Если Гуалтьеро хворал или был печален, монна Ромолетта мастерила для его забавы поучительные и красивые безделушки, но более всего он любил ее рассказы о вещах необычайных и диковинных.
В один из дней, гуляя во дворе, Гуалтьеро не знал, чем занять себя, и, поймав кошку, забредшую из пекарни, поволок ее в дом, чтобы из озорства побрить ее отцовской бритвою. Пойманная животина истошно вопила и царапалась, но мальчик крепко держал ее за охвостье и загривок.
Монна Ромолетта прервала стирку и пристыдила Гуалтьеро:
— Оставь зверька, Тьерино — сказала она — так она ласково звала мальчика- бедняжка-кошка, она потеряла свой красный колпачок.
— Что это за красный колпачок? — спросил мальчик.
Монна Ромолетта заставила его отпустить кошку и поведала о некоем существе, называемом «монакьелло», что по-тоскански значит «монашек».
Она сказала, что девочкой не раз подглядывала за возней монакьелли вечером в погребе и когда жала траву для бычка на лугах Джоголи.
Ростом монакьелли примерно по колено семилетнему ребенку, они очень дородны, веселы и буйны нравом.
Обликом монакьелли схожи с францисканскими меньшими братьями, одеваются в груботканные сутаны, подпоясанные вервиями, носят сандалии, сумку для объедков и непременно красный колпачок, в котором заключена их волшебная сила.
Монакьелли сторожат от воров виноградники, следят, чтобы не протекали краны бочек в винных погребах, но если хозяин нерадив или распутен, монакьелли изводят людей своими проказами: стучат в стены, наводят ночные страхи, отрезают косы девушкам, бьют стаканы и тарелки, щиплют и щекочут спящих, крадут одеяла и пачкают оставленную на ночь снедь.
Днем коротышки — монакьелли перекидываются в кошек, и только человек набожный и невинный может увидеть их красные колпачки. Но монакьелли — завзятые растяпы и часто теряют свои колпачки, либо их крадут те, кто верит, что монакьелли умеют отыскивать клады.
Лишившись колпачка монакьелло обречен страдать в кошачьем обличье, вот почему кошки вечно принюхиваются и роются в отбросах — так они пытаются отыскать потерю.
Того же, кто не обижает их в беде, они запоминают, и, обретя колпачок и волшебную
силу, награждают за прежнюю услугу.
Отец Гуалтьеро, услышав беседу женщины и ребенка, вышел из дому и пожурил монну Ромолетту:
— Как не стыдно вам, доброй женщине и христианке, забивать детскую голову суевериями.
— Дело не в том, что говоришь, сер Бернабо, а с какой целью. Я хотела дать вашему сыну урок жалости и любви, да так, чтобы сей урок вместила детская душа. Как горькую микстуру дают запить сладким молоком, так примеры милосердия и добрых нравов должно облекать для ребенка в одежды вымысла, — отвечала монна Ромолетта. — это уж точно действенней сухих наставлений.
Отец Гуалтьеро поцеловал руку монны Ромолетты и на том они помирились. А кошка пекаря и впрямь вскоре куда-то запропастилась — Гуалтьеро верил, что она отыскала наконец свой красный колпачок.
Новелла 10. О мнимых чудесах
На какие только ухищрения не пускаются монахи и священники, чтобы заставить паству платить деньги за фальшивые чудеса, помимо установленной Святым Престолом десятины. Сказывают, что в куполе одной из церквей в Вероне проверчена тайная дыра, сквозь которую по знаку проповедника, мальчишка запускает в церковь белого голубя, птица есть вещественное знамение благодати Божией, нисходящей на чело проповедника, но голубь обычно пугается и, порхая над кафедрой, проливает на макушку ханжи вовсе не благодать, а вещество иного состава.
В другом храме в Синигаллии, во время процессии хоруговеносцев привязали к кресту святого Петра вверх ногами парня-мастерового, славившегося рельефным торсом.
В свите статуи Девы Марии шла девица, с которой мнимый Петр давно гулял, увидев ее, он и перевернутый вверх ногами, возбудился весьма, кровь прилила к мужской плоти его и распрямила уд, отчего произошло великое смущение и срам на глазах прихожан.
А еще в одной церкви, где-то во Фьезоле, есть пустотелая статуя архангела, в человеческий рост. При надобности стеклянные глаза статуи вынимают из глазниц и внутрь статуи пробирается юноша-служка, который при помощи хитрого механизма может поднимать руку статуи, разводить крыла и следить взглядом за прихожанами.
Говорят, ее создателем был некий сер Альберто, пропойца, некогда служивший инженером и рабочим в мистериях помянутого маэстро Лодовико Иннаморато, изгнанный из труппы за пьянство и дебоши.
