Собрание сочинений в 3 томах. Том 3 - Валентин Овечкин 8 стр.


На примере повести Сергея Воронина можно поставить ряд принципиальных для нашей литературы вопросов, в том числе вопрос о праве на существование вот таких драматических произведений с «тяжелыми» драматическими финалами. Учить хорошему помогут рассказы не только с хорошим окончанием, но и с «плохим» окончанием.

Кстати, вот еще по поводу финалов наших произведений. Один читатель пишет мне:

«Не надо все стараться завершать благополучно, товарищи писатели! Когда мы в театре смотрим «Крылья», то знаем: недостатки будут автоматически преодолены и за пределы сцены не пойдут. А надо разозлить зрителя, заставить его сжимать кулаки, уйти из театра расстроенным и чтобы он на работе дрался с Дремлюгами, а не успокаивался тем, что на каждого такого Дремлюгу обязательно найдется Ромодан».

Дельный читательский совет, над которым, безусловно, стоит подумать. И привожу я его здесь потому, что применить его можно ко всем видам литературы. Действительно, слишком много вещей у нас заканчивается семейными банкетами, тостами, свадьбами, премиями и всякого рода прочими ликованиями. От этого потока радости становится иной раз очень грустно.

Вокруг повести С. Воронина следовало бы нам побольше поговорить. Рассмотреть ее со всех сторон придирчивым профессионально-литераторским взглядом: как это все сделано? А сделано здорово. Побольше бы таких хороших повестей и рассказов в нашей литературе. Хороших и разных — можно добавить словами Маяковского. Но вот об этом-то как раз повесть С. Воронина и свидетельствует в ряду других вещей, о которых здесь уже упоминалось, — какой разной может быть наша хорошая деревенская литература.

III

В заключение хочется сказать еще вот что.

У каждого литератора существует особая творческая манера, особый подход к явлениям жизни, особые методы их изучения. Можно спорить о том, как лучше изучать жизнь: приезжать ли в колхоз инкогнито и не показывать колхозникам свой блокнот или сразу признаться, что ты писатель; ездить ли с секретарем райкома или одному; жить ли месяц в одном колхозе или почаще менять объекты наблюдений. Можно спорить о частностях, но все мы сходимся на одном — на признании необходимости глубоко изучать жизнь.

Ни один здравомыслящий писатель не станет в принципе отрицать, что жизнь надо изучать, надо стоять ближе к ней. Для писателя иметь в блокноте побольше записей из жизни, перед тем как засесть за письменный стол, — это все равно как столяру перед работой иметь под рукой доски, фанеру, рубанки, клей и все прочее, из чего он делает стулья, шифоньеры, диваны.

Для писателя жизнь — это материал, из которого он делает книги. Я нарочно огрубляю, для того чтобы здесь же самому себе и возразить.

Да, есть писатели, для которых жизнь — это не больше как доска для деревообделочника. Он наблюдает и изучает жизнь лишь потому, что ему нужно взять из нее несколько конфликтов и сюжетов для своих произведений.

Это — холодно-профессиональное, ремесленническое отношение к жизни. Я только что, правда, сам здесь употребил выражение «профессионально-литераторским взглядом». Но я говорил, что таким взглядом надо рассматривать лучшие произведения в смысле, так сказать, нашей «технической» учебы. Это не по отношению к жизни.

А жизнь надо не только изучать по необходимости, иначе, не имея «материала», книгу не напишешь, — и ней надо участвовать, вмешиваться в нее.

И вот те писатели, для которых жизнь не только литературные сюжеты, а нечто большее, которые и сами в какой-то мере являются участниками этих «сюжетов», — те писатели и в произведениях своих несут дыхание этой подлинной, невыдуманной жизни, большой нашей партийной правды и человеческой борьбы за эту правду.

У такого писателя нет мелочных «Конъюнктурных» соображений, робости и нерешительности, когда он садится за письменный стол: «А попаду ли на сей раз в десятку или хотя бы в девятку? Не пойдут ли мои литературные пули «за молоком»?..» Его уверенность идет от знания жизни и ее запросов. И он не задумывается прежде времени: «Где я это напечатаю?» Он думает, садясь за стол, что это надо написать.

Когда автор глубоко убежден в том, что написал нужное, отвечающее запросам жизни, работающее на коммунизм произведение, когда он стоит на позициях нашей партийной правды — у него огромная сила. Против него могут выступать люди куда ловчее, хитрее и опытнее его в мелких жизненных боях, с более авторитетным положением в обществе и с большими правами, до зубов вооруженные учеными степенями и всяким высоким членством, — и все же они слабее его. Они узнают себя в персонажах этого автора и злятся, теряют хладнокровие. Им в спорах приходится идти в обход правды, юлить, изворачиваться, падать на четвереньки, — а что за драка на четвереньках? А автор стоит в нормальном положении, твердо, на двух ногах, можно хорошо развернуться.

