Штамм Закат - Чак Хоган 16 стр.

Ночную тишину прорезал еще один визг, после чего раз­далось нечто вроде рычания. Квинлан закрыл саквояж и вгляделся в тьму, скрывавшую заросли деревьев. Он пере­дал сумку с деньгами Гусу, а в обмен получил длинное ру­жье. После чего с невероятной мощью и скоростью рванул в сторону зарослей.

— Что за... — только и успел сказать Крим.

Если даже там была тропинка, этот удивительный Квин­лан не обратил на нее ни малейшего внимания. Гангстеры услышали треск ветвей.

Гус повесил сумку с оружием на плечо.

— Пошли, — сказал он. — Вряд ли вы захотите это про­пустить.

Идти по следу Квинлана было легко, потому что он про­ложил прямой путь, обломав свисающие ветви деревьев, и если где и сворачивал с курса, то лишь затем, чтобы обо­гнуть стволы. Тесной толпой, толкаясь и обгоняя друга, они пробежали сквозь заросли и оказались на краю боль­шой поляны, где едва не уперлись в Квинлана. Тот стоял совершенно неподвижно, обхватив себя руками и бережно прижимая ружье к груди, словно бы держа ребенка.

Капюшон его был откинут. Крим, отдуваясь за спиной водителя, наконец-то увидел его гладкую лысую голову — поначалу только с затылка. В темноте ему показалось, что парень начисто лишен ушей. Крим обогнул его, чтобы луч­ше рассмотреть лицо, и открывшееся зрелище заставило человека-танка затрястись, как былинка на ветру.

У урода, именуемого Квинланом, не только не было ушей, — у него и носа-то не осталось.

Толстая глотка. Полупрозрачная, почти переливчатая кожа. И глубоко сидящие в бледном гладком лице кроваво-красные глаза — самые яркие глаза, какие Крим когда-либо видел в жизни.

Тут от верхних ветвей дерева отделилась какая-то фигу­ра, легко спрыгнула на землю и вприпрыжку помчалась через поляну. Квинлан пустился ей наперерез, словно лео­пард, преследующий газель. На бегу Квинлан опустил пле­чо, как защитник, атакующий игрока с мячом, и они стол­кнулись.

Фигура с пронзительным визгом растянулась на земле, несколько раз перевернулась, но тут же вскочила на ноги.

В одно мгновение Квинлан включил лампу на стволе своего ружья и направил свет на противника.

Фигура зашипела и отпрянула, молотя воздух руками, — лицо ее исказила неимоверная мука, это было видно даже на расстоянии. Не мешкая, Квинлан нажал на спусковой крючок. Дуло ружья словно взорвалось — серебряная дробь ярким конусом выметнулась из ствола и снесла голову ши­пящей фигуры.

Только вот фигура эта умерла не так, как умирает человек. Из обрубка горла ударил гейзер какой-то белой дряни, фигу­ра словно бы втянула в себя руки и повалилась на землю.

Квинлан быстро повернул голову — очень быстро: даже раньше, чем появилась следующая фигура, стрелой выле­тевшая из-за деревьев. На этот раз фигура была явно жен­ской. Она дала деру от Квинлана, но зато помчалась пря­миком к группке гангстеров. Фигура не просто бежала в их сторону — она неслась непосредственно на них. Гус выхва­тил из сумки ятаган. Завидев оружие, женщина — если ее можно было назвать женщиной: одетая в какие-то чудо­вищные лохмотья, она походила на грязнейшую обдурен­ную шлюху, какие только существуют на свете, разве что была невероятно гибка и проворна, и ее глаза сияли крас­ным светом, — попыталась отскочить, но поздно. Одним-единственным точным движением Гус словно бы просто провел клинком по ее плечам и шее, а в результате голова фигуры упала в одну сторону, тело — в другую. Когда и то и другое упокоились на земле, из ран поползла густая белая жидкость, похожая на слабое тесто.

— А это белый цвет, — сказал Гус.

К ним подошел Квинлан. Еще на ходу он перезарядил ружье подвижным цевьем и снова нахлобучил на голову толстый хлопчатобумажный капюшон.

— Ладно. Идет, — сказал Крим, пританцовывая на месте, как мальчишка, которому рождественским утром приспи­чило в туалет. — Да. Я бы сказал: мы, бля, в игре.

Выбрив половину лица опасной бритвой, прихвачен­ной еще в ломбарде, Эф вдруг почувствовал, что потерял к этому занятию всякий интерес. Он отключился от про­цесса и уставился в зеркало, что висело над раковиной, на­полнившейся мутно-молочной водой. Его правая щека все еще была покрыта пеной.

Он думал о книге — об «Окцидо Люмен» — и еще о том, что всё, буквально всё повернулось против него. Палмер и его состояние. Эти две преграды вставали у них на пути, куда бы они ни двинулись. Что станет с ними со всеми — что станет с Заком — если он, Эф, потерпит поражение?

