Доктор едва дошёл до страусообразных, когда к министру полиции на цыпочках подошёл офицер и прошептал что-то на ухо. Министр тут же ушёл, тоже на цыпочках, и было заметно, как он ухмыляется во всю свою хитрую физиономию. Разговоры усилились.
Стивен продолжал, страница за страницей. Он описал анастамоз сонной артерии у Didus ineptus и дошёл до брачных игр дронтов.
— Для сравнения, давайте рассмотрим приспособленный для введения орган ворона, — подняв очки и впервые удостоив публику вниманием, произнёс он. Его взгляд встретился с глазами сидящей на первом ряду мадам д’Узе: дама наклонилась вперёд и громким глухим голосом спросила:
— Что за орган для введения?
Соседка ее просветила.
— О? Как у жеребца? — удивилась мадам. — Вот уж не знала. Тем лучше, — и радостно засмеялась.
— Давайте рассмотрим приспособленный для введения орган ворона, — повторил Стивен, глядя прямо на неё. — Мадам потупила взгляд и сложила руки на коленях.
Доктор, вернувшись к заметкам, громким и более строгим голосом представил обозначенный орган во всей красе, ритмично размахивая мумифицированным образчиком последнего.
Помощники министра, сидящие дальше, нагнулись над пустым стулом своего шефа, ведя тихий разговор.
— Если этот человек хоть отдалённо связан с разведкой, — сказал один, — то я папа римский.
— Это всё неясные слухи, — сказал другой.
— Армейским везде мерещатся шпионы. Я проверил, конечно же, но ни Фове, ни мадам Данго не смогли его сдвинуть ни на дюйм. Как он сам себя назвал — просто естествоиспытатель, ничего не смыслящий в политике и следующий правилам. Мадам Данго уверена, что он педераст, и я думаю, она права. Он друг Ламота.— Каковы его отношения с той женщиной, сидящей рядом с Ламотом, дамой с удивительными бриллиантами? Они прибыли вместе, но конечно же, не может быть и намёка на связь между этим чудаком и столь прелестным созданием?
— Он её врач. Её служанка сообщила, что он осматривал даму — всё вполне невинно, без всяких намёков. Точно педераст. Такая женщина, и даже ни одной попытки!
— Вот жалкий тупица. Наконец подходит к концу.
— Жалкое выступление.
Возможно и жалкое, но касательно приглашения иностранных гостей практика подтверждала, что ораторское искусство обратно пропорционально научной значимости говорившего. Для тех, кто не привык к университетским кафедрам, невнятно выражаться и бормотать было обычным делом, и Пожизненный секретарь, как и пришедшие послушать доктора Мэтьюрина, а не ради порции слухов учёные, встречали гораздо худшие примеры. Доктор не уронил на пол свои записки, экспонаты и образцы. Не делал мучительных остановок посреди предложения, как учёный Шмидт из Геттингена, не упал в обморок как Избицкий. И сидящие в первых рядах узнали много нового об исчезающей авифауне Маскаренских островов. Их искренние поздравления, крепкий кофе и осознание того, что суровое испытание пройдено, вернуло Стивена к жизни. Диана, Ламот и их друзья убедили его, что он справился замечательно. Они слышали каждое слово и даже пару раз произнесли «pezophaps solitarius«, а «додо» — гораздо чаще.
— Это выступление было совсем не блестящим, — стыдливо улыбался Мэтьюрин. — Я отнюдь не Демосфен, но сделал всё немногое, что в моих силах и тешу себя тем, что теперь у нас есть научные основы описаний репродуктивной и пищеварительной систем дронта.
Модно одетые люди расходились, давая место учёным, многие из которых подходили к Стивену, заводя или обновляя знакомство, и он добрыми словами поминал общих друзей в Англии, а также обещал передать наилучшие пожелания в ответ, ведь в данном вопросе он, не колеблясь, соглашался стать курьером. Жорж Кювье презентовал экземпляр своей «Ossements fossiles» для сэра Джозефа Блейна, а Латрейль для того же джентльмена — более соответствующий дар в виде пчелы в янтаре. Ларрей, хирург императора, был особенно учтив. Гей-Люссак молил передать хоть немного любопытного пирита сэру Хэмфри Дэви. Другой химик дал доктору пузырёк, точное описание которого Стивен пропустил мимо ушей. Так что сейчас карманы его прекрасного сюртука разбухли от подарков членам Королевского общества.
