бутерброда, – Они все жалость вызывали. Одного прямо с вокзала приволок. У спортсмена…
– У Геракла, – уточнил я.
– У того бройлера мозгов кот наплакал. Двух слов связать не мог. А с французом и без всяких слов все было ясно.
– Да, уж там было чистое милосердие с последующим отъездом за рубеж, – признал я, вспомнив причудливую историю знакомства Марка с унылым иностранцем, жаждавшем большой славянской любви.
– Я думаю, у Марка все начинается с жалости. Он должен пожалеть человека, а там уже все идет, как по маслу, – резюмировал Кирыч и, заливая стол вареньем, оттяпал кусок бутерброда.
– Жалость….
В то же утро, едва появившись в редакции, я отправился в отгороженный матовым стеклом закуток.
– Пойдем-покурим, – предложил я Манечке, как раз рассказывавшей коллегам-экономисткам что-то похабно-девичье.
– Пойдем, – легко откликнулась она, – Чего хотел? – спросила без экивоков, когда мы оказались на лестничной площадке.
– Пойдем-покурим, – предложил я Манечке, как раз рассказывавшей коллегам-экономисткам что-то похабно-девичье.
– Пойдем, – легко откликнулась она, – Чего хотел? – спросила без экивоков, когда мы оказались на лестничной площадке.
– Сожитель твой еще вакантен? – я не стал юлить.
– В смысле?
– Флердоранж еще не помят?
– Э-э.
– Какой он? Расскажи? Не могу ж я отдавать друга кому попало.
Манечка сделала пару задумчивых затяжек.
– Был бы Николаша бабой, звали бы его «грымзой», а он мужик, поэтому просто «порядочный». Ему уж за тридцать, а он все порядочный.
– Фигура есть?
– Какая-то имеется. Жопка яблочком, ничего так. А в остальном телосложение обычное. Лицо тоже ничего. Глаза там, нос. Башка бритая.
– Понятно, – сказал я, – Лысину прячет. Умный хоть?
– Образованный. Еще голос красивый.
– Хорошо поет?
– Не, – потрясла толстуха кудряшками, – Это я хорошо пою, а он только в душе.
– Слушай, а ты б сама за такого пошла?
Она повертела пальцем у виска:
– Что я, дура, за такого идти? Я с ним лучше жить буду, – если нас кто-нибудь подслушивал, то решил бы, что разговаривают двое умалишенных.
– Жаль, – сказал я, сожаления уже не скрывая, – Надо чтоб с недостатками.
– Ну, извини, – она развела руками, сигарета прочертила в воздухе дымную кривую, – горба у него нет. Живет своим трудом.
– Чем живет?
– Ни с чем. Секса у него нет, зато песни такие пишет, я слезами заливаюсь.
– Может, хоть сирота?
– Родители, вроде, нормальные. Только он с ними не общается, – Манечка выпустила клуб дыма.
– Прокляли?
– У них непонимание.
– Прокляли, – я был удовлетворен, – Годится. Приводи.
Кафе было хоть и милое, плюшевое, но пустое – кроме нас и не нашлось никого на эти пироги и торты, что переливались всеми цветами на ярко-освещенной витрине.
– Это – Кирилл, – указав, сказал я, – Меня зовут Илья, а этот скучный тип, который с краю притулился – его Марком звать, но можно и «Марусей».
– Марусей? – переспросил Николай. Лысая башка его выглядела яйцом, что и понятно. Лысый, а лицо к тому же презрительно длинное.
– Да, – подтвердил я, – Вас, слышал, зовут «Николаша», а у него прекрасное французское имя «Марусья», – я старался говорить позадорней.
– Уи, месье, – вяло признал Марк.
– Парле ву франсе? – поглядел на него Николай.
– Уи, – повторил Марк и сложил пальцы в щепоть, будто собираясь посыпать соли.
Николай ответил курлыканьем, которое можно было бы счесть и французским, но я в этом языке не силен – полиглот мог смело нести в моем присутствии любую чушь.
Марк тоже закурлыкал. Вернее, заурчал.
Реплика Николаши ему не понравилась – не исключаю, что Марку не понравился и сам Николаша. Впрочем, могло быть и так, что он Марку понравился очень и, нацепив сейчас на личико маску герцогини в изгнании, он всего лишь набивает себе цену.
– Хватит! Мы в России находимся, и попрошу не выражаться, – сказала Манечка.
– Да, уж, – игриво поддержал я, – Тут вам не лингвистический симпозиум. Мань, спой-ка нам что-нибудь на китайском.
– А просто попить чаю мы не можем? – спросил Кирыч.
Николаша рот поджал. Скуксился и Марк.
Я понял.
Марк и Николаша были готовы к битве на косметичках.
Сколько раз я наблюдал такие сцены? Сколько раз?! Сколько раз люди неглупые, неплохие, небезобразные по какой-то прихоти судьбы вдруг начинали говорить друг другу гадости вместо того, чтобы искренне друг другом интересоваться?! Сколько раз приходилось смотреть на них, поворачивающихся к миру самой дрянной стороной своей души? Сколько раз сам я был именно таким – омерзительным типом, готовым разорвать этот мир на клочки, совершенно не интересуясь, а стоит ли оно того?
Надо ли?