Лезвие бритвы истосковалось по крови. Тоненький по­рез налился красным, на нем проступили рубиновые бисе­ринки. Эф посмотрел на бритву, увидел пятнышко крови на нержавеющей стали, и вдруг память отбросила его на одиннадцать лет назад — в тот день, когда родился Зак.

За плечами Келли уже были один выкидыш и один мерт­ворожденный ребенок. Сейчас, готовясь к новым родам, к рождению Зака, она два месяца провела на постельном режиме. В этот раз Келли разработала свой план родов: никакой эпидуральной анестезии, никакого обезболива­ния вообще, никакого кесарева сечения. Спустя десять ча­сов после начала схваток продвижение так и не намети­лось. Для ускорения родов врач предложил питоцин, но Келли отвергла его, оставаясь верной своему плану. После еще восьми часов мучений она уступила, и ей все же по­ставили капельницу с питоцином. А спустя еще два часа — мучительные схватки продолжались уже почти сутки — она дала наконец согласие на эпидуральную анестезию. Дозу питоцина повышали уже несколько раз, и сейчас она была очень высокой — на пределе того, что мог позволить сер­дечный ритм плода.

На двадцать седьмом часу схваток врач предложил кеса­рево сечение, но Келли отказалась. Сдав все остальные по­зиции, здесь она была непреклонной: роды должны идти естественным путем. Монитор сердечной деятельности плода показывал, что никаких сбоев нет; шейка матки рас­ширились до восьми сантиметров, и Келли была полна ре­шимости самостоятельно вытолкнуть своего ребенка в большой мир.

Однако пять часов спустя, несмотря на энергичный мас­саж живота, которым усиленно занималась опытная сестра, плод по-прежнему упрямо оставался в поперечном положе­нии, а шейка матки так и не раскрылась шире восьми санти­метров. Несмотря на успешную эпидуральную анестезию, Келли теперь постоянно ощущала боли при схватках. Врач подкатил стул к ее кровати, уселся и снова предложил кеса­рево сечение. На этот раз Келли приняла предложение.

Эф надел халат и прошел вслед за каталкой в сверкаю­щую белизной операционную, располагавшуюся за двой­ными дверями в конце коридора. Монитор сердечного ритма плода, издававший мягкое «ток-ток-ток», похожее на звук метронома, действовал на него успокаивающе. Медсестра протерла выпирающий живот Келли коричнево-желтым антисептиком, а затем акушер уверенным движе­нием, ведя скальпель слева направо, сделал горизонталь­ный разрез передней брюшной стенки в низу живота. Он рассек и раздвинул в стороны фасцию, затем мясистые мышцы передней стенки, потом тонкую брюшину, после чего показалась толстая, сливового цвета стенка матки. Хирург сменил скальпель на ножницы для разрезания по­вязок, чтобы свести к минимуму риск повреждения плода, и сделал последний разрез.

Руки в перчатках вошли в полость и извлекли на свет новехонького человечка, только Зак еще не родился. Он был, что называется, «в рубашке», то есть окружен тонким, неповрежденным амниотическим мешком. Этот мешок всплыл из матки как большой пузырь; матовая непрозрач­ная оболочка вокруг плода была словно нейлоновое яйцо. В этот момент Зак еще оставался недвижимым, он по-прежнему питался от матери, получая необходимые веще­ства и кислород по пуповине. Акушер и сестры работали, сохраняя профессиональную невозмутимость, но и Эф, и Келли почувствовали их явную тревогу.

Только позднее Эф узнает, что появление на свет ребен­ка «в рубашке» — большая редкость: меньше одного случая на тысячу рождений, а если говорить о полностью доно­шенных детях, то пропорция уменьшается многократно — здесь речь идет уже о единицах на десятки тысяч.

Этот странный момент длился и длился: нерожденное дитя по-прежнему было связано пуповиной с измученной матерью — дитя, произведенное на свет, но все-таки... все-таки еще не родившееся. Затем оболочка сама по себе про­рвалась и сползла с головки Зака, обнажив его блестящее от влаги личико. Еще несколько мгновений этого замед­ленного времени... и ребенок закричал; только после этого его, мокренького, положили на грудь Келли.

Напряжение все еще витало в операционной, но теперь к нему примешивалась явственно ощущаемая радость. Кел­ли ощупывала ручки и ножки Зака, пересчитывая пальчи­ки. Она настойчиво искала признаки уродства и, не нахо­дя, испытывала нарастающий восторг.

Мальчик весил три шестьсот. Он был лыс, как ком те­ста, подготовленный для выпечки хлеба, и бледен тоже, как тесто. Через две минуты после рождения он набрал уже восемь баллов по шкале Апгар, а через пять минут — все девять из десяти возможных.