Присутствовало также много иностранных учёных, и Стивен был рад видеть Бенкендорфа, Побста и Черутти. Большинство составляли выдающиеся физики, но присутствовали и математики, историки и филологи, среди которых он узнал длинную чёрную бороду Шлендриана, выдающегося ученого, общепризнанного немецкого авторитета по романским языкам. Шлендриан стоял чуть в стороне со стаканом лимонада в руке, с задумчивым и так ему не свойственным грустным видом.Их взгляды пересеклись, и джентльмены кивнули друг другу. Стивен оставил бестолковую беседу о хлоре, и учёные обменялись сердечными приветствиями. После оживления первых любезностей, поздравлений и вопросов, грусть Шлендриана вернулась.
Повисла пауза, во время которой он с сомнением взглянул на Стивена и задал вопрос:
— Вы ведь не слышали новостей, я полагаю?
— Вы о прошедшем бое?
— Нет. О Понсиче.
— Что с ним стряслось?
— Как мне не хочется говорить об этом в день вашего триумфа.
— Не мучите меня, Шлендриан. Вы знаете, как я к нему привязан.
— Как и я был, — ответил Шлендриан и на глаза у него навернулись слёзы. — Он мёртв.
Стивен отвёл его на свободное место у двери.
— Откуда вам это известно? Когда это случилось? — спросил он упавшим голосом.
— Грааф написал мне из Лейдена. Похоже, Понсич был в Швеции, во всяком случае, на Балтике. Корабль, на котором он путешествовал, попал в беду. Множество тел вынесло на берег в Померании, и Понсича опознал бывший ученик. Ох, Мэтьюрин, какая потеря для каталонской словесности!
***
— Послушай, дорогая, — сказал Стивен Диане, вытащив её из концертной залы отеля де Ламот. — Я собираюсь уезжать. Сколько смогу посплю и завтра отправлюсь в Кале. Свои извинения Адемару я уже передал.
— Как, уже, Стивен? — воскликнула она, и веселье сразу сошло на нет. — Ты возвращаешься? Я надеялась, что ты останешься, по крайней мере до конца месяца.
— Нет. Я выполнил то зачем прибыл, и должен уехать. Но перед отъездом есть несколько вещей, которые мне стоит сказать.
Она с надеждой смотрела на него. На лице Стивена застыло решительное, скрывающее эмоции выражение, со странным контрастом с царящей в комнате, которую они только что оставили, живостью.
— Слушай, — начал он. — Я через друзей буду передавать для тебя новости, а время от времени постараюсь приезжать для встреч. С медицинской точки зрения ты в самых лучших руках. Ты должна во всём слушаться Баделока, дорогая, и следовать его указаниям в мельчайших нюансах — беременность может быть очень деликатным делом.Но тебе не стоит беспокоиться ни о каких возможных проблемах, их появление крайне маловероятно: твои бумаги в полном порядке и юридически ты гражданка дружественного государства, но если возникнут любые трудности в Париже или Нормандии, вот адрес моего близкого друга. Выучи его, Вильерс, слышишь меня? Выучи и сожги бумагу. Вот ещё что. Если тебя когда-нибудь будут спрашивать обо мне, тебе стоит отвечать, что мы лишь старые знакомые, не больше, и я даю тебе советы как врач.
Между нами ничего нет, совсем ничего.
Он заметил вспышку гнева, отражение оскорблённой гордости на лице, взял её за руку и сказал:
— Ты солжёшь, моя дорогая. Ты скажешь абсолютную ложь.
Её глаза вновь подобрели.
— Я скажу это, Стивен, — кивнула Диана, изо всех сил постаравшись изобразить улыбку.
— Но вряд ли смогу убедительно произнести эти слова.
Доктор взглянул на неё, изящную фигуру с высоко поднятой головой, и почувствовал, как затрепетало сердце.
— Благослови тебя Бог, моя дорогая. Мне пора.
— Благослови Бог и тебя — Она его поцеловала. — Передавай мою любовь Джеку и Софи. И молю тебя, Стивен, молю тебя поберечься.
Примечания:
т.е. запора. [?]
Emigre – (фр.) эмигрант [?]
Ташка — плоская кожаная сумка кавалериста. [?]
Marelle — (фр.) детская игра «классики», знакомая и нам. [?]
Гийом Дюпюитрен (1777 – 1835) — выдающийся французский врач, военный хирург, анатом, учёный, педагог, лейб-хирург короля Людовика XVIII, барон, меценат. [?]
Пальма была принята ранним христианством в качестве символа победы Христа над смертью. Ранние христиане в Риме обозначали мучеников рисунками пальмовых листьев, чтобы подчеркнуть их триумф после смерти. Пальма очень часто встречается в средневековом искусстве в качестве атрибута мученика. Кроме того, пальмовая ветвь является атрибутом евангелиста Иоанна, так как была передана ему Девой Марией на ее смертном одре. [?]
Консоль — государственная облигация без фиксированного срока. Омниум — (лат., от omnis — весь) в Англии совокупность процентов, получаемых от казны с заимодавцев.
