Так что в назначенный женщиной срок, мессер Лоренцо ввалился в переулок Горлиц навеселе, пешком, в карнавальном костюме вакхического плясуна из александрийского бархата, отороченного куньим мехом, с белыми и желтыми первоцветами в завитых волосах, цвета ядра каштанового ореха, имея под мышкой добрую бутылку вина, откуда развратник по временам со вкусом отхлебывал во всю мочь луженой молодой глотки.
Как и было условлено, юная женщина в павлиньем платье ожидала его на деревянной лестницы бедной гостиницы "Розовый бутон в каменном дворе" и второй поцелуй ее был более жгуч и долог, чем первый, слюна ее снова была горька, будто корка граната или полынное вино.
Поцеловав мессера Лоренцо, она грозно приложила палец к тонкой извилистой улыбке горчайших губ и поманила гостя за собою, ветхие ступени лестницы никак не отзывались на поступь ее невесомых ног.
Мессер Лоренцо впервые отдавался каждому движению удивительной женщины, он, дрожа от страшного желания и истомы, поднялся в ее комнату и, выпив красного фьезоланского вина, лег с нею под распятием из черного дерева, потянул вожделеющие руки к нарукавным завязкам павлиньего платья.
Но женщина царственно и трезво отстранила его поползновения одним мановением холодной руки.
И отвернувшись к стене, единым махом сорвала платье через голову, оставшись в прозрачной, как ручейная вода, сорочке из виссона — сквозь которую едва-едва угадывались очертания ее угловатого отроческого тела с малинными ягодами плоских сосцов на впалой груди, и тело ее было смертоносно, как проклятие еврея, лицо скуласто, как у египтянки и глаза неподвижны. Сто тысяч прикосновений-укусов, искусов, подарила она охмелевшему любовнику, ни разу не позволив его рукам надолго удержать ее текучее тело, так что он не разбирал где отверстие лона, где яма, ведущая в раскаленные полости ада, где угол плеча или биение жилы на бедре, где сладострастный излом подбородка, линия шеи и ключичные впадины, где женские нижние губы, ароматные, как сердцевина персика, опушенного по краю легчайшими волосками, где потолок, где пол скудной наемной комнаты, где короткий выдох неумолимой любовницы, где леденящая струя сквозняка из плохо прикрытого окна.
Сквозь шум в ушах и расслабление сладкой погибели, мессер Лоренцо угадывал, что его любовница не дышит, но при этом с каждой секундой подвергает его столь тяжкой и замысловатой любострастной игре, способной загнать и Геракла.
Она была быстрей клавиш органетто и оркестриона, безжалостней волчьей стаи, режущей ягнят и ярок на пастбище в ночь Святого Георгия и безумнее тарантеллы, которую отплясывают укушенные ядовитым пауком обреченные и висельники в петле.
Так свершилось предначальное соитие и, извергнувшись кровью, мессер Лоренцо упал без чувств головою с постели в лужу красного Фьезоланского вина с пряностями.
Вино тотчас прокисло от его прикосновения и впиталось в полотно витиеватым грязно-бурым пятном. А женщина равнодушно встала с ложа и отерла окровавленные бедра свои, стоя против окна и зябко растирая равнодушные, жилистые, как у акробата, руки.
Вечером горожане столпились на соборной площади, где стараниями маэстро Брунеллески и помощника его — маэстро Гирландайо, живописца и держателя мастерской фресок, был возведен богато расписанный красками гигант Зима из соломы и фанеры.
То было причудливое чудище, голова которого достигала верхних лоджий Палаццо Синьории, рот его был оскален, руки, толстые, как корабельные мачты, уперты в покатые бока, волосы из пакли и хлопка водопадами спускались на плечи, гигант и страшил и смешил единовременно, представляясь диким человеком, в набедренной повязке из свежей листвы, какую носили наши простодушные пращуры во времена Золотого века эллинской нимфы Астреи.
Бородатый гигант Зима, осыпанный блестками и стразами наводил панику среди несмышленых детей и мулов, вызывал хохот у гуляющих толп, которые приветствовали его шутками и криками, вафельщики, маслобои, менялы, слесаря, церковные служки и нобили — понемногу скапливались на Площади Синьории, ожидая шутливого сожжения.
Едва пробившись сквозь волнующуюся толпу ряженых на площадь прибыли мессер Козимо и канцлер Республики на причудливо разубранных конях, один из которых был покрашен под зверя зебру, второй имел во лбу золотой рог, блестевший в последних лучах солнца.