Мальчик весил три шестьсот. Он был лыс, как ком те­ста, подготовленный для выпечки хлеба, и бледен тоже, как тесто. Через две минуты после рождения он набрал уже восемь баллов по шкале Апгар, а через пять минут — все девять из десяти возможных.

Здоровый ребенок.

И тем не менее Келли вдруг почувствовала сильнейшее опустошение. Это состояние не было столь глубоким и из­нурительным, как послеродовая депрессия, однако тем­ный ужас все же вселился в нее.

Родильный марафон серьезнейшим образом подорвал ее силы, молоко не появилось, плюс ко всему не сработал ее так хорошо задуманный план, и от всего этого Келли ощутила себя полной неудачницей. В какой-то момент Кел­ли даже сказала Эфу, что ей постоянно мерещится, будто она подвела его, отчего Эф пришел в совершенное замеша­тельство. Келли мнилось, что изнутри ее разъедает какая-то порча. А ведь до этого они сообща справлялись с любы­ми трудностями, и жизнь казалась легкой и беззаботной.

С того момента, как Келли полегчало, — а на самом деле с того момента, как она бесповоротно решила, что ее ново­рожденный мальчик — будущий гений, — она больше никог­да не отпускала Зака от себя. Какое-то время Келли была просто одержима идеей докопаться до сути того, что озна­чает «родиться в рубашке». Некоторые фольклорные ис­точники утверждали, что эта причуда природы — знамение будущих удач, даже предсказание величия. В иных леген­дах говорилось, что «рубашечники», как их порой называ­ли, — ясновидцы, они никогда не тонут, и ангелы награди­ли их особо защищенными душами. Келли стала рыться в литературе и нашла немало «рубашечников» среди вы­мышленных персонажей — например, таковыми были Дэ­вид Копперфилд и мальчик из «Сияния»*. А еще в рубашке родились многие знаменитые исторические личности, та­кие как Зигмунд Фрейд, лорд Байрон и Наполеон Бона­парт. Со временем Келли научилась оставлять без внима­ния любые неприятные ассоциации — к примеру, в некото­рых европейских странах считалось, будто дети, рожден­ные в рубашке, несут на себе проклятие, — и противопо­ставлять тоскливому ощущению собственной несостоя­тельности яростную убежденность, что ее мальчик, ее по­рождение — исключительный ребенок.

Пройдет время, и эти мотивы отравят ее взаимоотно­шения с Эфом, приведут к разводу, чего Эф никогда не хо­тел, и вспыхнувшей в результате развода битве за роди­тельское попечение над Заком — битве, которая после об­ращения Келли превратилась в борьбу не на жизнь, а на смерть. На каком-то этапе Келли вдруг решила, что если она не может быть идеальной парой такому взыскательно­му человеку, как Эф, то она будет для него нулем, пустым местом. Именно по этой причине личная беда Эфа — его пристрастие к алкоголю — наполнила душу Келли не толь­ко ужасом, но и тайной радостью. Ее подленькая мыслиш­ка обернулась реальностью. И реальность эта говорила о том, что даже у такого взыскательного человека, каким был Эфраим Гудуэдер, не получается жить в соответствии с принятыми им высокими принципами.

Эф ехидно улыбнулся своему наполовину выбритому от­ражению. Он потянулся к стоявшей рядом бутылке абри­косового шнапса, чокнулся с отражением, мысленно про­возгласив тост за свое говенное совершенство, и сделал два хороших глотка сладковато-терпкого спиртного.

— А вот этого тебе не надо было бы делать, — сказала Нора, войдя в ванную и тихо прикрыв за собой дверь.

Она была босиком — видимо, только что переоделась в свежие джинсы и широкую свободную футболку. Ее тем­ные волосы были собраны в пучок на затылке.

— А ты знаешь, мы устарели, — обратился Эф к ее отра­жению в зеркале. — Наше время ушло. В двадцатом веке были вирусы. А в двадцать первом? Вампиры! — Он снова выпил: это должно было служить доказательством его воз­обновившейся дружбы со спиртным и демонстрацией, что никакие рациональные доводы не смогут убедить его в об­ратном. — Вот только не пойму: как тебе-то удается не пить? В сущности, бухло только для этого и существует на свете. Единственный способ переварить новую реальность — это догнать ее каким-нибудь старым добрым пойлом. — Эф сде­лал еще глоток и снова посмотрел на этикетку. — Если бы только у меня было хоть немного этого старого доброго пойла!

— Мне не нравится, что тебе это нравится.

— Я — тот, о ком специалисты говорят: «высокофунк­циональный алкоголик». Или, если хочешь, я мог бы при­прятывать бухло повсюду, в самых разных местах.

Нора, скрестив руки, привалилась к стене. Она сверли­ла взглядом спину Эфа, отчетливо понимая, что не сможет до него достучаться.