Нет ничего удивительного в том, что острые книги с муками выходят в свет. Если в книге берутся под рентген какие-то язвы в нашем обществе, то вполне вероятно, что она еще до напечатания может натолкнуться на бациллоносителей болезней, подобных описанным в книге. Рукопись проходит много рук, пока попадет в последние руки, в руки наборщика. Вещь написана, скажем, против Молчалиных нынешней формации, против Серебряковых (я имею в виду профессора Серебрякова из «Дяди Вани», всю жизнь писавшего об искусстве, ничего в нем не понимая; очень живучий тип!), против «человеков в футляре», против унтеров Пришибеевых — что же тут противоестественного, если она при прохождении разных инстанций наткнется где-то на такого же нынешнего Беликова или Серебрякова? Автор писал, будучи уверенным, что есть таковые в нашей жизни, — ну вот и получай в жизни. И не волнуйся, это не может быть неожиданностью для тебя, если ты считаешь себя знатоком жизни; продолжай свои наблюдения, это тебе лишний тип для описаний. Все закономерно.

Вот если бы дело пошло гладко с напечатанием книги, сразу, с начала до конца, — тут есть от чего забеспокоиться. Это «нехороший» признак. Автор считает, что написал острую вещь, возомнил себя уже советским Гоголем и Щедриным, а вещь-то, оказывается, никого не задевает.

Только давайте выясним, что мы считаем нашей большой правдой, которая всего дороже нам в наших книгах, — выясним для того, чтобы никто не смог спекулировать этим святым словом.

Если смотреть в квартиру, где живут люди, через замочную скважину, тоже что-то увидишь и узнаешь о жизни этих людей, но много ли увидишь? Есть правда широко распахнутого окна в жизнь, и есть «правдочка» вот таких замочных скважин.

Есть большой, хозяйский гнев на все, что мешает нам лучше жить, на недостатки наши, страстное желание убрать с нашего пути строительства коммунизма все препятствия, чтобы двигаться по этому пути быстрее. И есть обывательское смакование наших промахов и недостатков. Есть критика недостатков с целью устранить их. И есть брюзжание, от которого этим недостаткам, собственно, ни холодно, ни жарко, а слушать это брюзжание противно.

«Ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный», Владимир Маяковский подходил к этому нужному, но не очень приятному делу просто, по-рабочему: вычистил одну яму — и дальше. А есть любители покопаться в ее содержимом, вытащить оттуда что-то палочкой, надев очки, рассмотреть его поближе и даже понюхать.

Все в нашей жизни, когда она переносится в книги, может автором обобщаться и типизироваться. В том числе и плохое в нашей жизни следует типизировать, чтобы легче было распознать то или иное явление, добраться до его корней, причин. Но некоторые авторы типизацию отрицательных явлений подменяют собирательством всякой дряни, которая попадается им на глаза в нашей жизни. И глаза-то у них устроены так, что видят только дрянь. И вот иной раз такие тряпичники содержимое своей сумки вываливают в книги и выдают это все за «правду» нашей жизни.

Но объемное, перспективное и, как бы сказать, широкоэкранное видение, ощущение и понимание жизни, при котором ни плохое не заслоняет хорошего, ни хорошее не мешает трезво оценивать вред от плохого, приходит к писателю опять же в результате большого знания жизни, очень пристального ее изучения, близости писателя к людям, о которых он пишет. Откуда бы мы ни пошли, а придем опять сюда же — к тесной связи писателя с жизнью.

И надо нам, пожалуй, вот что еще уяснить себе.

Если берешься за какую-то острую тему, надо подходить к ней смело, без робости. Если робеешь — лучше не берись. Если заранее опасаешься: «Ох, трудно будет это напечатать!» — не пиши совсем, не мучайся и эту тему не мучай. Робость непременно где-то скажется в твоих писаниях, недвусмысленная и откровенная критика перейдет в нудное брюзжание, и действительно, эту вещь трудно будет потом печатать, а может, и совсем не нужно будет ее печатать. Это во-первых. А во-вторых, если уж поднимаешь острые вопросы, то, предвидя всякие возражения и разнотолки, договаривай все сам до конца. Не оставляй возможностей для разнотолков. Есть у нас одна-единственная правда — правда коммунизма, правда нашей партии, строящей коммунизм, правда нашего огромного, общечеловеческого дела. И вот с позиций интересов партии и всего советского народа, полемизируя в душе с теми, против кого пишешь, договаривай уж в своих писаниях сам все до конца. Пиши так густо в смысле оценки существа явлений и выводов, чтобы, как говорят, пальца не всунуть между строк. Чтоб никакой злопыхатель не мог вложить иное толкование, иной смысл в написанное тобою. Острота темы требует прежде всего ясности ее изложения. И, само собою разумеется, правильного анализа и синтеза.