За ними следовала свита из шутов, дурней, кривляк и ломак, под предводительством медицейского забавника Джуфы, который на масленой неделе по горло занят был устроением карнавальных забав и шествий.
Вместе с шутами антифонным пением возносили древнеэллинские и латинские гимны-пророчества орфиков и сивилл Мудрость, попирающая Надежду и Страх, корибанты, сатиры и весенние девушки нимфы, духи источников, дерев и пашен.
Полуобнаженные ликторы потрясали связками фашин и значками легионов, освобожденные невольники во фригийских колпаках откалывали трудные коленца и вертелись, как колеса шулерской лотереи — руки-ноги-руки-ноги, а герольды Республики неотступно следовали за мессером Козимо, посылая затупленные стрелы из арбалетов в лицо закатному солнцу, трубя в золотые трубы.
Вместо седел и чепраков спины их роскошных коней покрывали шкуры пантер, рысей, тигров и леопардов с вызолоченными котгями, стремена отлиты были в форме девичьих, собачьих и кабаньих голов, а ремни уздечек состояли из крученых серебряных нитей, переплетенных с листвой и гирляндами цветов, по всему пути процессии из окон близстоящих домов шурша спускались полотнища гобеленных и набивных радужных тканей, над головой гиганты Зимы, обреченного на сожжение, натянуто было самое громадное полотнище — голубая ткань с вереницами сусальных созвездий и астрологических знаков — второе небо Флоренции Празднующей.
Люди танцевали и веселились и несли на плечах каркас карнавального «корабля» "carrus navalis", подожженный и пылающий всеми оттенками пламени на ветру, носильщики корабля возглашали, встряхивая потешную ношу:
— Зима умерла, сожжем ее! Смерть тому, кто не несет огня! Смерть!
Юный маэстро Гирландайо подал мессеру Козимо факел со словами:
— Только в пору карнавала творцу не страшно, а весело глядеть, как гибнет в огне его работа!
— Смерть тому, кто не несет огня! — зычно воскликнул мессер Козимо и поднес факел к подножию гиганта, масленичный великан немедленно заполыхал, ухая утробой, ибо продушины его внутренности были расположены весьма хитроумно, и вдоволь начинены серой, селитрой, мазутом и другими компонентами знаменитого греческого огня, чтобы Масленица занялась разом и горела ярко, трескуче и нетушимо.
Люди хохотали, пили вино, обливая друг друга, юноши и девушки, петляя меж колонн грациозно перебрасывались золотыми мячиками и сахарными конфектами, мальчики-хористы в развевающихся пелеринах из голубиных перьев чистыми голосами приветствовали новый огонь.
Но тут из клекота огненной утробы Гиганта Зимы раздался пронзительный, полный захлебывающейся муки человеческий вопль.
Это было столь странно, что мессеру Козимо и стоявшим рядом показалось, что заголосил пылающий великан. А крик не смолкал, но становился все исступленнее, срываясь в бульканье горящей гортани, а потом и вовсе в крысиный визг, только тогда кто-то крикнул из толпы, разом трезвея:
— Мадонна! Там — человек! Растащите уголья! Крючников, крючников!
Два отряда наемников оттеснили горожан, другие баграми разворошили остатки масленичного великана, и мессер Козимо увидел среди головешек полуобгоревшее тело брата, обдавшее его изгарным смрадом обнажившегося на пропекшихся костях ног человеческого жира и мяса, пухли на уцелевших лоскутах кожи багровые волдыри, один глаз вздулся, лопнул и вытек на щеку, а обезображенное лицо стало сплошным мокнущим волдырем, сквозь прогоревшую под скулой скважину виднелись зубы, крошащиеся из опаленных десен, в собачьей желтой пене бешенства.
Напуганные неслыханным злодейством граждане роптали.
В ужасе мессер Козимо приподнял брата за плечи — в уцелевшем глазу мессера Лоренцо еще теплилась жизнь, но нижняя часть тулова была сплошным ожогом, а испекшееся мясо отваливалось от костей.
Несчастный успел лишь простонать невнятным коснеющим языком нечто вроде:
— Ку-ку! Не правда ли смешно, братец! Тебе водить. — и вместе с черной кровью из горла, кашлем и черевной пеной, несчастный изблевал на руки мессера Козима нечестивую душу свою.
Но мессер Козимо не понял его слов, ибо то был лишь отрывок предсмертного бреда.
Мессер Лоренцо умер на месте, граждане побежали с площади, как блохи и прочие паразиты с остывающего трупа, солнце пало за часовую башню Палаццо Синьории, и наискосок закату с ветреных тревожных небес рухнули на город перистые облака, снизу багряные, ломаные отсветы горящего великана рвались с остывающего кострища на стены и камни мостовой, мессера Козимо увели под руки во дворец Синьории.