Так как сер Альберто пропил все, кроме мастерства, то жил он тем, что снабжал малые церкви Тосканы подобными живыми статуями, сооружал медные трубки, малейший шепот в раструбе которых, становился замогильным громоподобным гласом, идущим словно бы отовсюду.
Этот Альберто умел так же подделывать слезы, текущие из глаз статуй, собрал шагающий на шарнирах кривляющийся скелет для деревенского представления о Воскрешении мертвых и знал множество иных святотатственных фокусов, подвохов и уловок.
Как передавали, он даже нашел себе некоего богатого покровителя во Фьезоле, который давал ему множество заказов на подобные механизмы, ибо очень любил всеразличные шутки и розыгрыши. И щедро платил за опасные безделицы.
Да что говорить, маэстро Альберто, в былые годы считался среди привиредливых тосканцев и пресыщенных волшебствами романьольцев первым среди festaiuoli, то есть устроителей празднеств, раньше, когда фьяска с виноградной водкой не выпила его до дна, ни один trionfo или иное костюмированное шествие не обходились без его механизмов — потайные внезапные пружины, беспощадно-острые, как любовь, сопряжение зубчатых колес и валов заменяли его движущимся фигурам живую душу.
Изготовлял он по заказу венецианской догарессы символ зависти на потешной платформе — в виде дракона-триглава, покрытого гремящей изумрудновидной чешуей. Великий змей рыкал, пугая зевак клокочущим гневом и серной вонью, разевал пасть с грубыми железными зубами и помавал перепончатыми крыльями, размером с косой парус турецкой воровской фелюки.
По велению искусника на представлении Страстей Христовых черное облако пороха и толченых ягод можжевельника являло трепещущим зрителям образ смертной тьмы, вместе с кровью и водой из Ран Христовых, павшей на бедный Иерусалим.
По мановению руки маэстро Альберто надвое разрывались завесы иудейского храма, латунное солнце на площадном театральном небе, оборачивалось иной стороной, как выбитое ударом меча глазное яблоко, и разваливалось на кроваво-красные рваные куски, не выдержав смерти Того, Кто взял на Себя грехи мира, к доброму разбойнику слетал с колосников легкий, как сахарная вата, ангел и брал в пригоршни душу прощенного Христом злодея в кротком облике лесной горлинки. К злому разбойнику вырывался из подпола сцены Люцифер и вырывал адамантовыми когтями смрадную суть грешника — в образе черной белки.
По желанию сильных мира сего и праздной толпы, маэстро Альберто умел создать из дерева, паровых трубок, противовесов, жести и буковых плашек удивительное подобие тварной жизни — вырастающие в мгновение ока ветвистые деревья с цветами, плодами и поющими птицами, танцующая Саломея с головой пророка Иоанна на пиршественном блюде — голова скорбно шептала молитвы и возводила очи горе, жрицы, потрясавшие систрами и бившие в тимпаны для любителей античности, камалеопарды, сирены и рыкающие львы позолоченные и украшенные гербами инадписями — в соответствии с описаниями механических хищников, удивлявших послов у трона византийских багрянородных императоров.
Вот каких диковинных детищ произвел на свет маэстро Альберто:
Сад Любви, где среди винограда и ветвей диких яблонь сопрягались тела искусственных любовников столь страстно и искусно, что можно было видеть, как матерчатые языки их сплетаются в глубоких поцелуях, и женское лоно сочтено с мужеским естеством, так же прочно, как клинок и ножны.
Делал он и Мелочную Лавку Страстей и Человеческой глупости на карнавале в Пьемонте, и Фортуну в человеческий рост, крутившую остервенелое колесо дураков и планет. Колесо счастья все увито было механическими глупцами в алых рогатых колпаках с бубенцами, облаченными в трехцветные костюмы — красно-желто-зеленые, во французском стиле ми-парти.
Для дома Висконти в Милане маэстро Альберто создал поющего и пляшущего мавра, одетого на турецкий манер, мавр этот читал галантные стихи, носил на закорках ядовитого червя-василиска и у подножия кресла старейшего из рода Висконти сам отрубил себе голову кривым ятаганом и подал ее правителю, символизируя тем поражение невежества и язычества перед светом доброго правления и Благой Вести.
По воле маэстро Альберто соблазняли и манили бархатными и глиняными прелестями Дианы, Армиды и нимфы с острова Цитеры, в Пизе он смастерил летающего на манер воздушного змея Гиппогрифа, описанного точь-в точь как у Данте — могучего зверя, окрасом пестрее хорасанского коврового плетения, непрестанно менявшего масть и изрыгавшего из конских ноздрей благоуханный дым и лепестки цветов.