Консоль — государственная облигация без фиксированного срока. Омниум — (лат., от omnis — весь) в Англии совокупность процентов, получаемых от казны с заимодавцев.
[?]Палладианизм или Палладиева архитектура — ранняя форма классицизма, выросшая из идей итальянского архитектора Андреа Палладио (1508—1580). В основе стиля лежат строгое следование симметрии, учёт перспективы и заимствование принципов классической храмовой архитектуры Древней Греции и Рима. [?]
квартер (мера объёма сыпучих тел; = 291 л); 1 литр пшеницы — 760 гр. итого 220 кг. [?]
Le Moniteur Universel – газета, основанная в Париже в 1789 году. Во времена французской революции была основным печатным изданием подобного рода и долгие годы оставалась официальной газетой французского правительства, временами печатая явную пропаганду.
[?]
Riviere – (фр.) ожерелье [?]
Le porc inentame — (фр.) настоящая свинья [?]
Глава 6
На протяжении какого-то времени, которое показалось ему весьма значительным, Джек Обри лично забирал почту для Эшгроу-коттедж. Он страшился разоблачения, и кроме регулярно приходящих пакетботов также существовал поток не поддающихся контролю писем из Галифакса, достигающих получателя с любезной помощью военных кораблей, транспортов и «купцов». Эти письма, в которых постоянно говорилось о неотвратимом приезде, постоянно держали его в напряжении.
Он никогда не строил из себя образец воздержания, но интрижки всегда выходили страстными и живыми, без обетов, торжественных заявлений, без обязательств и слегка приземленными. Интрижки с дамами, мыслящими схоже — ни намёка на обольщение, лишь самая малость романтического безумия. С такими дамами было легко проводить случайные встречи, почти столь же мимолётные, как сны, с таким же малоосязаемым результатом. В этот же раз всё вышло совершенно иначе.
Необходимость плести отговорки и скрытничать была особо ему неприятна, а перспектива приезда шумной, полной энтузиазма и истеричной мисс Смит казалась настоящим кошмаром. Однако больше всего Джека огорчала возможная перемена в отношениях с Софи. Он уже не мог разговаривать с женой со своей обычной открытостью. Обман и небольшая постыдная ложь отдалили их. Джек чувствовал себя очень одиноким, иногда даже брошенным. В любом случае, хорошо лгать он не умел никогда, делая это как-то неуклюже, что наполняло его гневом.
Иногда он размышлял о Стивене Мэтьюрине. Джек достаточно знал о тайной деятельности друга, чтобы понимать, что тому приходится вести особенно одинокую жизнь, постоянно следя за собственными действиями, ни с кем не бывая полностью искренним и откровенным. Теперь он его понимал, но поразмыслив, пришёл к выводу, что скрытность Стивена не была, по крайней мере, постыдной, а представляла затянувшуюся ruse de guerre[1] которая не роняла его в собственных глазах.
Джек читал последние излияния мисс Смит — три письма прибыли одновременно — в одном из пустующих кирпичных строений около злополучной свинцовой шахты вглубине безлюдного осквернённого леса, когда в дверном проёме вдруг мелькнула тень.
Стремительно спрятав письма в карман, он повернулся с суровой и грозной миной, которая, впрочем, моментально сменилась выражением живейшего удовольствия.
— О, это ты Стивен! — воскликнул он. — И пяти минут не прошло, как я тебя вспоминал.
Как твои дела? Как добрался? Мы тебя не ждали ещё как минимум пару недель.
— Софи сказала, что я найду тебя здесь, — ответил доктор. — Я заглянул к вам по дороге в Лондон и немного с ней побеседовал. Она тревожится о твоём самочувствии. И правда, цвет лица нездоровый. Ну-ка, покажи мне руку.
— Она знает, что я здесь? — всякое удовольствие тотчас испарилось.
— Складывается ощущение, брат, что в этом запретном жилище ты развлекаешь местных нимф, — отвесил Стивен неуместную шутку. — Давненько я не видел такого оцепенения от страха.
— Что ты, вовсе нет, — воскликнул Джек и стал расспрашивать Стивена о его поездке, Диане, о том, как он был принят в Париже и текущем положении Франции.
— Ты пойдёшь к дому? Забрав почту, я ведь шёл туда. Погостишь у нас? Ты составишь самое желанное дополнение нашему тет-а-тет, и мы сможем помузицировать.
— Увы, я очень спешу. Экипаж ожидает за порогом, вечером мне нужно быть в столице.
Я прервал свой вояж, чтобы повидаться — вернее, заехал в Портсмут только для того, чтобы узнать как твои дела.