Но мессер Козимо не понял его слов, ибо то был лишь отрывок предсмертного бреда.
Мессер Лоренцо умер на месте, граждане побежали с площади, как блохи и прочие паразиты с остывающего трупа, солнце пало за часовую башню Палаццо Синьории, и наискосок закату с ветреных тревожных небес рухнули на город перистые облака, снизу багряные, ломаные отсветы горящего великана рвались с остывающего кострища на стены и камни мостовой, мессера Козимо увели под руки во дворец Синьории.
И мессер Козимо отчаянно твердил сквозь полузабытье:
— Черная масленица, черная! Покажите мне факел, которым я сжег брата.
Так торжества обернулись великой скорбью.
Немного придя в себя, мессер Козимо расспросил маэстро Брунеллески и маэстро Гирландайо, а так же жителей переулка Горлиц.
Мастера показали, что гиганта никто не охранял, все были уверены, что не найдется человека, которому вздумается испортить веселый праздник, и нельзя вспомнить всех, кто участвовал в возведении великана — ведь этот труд был велик и работников нанимали срочно и отовсюду.
К тому же у подножия великана все время собирались ротозеи всех мастей, за которыми не уследил бы и тысячеглазый Аргус.
А жители переулка Горлиц, как один человек уверяли, что видели, будто покойный мессер Лоренцо поднимался в дом вместе с красивой скромной девицей в павлиньем платье, но после никакая женщина не покидала дома.
Сам же мессер Лоренцо некоторое время спустя вышел один, удрученный и измученный, зябко кутаясь в плащ, торговка пахтой и сушеными дынями заметила, как он поспешил в сторону площади Синьории.
Более же никто не видел мессера Лоренцо живым.
Так страшно погиб мессер Лоренцо Медичи, младший брат мессера Козимо и не нам, людям грешным, слабым и пристрастным, судить была ли такая гибель поделом ему.
Новелла 12. О маленьких добрых женщинах, живущих в подполе
Старухи-божедомки, приписанные из милости доживать свой век в посильных трудах на подворье цеха шерстяников Лана, скучая за прялками, скрашивают работы разнообразными небылицами, часто прохожие останавливаются за глинобитным забором Божьего дома, чтобы полюбопытствовать — о чем сегодня поведают друг другу сварливыми голосами флорентийские сивиллы-долгожительницы, некоторые из старушечьих историй, полюбились мне больше иных.
Одна из богаделок, монна Симона, в юности ходившая в первых красавицах и строптивицах, так и оставшаяся в старых девках, особенно горазда была плести байки и небывальщины. Она рассказывала, что под половицами некоторых флорентийских домов, живут-де маленькие добрые женщины, их могут видеть лишь люди, чистые сердцем, после исповеди и Причащения Святых Даров.
Со слов монны Симоны, эти чудесные карлицы выглядят как миловидные и скромные женщины, только очень малые ростом, они неприхотливы и застенчивы, кормятся чем придется, крошками, овощиными ошурками, водосточной влагой и черствыми краюхами, они шьют себе одежду из мышиных и крысиных шкурок, излюбленное их занятие — приглядывать за детьми, предоставленными самим себе, а так же ходить за больными и немощными.
Но совершают свои малые труды они столь умело и споро, что скрытниц почти невозможно подстеречь.
Мужчин среди них не водится, так что маленькие добрые женщины, видимо ведут жизнь по-монастырски целомудренную и бесстрастнуюю
Маленькие добрые женщины — хорошие христианки, они строго блюдут праздники и воскресения, иногда можно слышать слабый отзвук их совместной молитвы, доносящийся как бы из-под начисто выскобленных хлебными ножами рачительных флорентинских хозяек еловых половиц.
Ходят толки, что в домах, где поселяются маленькие добрые женщины дети всегда послушны, старики спокойны душой и больные почти всегда выздоравливают, если же искусство маленьких добрых женщин бессильно — умирающие отходят легко и лица их бывают светлы и осиянны улыбкой, как терновник — неурочным цветком.
Но маленькие добрые женщины навсегда покидают те дома, куда хоть раз зашел монах-доминиканец, по делу или праздно, как видно беспутство и жестокость мнимых служителей Христа, господних бешеных псов, невыносимо для робких домашних духов.
Одни говорят, что маленькие добрые женщины — суть души умерших безчадными женщин, которые привечают всех чужих детей, пока не придет час Господнего суда, другие уверяют, что это — один из обликов, который присущ ангелам-хранителям, древним ларам домашнего очага.