Вот и сейчас, в атмосфере приятной и плюшевой, в интерьерах старомодной гостиной зашипели друг на друга эти двое, каждый по-своему хорош. Один как раз кстати был совсем лыс, другой так светел, что казался практически безволосым, и в ярком свете, лившемся из окна, они сияли, как два самостоятельных светила.
Они оба были злы, как тысяча гадюк, и трудно было видеть в них что-то человеческое.
– Здравствуйте, я вас слушаю, вы хотите что-нибудь заказать, рекомендую вам тарт дня, морковный с тыквенным кремом, – очутившись рядом, протараторила прехорошенькая глазастая официантка, перетянутая светлым фартучком в песочные часы, ртом своим похожая на белку, а темной прической-горшком – на француженку.
– Мне, пожалуйста, чаю с жасмином, – протянул Николаша.
– А мне кофе простого – сказал Кирыч, – «Американо» или как он там у вас….
– Есть также маффины с черникой классические. Для тех, кто хочет подкрепиться наш кондитер создал…, – дергая коротковатой верхней губой, не отступала от плана московская белка, она же парижская амели.
– Да, давайте, – перебил ее Кирыч.
– Вам тарт дня? – девушка вопросительно выкатила глаза, – В нашем ассортименте также имеются восхитительные чизкейки с абрикосовым фламбе.
– Мне дня, – сказал Кирыч, – Его.
– А мне чаю черного чаю с молоком, – поспешил вступить я, пока старательная девочка не затарахтела снова.
– Бизешку хочу, – сказала затем Манечка, – Я видела там, – она указала на витрину, – Розовенькую. И воды газированной. И рюмку любого сладкого ликеру. Вы платите за девушку? – она оглядела нас.
Кивнули вразнобой.
– Тогда самого дорогого сладкого ликеру, – сказала она.
– Экономистка, – фыркнул я.
Заплатить за Манечку мне было не жаль, но комедия, которую она – не самая рядовая финансистка не самой рядовой конторы – делала из своей предполагаемой бедности, мне временами надоедала.
Она хотела быть богемной теткой, но ею не была.
– Мы не продаем алкоголь, – подумав, сказала амели, позволяя своему глазастому и зубастому личику изобразить тень недовольства.
– Тогда просто воды, – недовольно сказала Манечка.
– Могу предложить «эвьон».
– Ну, точно лингвистический конгресс, – посмотрел в сторону я.
– А из-под крана воды нет? – спросила Манечка.
– Качество «эвьон» проверено временем, – оттарабанила амели, приподняв губку, показывая зубки.
Манечка только рукой белке-француженке махнула – «валяйте».
– А у вас нет кофе без кофеина? – наступила очередь Марка.
– В ассортименте нашего кафе, который наследует уюту французского бистро, мы можем предложить несколько сортов кофе, которые…, – чушь, которую твердила девочка-белка, закостенев в своем фартучке, слушать было непросто. Но Марк послушно кивал, а к «кофе-декоффеинато» заказал еще «эплпай» из меню.
– Только без взбитых сливок, – добавил он, – Я сливки не ем.
– В нашем кафе мы поддерживаем лоу-кост…, – завела амели свою шарманку. Проговорив слова, смысла практически не имеющие, она затем повторила названия напитков и блюд и после нашего молчаливого одобрения утопотала.
– Кофе без кофеина, пирог без сливок, – произнес Николаша будто бы задумчиво, – Вы, наверное, и пиво безалкогольное предпочитаете, – он покосился на Марка.
– Я пиво вообще не пью, – сказал тот.
– Молодец, значит, не станешь, как я, буйной алкоголичкой, – сказала Манечка, улыбнувшись довольно кисло. Перспектива выпить воды, а не ликеру, ее не очень вдохновляла.
– А вы тоже буйный, когда пьяный? – поинтересовался у Марка Николаша.
– Он буйный, когда трезвый, – встрял я, – А пьяный он добрый.
– Я всегда добрый, – сказал Марк.
– М-да? – Николаша иронически улыбнулся, – Разве?
– Слушайте! – громко сказала Манечка, – А вы в курсе, что я могла стать настоящей княгиней?
– Да, все уж в курсе, – сказал Николаша и поглядел в сторону амели, вздрогнувшей за стойкой, – Только какая из тебя аристократка, – усмехнулся.
– Аристократы разные бывают, – возразил Николаше Марк, – Я однажды гостил у одного немецкого барона, так он на вид настоящий крестьянин. И не подумаешь, что барон. Шреклих-щит.
– Шреклих-что? – уточнил Николаша.
– Он сапоги резиновые не снимает целый день. У него замок и поместье с лошадями, он туда экскурсии пускает, на то и живет.
– В сапогах по замку, – прикинула вслух Манечка, – Это мило. Познакомь-ка. Давно я с баронами не спала.
– Он занят уже, – сказал Марк, – У него есть друг.
– Друга не «Марусей» зовут? – осведомился Николаша.
Марк смерил его взглядом, враждебности уже не скрывая.
– Вильфрид – очень хороший человек, добрый. Он меня на лошадях ездить учил.
– Шенкелям учил? – сказал Николаша, – Галопу?
– Он мне смирную лошадь дал, старенькую. А молодые бывают очень злые. К ним лучше сзади не подходить, как дадут по лбу копытом, и все, можно даже скорую не вызывать. Шреклих…, – свою любимую присказку Марк не договорил.