По воле маэстро Альберто соблазняли и манили бархатными и глиняными прелестями Дианы, Армиды и нимфы с острова Цитеры, в Пизе он смастерил летающего на манер воздушного змея Гиппогрифа, описанного точь-в точь как у Данте — могучего зверя, окрасом пестрее хорасанского коврового плетения, непрестанно менявшего масть и изрыгавшего из конских ноздрей благоуханный дым и лепестки цветов.
Он же воссоздал по примеру древних сухопутный Корабль Изиды, украшенный тысячью глаз и парой женских грудей — одна из которых текла млеком, другая — телячьей кровью, он научил на представлении Искушения в Бари играть Змея в раю особенного гибкого и стройного юного ловкача, втиснутого в кожу, подобную змеиной, увенчав его говорящей и шевелящей губами маской в виде женского лика в пылающей короне, которая не обжигала актера, как он ни изививался прихотливо и похотно, соблазняя Еву.
В дар городу Павии маэстро Альберто преподнес на Рождество фигуру Богородицы во славе — размером с живу. женщину, волосы, зубы и ногти ее были сработаны столь искусно — что их нельзя было отличить от живых, в нужный момент тяжелые ризы Богоматери раздвигались, как занавеси, и сквозь тонкую сорочку из голубого шелка и покров фальшивой кожи виднелось кровоточащее и сокращающееся сердце Девы, прободенное дротиками и волнистыми клинками, а ниже — под сердцем — можно было видеть распятого на хребте Матери столь же пугающего зародыша, готового выйти на свет, опутанного терновым плетением и собственной пуповиной. Изображение было столь отвратительно достоверным, что отцы города Павии постановили фигуру уничтожить, а маэстро Альберто высечь на паперти собора и отпустить с позором на все четыре стороны, без права возвращения в город вплоть до Страшного Суда.
А в голландском Антверпене по сей день помнят фигуру Великана — Времени, пожиравшего крохотных мужчин и женщин, восседая с хохотом и непристойными увертками на платформе, которую волокли от площади к площади семнадцать могучих брабансонских лошадей.
И Великан, закусывая очередной жертвой, вращал глазами и вопил басом, тыча пальцем, размером с бревно, в побледневшие лица толпы:
— Хей-хо, малыш! А следующий — Ты! Ты! Ты!
Суеверы и ханжи подчас принимали творения маэстро Альберто за зловещие знамения и чудеса.
Но матерью карнавальных чудес было мастерство скульптора, чертежника и механика, а отцом — прихоти света и черни, алкавшей зрелищ причудливых и кровопролитных.
Жаль, что маэстро Альберто, предавшись пагубному пороку пьянства был изгнан из труппы мессера Лодовика Иннаморато и следы его неверных ног потерялись в оливковых рощах Тосканы, в окрестностях Флоренции, утомленной чудесами.
Не этих ли торговцев чудесами, Спаситель наш, Иисус Христос изгонял из храма, как шелудивых псов, лживых гиен и лукавых обезьян?
Новелла 11. О Масленичном великане
Минул траурный год после смерти мессера Джованни да Биччи, и Совет Двенадцати Добрых Мужей Флорентийской Республики избрал на должность гонфалоньера Справедливости мессера Козимо.
В урочный день мессер Козимо преклонил колени перед алтарем и епископ Флорентийский возложил на его чело Агатовый венец монны Флоренции.
Из-под шипов выступила кровь, но мессер Козимо терпеливо произносил клятвы.
Недобро начиналось его правление — многие флорентийские граждане из «жирного народа», в особенности семья купцов и банкиров Альбицци, были недовольны главенством Медичи и копили под сводами своих дворцов, лавок и банкирских домов черные яды злоумышления.
Помимо прочего, радость мессера Козимо омрачали все новые выходки его младшего брата мессера Лоренцо.
В свое время, одна знатная женщина, не стану называть ее имени, соблазненная и брошенная на позор мессером Лоренцо, прислала в дом Медичи незаконное дитя, присовокупив записку: «Урожай принадлежит сеятелю».
Девочку, крещенную Бьянкой, уже шесть лет воспитывал мессер Козимо, заботясь о ее образовании и здоровье.
Воспитательницей и подругой девочки он избрал добрую женщину из рода Барди, по имени Къяра-Смеральда, младшую сестру покойной монны Контессины, которая впрочем, ничем не походила на грешную супругу мессера Козимо.
Таким образом, несмышленое дитя было ограждено от дурного влияния отца.
Хотя беспутный мессер Лоренцо ни разу не навестил плод своей минутной любви.
Со смертью мессера Джованни да Биччи, без грозной отцовской воли и справедливости, мессер Лоренцо почувствовал небывалую прежде свободу и взялся за старые проказы с трикратными силами и бесстыдством.