Но все сходятся на том, что один раз в году, во время Адвента, предрождественского поста, маленькие добрые женщины бродят по городу в обычном женском обличии и нанимаются работницами в дома.
Их трудно отличить от обыкновенных женщин, друг друга же они узнают по особой колыбельной песенке, неведомой обычным нянькам и матерям, под которую дети хорошо засыпают, но поутру забывают слова и мелодию.
Слова и мелодия потаенной колыбельной неведомы, но так и просятся на язык, когда глядя повечер на розовые, гранатные, медвяные и светлячковые огни флорентийских окон, вдруг затоскует одинокая душа о семейных радостях, тепле накрытого стола и материнской любви.
Маленькие женщины любят дома, где хозяева держат кошку с белыми лапами, отсюда, как говорят, пошел тосканский обычай дарить молодоженам подобную кошку.
Возможно, сие суеверие имеет исток в известной повсеместно италийской легенде о gatto della Madonna, кошке Богоматери, в которой рассказывается, что перед тем, как родиться Христу в тех же яслях окотилась кошка, в дальнейшем лизавшая Младенца и мурлыкавшая, чтобы позабавить Его, пока Непорочная была слаба от родов.
В ночь перед Рождеством, крошечные заботливые женщины выходят к очагам, и их можно увидеть краем глаза- как стекловидные будто отлитые из лунного сияния тени, с молитвенно сложенными на маленьких грудях ладонями и распущенными по плечам волосами.
И в полнолунные ночи они поют…
(обрыв текста, финал новеллы утрачен — (прим. переводчика)
Новелла 13. О ночном сборище в церкви Сан-Стефано
Сраженный нелепой гибелью брата, мессер Козимо через три дня по погребении обугленных останков мессера Лоренцо слег пластом в жестокой душевной и телесной горячке. Пока он метался в скомканных простынях, не признавая домочадцев и моля Бога о смерти, приглашенные лекари опасались, что ему не суждено выжить, но каждый из них помалкивал, ожидая, что приговор больному вынесет другой, чтобы не брать на себя ответственность за драгоценную для Республики жизнь Первого среди Равных.
В том году ранее лето было необычайно знойным, в окрестностях Флоренции сохли и горели виноградники, будто гибельные торфяники, земля растрескалась, как черепаший панцирь, иссякли колодцы и водопитательные каналы, с жалобном ревом и мычанием падал скот, а люди сражались даже за жалкое подобие тени.
Передавали, что в одной церкви в Вальдимарине прихожане, не слушая увещеваний священнослужителей, опрокинули крещальную купель, полную освященной воды и слизывали влагу с плит, стоя на четвереньках.
Воды реки Арно, как в последние времена, стали горьки и вязки, осклизли от болотной плесени, тот, кто осмеливался утолить жажду из реки, заболевал мучительной, почти всегда смертельной хворью.
Совет Двенадцати Добрых мужей устал от признаков недовольства и ропота народа, а тем временем мессер Козимо лежал больной в своем доме на Виа Ларга и никто не верил в его исцеление.
Известный флорентийский патриций, мессер Ринальдо Альбицци, сын Мазо Альбицци, банкира, в ту пору вступил в права наследования, и, имея весомый голос в Синьории, засчет горлопанства, краснобайства и туго набитой мошны, стал понемногу склонять Добрых Мужей на свою сторону.
Род Альбицци издревле считался знатным и задиристым, они презирали всех, кто по их мнению происходил из "черного народа" и исподтишка ненавидели флорентийскую свободу, считая ее блажью плебеев и бастардов.
Мессер Ринальдо, где подкупом, где угрозой, где лаской, где таской, покорил Синьорию, и многие стали открыто повторять за ним:
— Медичи одной ногой в гробу, а лучше быть головой живой ящерицы, чем хвостом мертвого льва.
Мессер Ринальдо, думая, что победа уже в руках его, разослал тайные послания шести десяткам горожан из числа нобилей.
Так случилось, что в одну из душных безлунных ночей к незапертым вратам церкви Сан-Стефано, расположенной Старого Моста, стали подъезжать люди с затененными лицами и воровскими потайными фонарями в руках. Копыта их коней и мулов были надежно обернуты войлоком, чтобы цокот подков по каменным плитам мостовой не выдавал ночных всадников. Расторопные немые слуги принимали у господ поводья ездовых животных и уводили их в запущенный сад за мостом, гости привествовали друг друга молчаливыми кивками и торопились юркнуть в церковные двери, как пасюки в подпольный лаз.