— Ты же понимаешь: это всего лишь вопрос времени. Рано или поздно жажда крови приведет Келли сюда, к Заку. А через нее все станет известно Владыке. И он выйдет пря­миком на Сетракяна.

Если бы бутылка была пуста, Эф, скорее всего, запустил бы ее в стену.

— Блядь! Это же полное безумие! И одновременно — ре­альность. У меня никогда не было кошмара, даже близко по­хожего на это.

— Я хочу сказать только одно: мне думается, ты должен отправить Зака отсюда.

Эф кивнул. Он стоял, вцепившись обеими руками в край раковины.

— Знаю. Пусть не сразу, но я сам пришел к такому же ре­шению.

— И мне думается, ты должен уехать с ним вместе.

Эф несколько секунд поразмышлял над услышанным — действительно поразмышлял, а не сделал вид, — и только после этого повернулся от зеркала к Норе.

— Это что, типа первый лейтенант уведомляет капита­на, что тот не годен к службе?

— Это типа когда некоторые настолько беспокоятся за тебя, что им страшно, не навредишь ли ты себе, — сказала Нора. — Для Зака это наилучший вариант. И тебе так будет гораздо лучше.

Слова Норы обезоружили Эфа.

— Я не могу оставить тебя здесь вместо меня, — сказал он. — Мы оба знаем, что город рушится. С Нью-Йорком по­кончено. Лучше, если он обрушится на меня, а не на тебя.

— Такую чушь только в пивной услышать можно.

— Ты права в одном. Пока Зак здесь, я не могу полно­стью отдаваться этой борьбе. Он должен уехать. А я дол­жен быть уверен, что его здесь нет, что он в безопасности. Знаешь, в Вермонте, на одном холме, есть место...

— Я не уеду.

Эф втянул воздух.

— Выслушай меня.

— Я не уеду, Эф. Ты думаешь, что ведешь себя по-рыцарски, а на самом деле оскорбляешь меня. Это мой го­род, причем в большей степени, чем твой. Зак — отличный парнишка, и ты прекрасно знаешь, что я действительно так думаю, вот только я здесь не для того, чтобы делать всякую женскую работу, присматривать за детишками и раскладывать по полкам брошенную тобой одежду. Я ученая-медик, и в этом смысле я ничем не хуже тебя.

— Я знаю, знаю, поверь мне. Но я думал о твоей мате­ри...

Нора с полураскрытым ртом замерла на месте. Она го­това была выпалить что-то, однако слова Эфа буквально лишили ее дыхания.

— Я знаю, что она нездорова, — продолжал Эф. — Знаю, что у нее развивается старческое слабоумие. И еще знаю, что она не выходит у тебя из головы, так же как Зак не вы­ходит из головы у меня. То, что я предлагаю, — это твой шанс вывезти отсюда и ее тоже. Я все пытаюсь сказать тебе, что в том месте в Вермонте, на холме, живут Келли-ны старики...

— Я могу больше пользы принести здесь.

— Точно можешь? А я — могу? Я все задаю себе этот во­прос и не нахожу ответа. Что сейчас самое важное? Я бы сказал, выживание. Это и есть та абсолютная польза, о ко­торой мы можем мечтать. Если мы поступим так, как предлагаю я, по крайней мере, один из нас будет в безо­пасности. Да, я знаю, это не то, чего ты хочешь. И я знаю, что прошу от тебя чертовски многого. Ты права — если бы это была нормальная вирусная пандемия, мы с тобой были бы самыми необходимыми людьми в этом городе. Мы занимались бы самой сутью проблемы, и это было бы только правильно, как ни посмотри. Однако нынешний штамм запрыгнул так далеко, что оставил позади весь наш опыт и все наши знания. Мир больше не нуждается в нас, Нора. Ему не нужны доктора или ученые. Ему нуж­ны экзорцисты — заклинатели, изгоняющие дьявола. Ему нужен Авраам Сетракян. — Эф в два шага пересек ванную и остановился перед Норой. — Я просто знаю достаточно много, чтобы меня опасались. Ну что же, тогда пусть опа­саются и дальше.

Нора отделилась от стены и тоже подалась навстречу Эфу.

— И что, по-твоему, это должно означать?

— Я не представляю собой особой ценности. Я — рас­ходуемый материал. Или, во всяком случае, столь же рас­ходуемый, как любой другой человек. Если только этот «другой человек» не старый ломбардщик с больным серд­цем. Черт! Сейчас Фет привносит в нашу борьбу гораздо больше, чем могу сделать я. И он куда более ценен для ста­рика.

— Мне не нравится то, как ты об этом говоришь.

Эфу не терпелось, чтобы Нора приняла эту новую ре­альность так, как принимает ее он сам. Чтобы она увидела эту реальность его глазами. Ему было очень важно, чтобы она наконец все поняла.