Партия ведет огромную работу по подъему сельского хозяйства страны на такой уровень, чтобы в ближайшее время нам получить и 10 миллиардов пудов хлеба и изобилие продуктов животноводства, чтобы всех этих продуктов хватало в избытке и для растущих потребностей городского населения, и для сырьевых нужд промышленности, и для широкой внешней торговли, и чтобы сами производители хлеба, наши колхозники, жили всюду в достатке и довольстве.

Нелегкая эта работа. Большое внимание сейчас со всех сторон устремлено к вопросам сельского хозяйства.

В годы наших пятилеток Советская Россия превратилась в могучую индустриальную державу. И все же города у нас по территории лишь острова в огромном море деревень.

Когда летишь в самолете, а еще лучше — передвигаешься всякого рода наземным транспортом, видишь наши безбрежные поля, бесчисленное количество русских, украинских, белорусских, казахских, узбекских, башкирских, татарских сел. Где называют их деревней, где аулом, где кишлаком. Проехать от Москвы до Казани — часа два будешь ехать по городам, остальное время, часов двадцать, — по полям, по деревням.

У нас в стране более восьмидесяти пяти тысяч колхозов, девять тысяч МТС, тысячи совхозов.

Ни с чем не сравнимы масштабы того, что сделано нами в деревне по социалистическому ее переустройству, по коллективизации сельского хозяйства… Коллективизация деревни — труднейшая задача социалистической революции в стране с преимущественно крестьянским населением.

Колхозный строй за время своего существования у нас блестяще оправдал как самую идею коллективизации, так и формы ее претворения в жизнь. Половина победы в Отечественной войне была в прочности нашего тыла. А прочность тыла в деревне заключалась, в свою очередь, в колхозах. И в глубоком тылу война давала себя знать. Сотни мужчин из каждого села ушли на фронт, все было брошено туда, заводы не выпускали тракторов, деревня несколько лет не получала новых машин, часть лошадей была мобилизована в армию, — а в глубинных колхозах посевная площадь не сокращалась ни на гектар. Так ли было в первую мировую войну, когда вдовы и сироты погибших солдат хозяйствовали в одиночку?.. А послевоенное восстановление хозяйства! Все мы знаем, как были разорены фашистскими оккупантами Украина и Белоруссия. Во многих селах ни головы тягла не осталось, и коров не осталось, и сами села были сожжены дотла. Что было бы с жителями этих сел в старое время, без колхозов? Разбрелись бы нищенствовать по всей земле. В батраки бы пошли к тем изворотливым хозяевам, которым как-то удалось уцелеть и, может быть, даже нажиться на войне. Во всяком случае, понадобились бы десятилетия, чтобы в этих местах затянуло хоть немного раны, нанесенные войной.

А в советских условиях, при колхозном строе, большинство колхозов освобожденной Украины и Белоруссии уже на второй-третий год стали засевать довоенную площадь.

Огромные силы и возможности заложены в колхозном строе. Нам есть что критиковать в смысле недостатков нашей работы в деревне, но есть чем и гордиться, есть чем восхищаться, есть что показать и своему народу и всему миру.

Задача наша сейчас — раскрыть до конца все возможности колхозного строя, двинуть в ход все его силы, резервы, добиться того, чтобы все колхозы давали государству столько продукции, сколько дают сейчас лучшие колхозы страны, чтобы люди в них жили всюду так, как живут люди в лучших наших колхозах.

Может помочь в этом деле партии наша литература? Может, и крепко может помочь.

Книги, претворяясь через сознание человека-труженика, воздействуя на его сознание, становятся материальной силой. Книга может войти в наше строительство таким же вещественно ощутимым вкладом, какой вносят своим трудом люди производственных профессий. Но таким вкладом становятся лишь хорошие книги.

Зовут людей вперед, волнуют душу, закаляют человека в борьбе с трудностями, облагораживают его, окрыляют, открывают перед человеком новые манящие горизонты лишь хорошие книги.

Много вбирает в себя это понятие — хорошая книга. Здесь и высокая идейность замысла, и правдивость, и богатство мыслей. Здесь и совершенство формы, чистота языка, художественная отточенность образов и мыслей. Большое мастерство приходит к писателю в результате большой, трудной, упорной работы. Всем нам нужно многому и многому учиться, независимо от возраста и литературной бороды. И учиться нам есть у кого. И в современной и в старой литературе народов Советского Союза есть крупнейшие мастера художественного слова. Мы — дети великих отцов. Наследство нам оставлено богатое. Надо уметь не только сохранить и не растратить, но и приумножить его. Приумножить — хорошими книгами. Лишь в таком случае нас назовут достойными наследниками наших отцов.