— Я по горло в трюмной воде, Стивен. Всему виной эта тяжба, будь она проклята, хотя твой мистер Скиннер – большое утешение, и я очень ему благодарен. Адмиралтейство никак не решит насчёт выплат по «Ваакзамхейду». Есть и ещё кое-что.
— Жаль это слышать. На самом деле меня интересует, решился ли вопрос с назначением на корабль. Во время нашей последней встречи твои планы были ещё не определены.
— Как и сейчас. От «Ориона», который мне любезно предложили в качестве полуотставки, хоть и с полным жалованьем, я отказался. Так что какое-то время мне нельзя просить ничего другого, хотя дела складываются так, что я бы всё отдал за возможность служить за границей и покинуть страну.
— Это я и хотел знать. Возможно, наши цели совпадают. Есть вероятность, что мне поручат миссию в северных водах. Пока это лишь вероятность, но если меня отправят, я бы предпочёл скорее твою компанию, чем общество любого другого офицера. Мы привыкли друг к другу, в твоём обществе мне нет нужды разыгрывать эти утомительные мистификации и я знаю, что на тебя можно положиться в любой ситуации. Потому-то я и приехал: мне хотелось прощупать почву, чтобы знать, какие варианты можно предложить в Лондоне. Могу ли я считать, что ты согласен сопровождать меня в случае, если миссия состоится?
— Я буду просто счастлив. Очень счастлив, Стивен.— Должен предупредить, что данное предприятие будет связано с изрядной долей риска, не беря в расчёт капризы тамошней погоды. Ты слышал, что стало с «Дафной»?
— Кое-что слышал. Так, в общих чертах. В газетах не было ни слова, но об этом говорит каждый вернувшийся с Балтики.
— И что они говорят? Я тоже не владею подробностями.
— Детали разнятся, но все отчёты, о которых я слышал, сходятся в том, что они подошли слишком близко к острову Гропер.
— Разве не Гримсхольму?
— Это одно и то же. Мы зовём его Гропером, также как говорим Гогланд, Белт, Слив, Пэссидж или Гройн.[2] Похоже, что они подошли слишком близко, вероятно во время мёртвого штиля, а ведь в тех водах нередки прижимные течения, так что «Дафна»
оказалась на расстоянии выстрела. В другой ситуации, будь она полегче, ее бы могли отбуксировать мористее. Как бы то ни было, точно известно, что по ней открыли огонь и пустили ко дну. Там сорокадвухфунтовки, расположенные высоко на утёсе и жаровни под рукой — мы, бывало, замечали их сияние на приличном расстоянии, — вероятнее всего, стреляли раскалёнными ядрами и прямой наводкой просто разнесли корабль в щепы, ведь выживших нет, как и обломков, насколько мне известно. Одни лишь рыбацкие россказни.
— Да, наверное так всё и случилось. Что ж, нашим пунктом назначения скорее всего будет всё тот же Гримсхольм.
— Действительно, чертовски неудобный пункт назначения, — присвистнул Джек. — Мелководье, резкие короткие волны, а сможешь добраться — встречают батареи! Похоже на уменьшенную копию Гибралтара, впрочем, не слишком уменьшенную: они окопались на самой вершине и прочёсывают на удивление большой участок моря. При расторопной обслуге этими теми пушками можно бросить вызов даже целому флоту. Бортовые залпы не приносят пользы против хорошо расположенной на высоте и умело обслуживаемой артиллерии , которая способна накрыть тебя навесным огнём или раскалёнными ядрами.
Ты же знаешь, что сделала башня на Мортелле.
— Не знаю.
— Конечно, знаешь, Стивен. Башня Мортелла на Корсике — Мортелло, как говорят некоторые, — круглая башня, конструкцию которой мы многократно скопировали по всему побережью. Был приказ захватить её в девяносто третьем или девяносто четвёртом.
И хотя у них было всего два восемнадцатифунтовых орудия и одно шестифунтовое, которыми командовал всего лишь молодой лейтенант да тридцать два человека гарнизона, лорд Худ отправил на операцию «Юнону» вместе с «Фортитьюд», в то время как армейские высадили четырнадцать сотен десанта. В итоге корабли вели обстрел более двух часов кряду, и к концу этого времени на «Фортитьюд» было шестьдесят два убитыми или ранеными, выведено из строя три орудия, грот-мачта снесена напрочь, остальные повреждены, а раскалённое ядро вызвало пожар, так что им пришлось отойти от берега, и ещё чертовски повезло, что не бежать, поджав хвост. А раз одна башня Мартелло может сотворить такое с двумя военными кораблями, одновременно сдерживая натискчетырнадцати сотен солдат, подумай, что может сделать Гримсхольм, который гораздо выше и в пятьдесят раз крепче, тем более, что о солдатах беспокоиться нет нужды. Вот уж точно не прогулка на пикник!