Снова посыпались в Синьорию жалобы, снова рыдали обесчещенные женщины и бледнели купцы, слыша как разгульные ватаги устраивают погромы на складах. Но некому было обуздать грешника.
Однажды в хрупкий час перед восходом солнца, когда еще не проснулись голуби под стрехами и колокола на колокольнях, мессер Лоренцо возвращался домой с пирушки, и приметил на Понте ди Тринита — Троицком мосту, через Арно, одинокую женщину в цветном платье, издали она показалась ему красивой и он стал преследовать ее, но женщина проворно ускользала по запутанным переулкам, а серебряные грозди браслетов на ее тонких голенях звенели задорно и нежно при каждом искусном прыжке босых ножек.
Мессер Лоренцо, наконец, ловко, словно волк-выжлак пресек ей дорогу и, желая обмануть бдительность, молвил с подобающим поклоном, обнажив голову:
— Не страшись меня, девушка, я не причиню тебе зла.
Услышав его слова, женщина отвернулась и горько зарыдала.
Она была стройна, как веретенце, пряди волос змеились по плечам, будто красное золото из ковшика ювелира, и, хотя при всем остальном, она имела совершенный облик ребенка, глаза ее, пусть и затуманенные частыми слезами, стали ласковы и властны, подобно глазам сокола.
Она вскинула руки, будто защищаясь от брызг кипятка или молясь, и над ее головой выше, выше крыш и ромейских пирамидальных тополей мессер Лоренцо увидал в предутренних сумерках тающий в млечном мерцании рассвета ковш Большой Медведицы, пересеченный клином диких гусей, оглашавших небеса томительным и странным кликом.
Мессеру Лоренцо мнилось, что загадочные очи женщины перекликаются с мертвенной игрой звездного свечения в бездне весенних небес.
Мессер Лоренцо, прикрыв глаза и ссутулясь, как кот, ворующий из узкого горшка масло, вдыхал запах слез и молодого пота застигнутой беглянки — и ничего человеческого не было в ее аромате — так может пахнуть медовая сота, истекающая янтарем на солнце, зернышки афонского ладана, разогретые в ладони спящего ребенка, или набрякшая в первый теплый день клейкая почка тополя, но никак не флорентинка из плоти и крови.
— О чем ты плачешь? Кто тебя обидел, голубушка? — спрашивал мессер Лоренцо, подогревая лицемерием похоть свою.
— Меня обидел ты — отвечала женщина, осушая слезы подолом павлиньего платья, — ты позабыл меня, а я денно и нощно думаю о тебе.
Мессер Лоренцо не мог вспомнить этой женщины, он забыл уже многих, но женщина не дала ему опомниться, подошла и подарила поцелуй с такой страстью и трепетом горького языка, что у мессера Лоренцо зашлось сердце, и, чувствуя небывалую горечь на нёбе, он возгорелся неиспытанным доселе желанием и страстью, но тут же греховодник вскрикнул, потому что распутница до крови прокусила ему губы, мелкими острыми зубками, как куница — скорлупу яйца, и бросила через плечо с вызовом, властно и капризно топнув босой ступней, будто завершая па невероятного дикарского танца:
— Будь завтра здесь, в переулке Горлиц.
И с этими словами исчезла за углом, взмахнув пестрядинным подолом.
Вернувшись домой мессер Лоренцо рассказал брату о встрече, желая позлить его и заставить завидовать себе. Но мессер Козимо заметив его прокушенные губы, предостерег:
— Несчастен тот день, когда должник встречается с кредитором, грабитель со сбиром, а распутник с гулящей девкой. Не будь глупцом, Лоренцо, не ходи.
— Ты завидуешь мне, каплун и мужеложец. Просто у тебя никогда не было настоящей женщины, не считая обжоры Контессины — со смехом отвечал мессер Лоренцо — я буду блудить, а ты-воспитывать моих ублюдков.
В том году Пасха была очень поздней и Масленица выпала на безветренный и теплый день.
Над алыми ярусами крыш богоравной Флоренции, подобно сновидениям и непрочным младенческим страхам
плыл клочьями густой тополиный пух, в садах цвел миндаль и иудино дерево, даже в бедных подворьях благоухал жасмин и дикая роза-камнеломка.
Праздный люд наслаждался Масленичными гуляниями, решив достойно проводить Жирные Дни, и встретить унылый Пост во всеоружии, по соборной площади тянулись, сменяя друг друга, многокрасочные процессии ряженых и смехачей, бегуны в красных куртках с галунами разминали икры и бедра, готовясь к состязанию на зеленых лугах в пригороде Флоренции — контадо.