1955

Выступление в Министерстве культуры РСФСР (Тезисы)

Основа культурной работы на селе — да и не только на селе — книга. Это она, книга, в первую очередь делает человека грамотным, умственно развитым, культурным.

Если бы мы хотели найти такой измеритель для сравнительного определения культурного лица разных сел, то вот он — сколько в селе книг, что это за книги и как они читаются.

Это основа.

Если люди не читают книг, то в смысле их культурного роста не поможешь одним кино, баяном, самодеятельностью, народным хором и даже народным театром.

Это все — прикладное, а главное — книга.

У человека начитанного вырабатывается хороший вкус к искусству. А человек, ничего не читающий, и в кино не отличит дряни от подлинного искусства. И в театре будет смотреть только то, что доступно его узкому пониманию. А на Чехова, на Горького — не пойдет.

В общем, главное — книга.

Но у вас очень плохо обстоит дело с продажей книги на селе. Я считаю большой ошибкой передачу торговли книгой на селе потребкооперации. Нельзя книгой торговать в той же лавке, где продают водку, селедки, хомуты, керосин, мануфактуру, сапоги.

Во-первых, для книг в таком магазине и места подходящего не находится. Во-вторых, что за люди торгуют книгой в таких магазинах? Совершенно непривычные к этому делу.

Попробуйте спросить в селе вот в таком магазине какую-нибудь книгу, да еще малоизвестную, не «И один в поле воин». Чертом посмотрит. Брал бы то, что на виду. Будет он из-за пяти рублей терять время на поиски какой-то книжонки. А за это время продал бы чего-нибудь другого на сто рублей.

А посмотрите, кого назначают на должность заведующего отделением книжной торговли в рай- и облпотребсоюзы. Тех работников этой системы, которые доказали свою непригодность в другом деле.

Нет, книжную торговлю надо вернуть полностью книготоргу: это — специальная организация, занимающаяся только этим делом. Там и подбор кадров продавцов книг. Всю торговлю книг надо отдать им, не мешая книги с керосином.

И пусть книготорг строит специальные книжные магазины в больших селах и станицах.

И пусть развивает самые разнообразные формы торговли книгой — и книжные базары, и сеть «Книга — почтой», и какие-то уполномоченные по продаже книг в бригадах.

Но заниматься этим должен книготорг, а не потребкооперация.

Вот еще странная вещь. Есть у нас в области тиражно-согласовательные комиссии. Они решают судьбу книги, тиража. Комиссии состоят в большинстве из людей, ответственных за распространение книги, за торговлю книгой. И вот эти люди, не умеющие торговать хорошей книгой, и решают ее судьбу. Они могут зарезать какую-то очень хорошую книгу молодого автора только потому, что она им неизвестна. Подавай им побольше Дольд-Михайлика или Шпанова. Или таких книг, как «Медная пуговица» Овалова.

Вот такие шедевры.

Чисто коммерческий подход к изданию книг. Ставка на так называемый «верняк».

Надо изменить положение с этими комиссиями. Достаточно кому-то из представителей потребкооперации сказать, что, мол, у нас большие остатки такой-то книги, «затоварка», мол, — и ее уже не переиздают. А на поверку выходит — что же это за остатки? Да сваленные в кучу где-то под прилавком в универмаге книги. Которые никто не видит, и сам продавец не знает, что у него там лежит. Вот тебе и «остатки». Это дело надо изменить.

Второй вопрос — о библиотекарях.

Много было у меня встреч с читателями, в разных формах. С разными читателями, и с сельскими, и с городскими, и с партийными, и с военными. И читал новые вещи. И проводил читательские конференции по уже изданным книгам. И на Дальнем Востоке. Я сейчас месяц провел там. И самые неинтересные встречи были, как ни странно, с библиотекарями. Просто удручающе неинтересные встречи. Или из-за низкой зарплаты в библиотекари у нас идут люди, которым больше некуда деваться. Или учат у нас их плохо. Как-то по-казенному.

Или мне просто не повезло. Но в общем я среди библиотекарей мало встречал страстных любителей и пропагандистов книги, с самостоятельным мышлением и взглядом на литературу. То они пропагандируют вовсю Бабаевского, то какой-нибудь модный детектив… Не знаю, что тут делать. Как улучшить специальную подготовку и подбор библиотекарей. Но надо что-то делать.

Назад Дальше