Я в ответ: «Ладно, меня уже однажды расстреливали, разом больше, разом меньше — без разницы». А сам думаю: «Что это я говорю? К чему?»
«Кто это тебя расстреливал?»
«А вот, — объясняю, — ты и расстреливал. Что, не помнишь? В Крыму…»
Тут вижу: мало того, что сам начинаю вспоминать, а и он тоже: лицо меняется, как у человека, который силится извлечь нечто из потайных архивов памяти и ему это вроде бы удаётся. Невероятной силы ощущение… довольно неприятное, впрочем. Как на столе хирурга.
«Ты что, — говорит, — охуел?» И пистолет опускает.
Так и не расстрелял.
На этот раз.
Как я покупал молоток
О том, что у меня нет молотка первыми прознали соседи. Честно говоря, я редко просыпаюсь от стука в дверь: и уж тем более никому в голову не приходит стучать ко мне в шесть часов утра. Возможно, дело в том, что меня часто видят на лестничной клетке с китайским мечом «цзянь» под мышкой. От человека, которого регулярно видишь в подъезде с мечом, можно ожидать чего угодно. Я бы не рискнул стучать к такому человеку в шесть утра, чтобы одолжить у него молоток.
Соседи сверху. Милейшие люди, аргентинцы. Он похож на Че Гевару, она — на перекрашенную Анжелину Жоли. Если я им дам молоток, вернусь в постель и попытаюсь уснуть, они, разумеется, поднимутся к себе (с моим молотком), и станут стучать. На что они рассчитывают, чёрт возьми?!
"Нам ненадолго. Через пару часов вернём."
Как дети, ей богу. Она молчала. Он говорил. Оба улыбались.
Они были трогательны.
Я ответил: «Возьмите». И вернулся в постель. Было шесть часов утра.
Мне в голову не могло прийти, что молотка в доме нет. Как может не быть молотка?
Ещё я сказал: "Будете уходить, захлопните дверь."
"Ладно", — ответил сосед.
Я уснул. Не помню что снилось, помню, что спать было хорошо. Просыпаться было куда как хуже. Шёл дождь. Рядом с моей кроватью стоял сосед, аргентинец, и, вежливо улыбаясь, смотрел сверху вниз.
"Который час?"
"Шесть тридцать", — с удовольствием сообщил он. — "У тебя нет молотка."
"Что значит "нет"?"
"Нет молотка, мы всё обыскали. Только спальня осталась. В спальне ведь не может быть молотка? Или может?"
"?.."
"А вдруг ты прибивал что-нибудь, и оставил его здесь? Когда ты последний раз его видел?"
Хороший вопрос. Я задумался. Чёрт знает что! Не видел я никакого молотка — последний раз. И предпоследний.
"Без молотка нельзя" — укоризненно покачал головой сосед, аргентинец. — "Купи молоток, ты что в самом деле?"
"А ты?" — язвительно парировал я, — "У тебя ведь тоже нет молотка, иначе зачем бы ты здесь очутился?"
"У меня был, но сломался. Хочешь, обломки покажу?"
"Не надо" — устало отозвался я: "Уходя, не забудь захлопнуть дверь".
Сон перебили. Я ещё пол часа вяло побарахтался в постели, пытаясь вернуться туда, откуда меня беспардонно вытащили, но — тщетно. Спать было поздно, вставать — рано. Нужно было что-то предпринять, и немедленно. Худшее, что с тобой может произойти в семь утра — бардо: промежуточное состояние — одна нога здесь, другая — там. Между собакой и волком.
На счёт «три» я вскочил как укушеный и принялся одеваться, поминая добрым словом Борхеса, Кортасара, Пьяцоллу и Хуана Карлоса Онетти. В семь часов шесть минут я стоял у входа в супермаркет "24 часа". В семь ноль семь переступил порог. В семь ноль восемь снова очутился на улице — с молотком и коробкой гвоздей под мышкой.
Домой возвращаться было незачем: спать по-прежнему поздно, а приниматься за утренний моцион — всё так же рано.
Поднялся к соседям. Постучал. Дверь открыла она. К величайшему моему изумлению — в ночной рубашке. Судя по выражению лица, её только что — некстати — подняли с постели. Deja vu. Некоторое время мы пялились друг на друга, не зная что сказать. Наконец, на горизонте показался Че Гевара, на ходу оборачивая мускулистый торс простынёй:
"Ты чего в такую рань?"
Я хотел было сообщить, что принёс молоток, но не мог вымолвить ни слова. Меня душил хохот. Смеяться было нельзя, ведь эти аргентинцы — как дети, ей богу: такие трогательные, такие…
Как я ехал в такси
Мне нужно было уехать последним ночным поездом из Тель Авива в Хайфу и я обещал таксисту десять шекелей сверх тарифа — если успеем. Всю дорогу он молчал, но за два-три квартала до центральной железнодорожной станции вдруг повернулся ко мне: «Я кое-что о тебе знаю. В твоём имени две буквы «юд». Верно?» Я подтвердил. «Загадай желание, — сказал водитель. «Любое?» «Любое» «Загадал» «Так быстро? Погоди-ка, — таксист молчал минуту-другую и наконец объявил: Оно сбудется». «Я знаю» — усмехнулся я. «Серьёзно? Что ты загадал?» — удивился таксист. «Хочу, чтобы всё оставалось как есть». Таксист посмотрел на меня в зеркальце и с самым серьёзным видом сообщил: «Мы с тобой одной крови — ты и я».
Как я договорился с комарами
В один из странных и неблагополучных периодов моей жизни пришлось устроиться ночным сторожем на хлебзавод, где помимо круглосуточной толчеи пернатых на круглом заводском плацу (зрелище, в котором я научился находить своеобразное удовольствие) меня ожидала сторожевая будка, окупированая комарами. Не знаю что их манило, что находили они в этом проклятом месте: в объёме 2х2х2 метра единовременно умещалось не менее 20-ти тварей, и — соответственно — раздавался звон не менее 20-ти пар крыл. Человека, некстати очутившегося в этом кубе пространства, съедали заживо в рекордно короткий срок, поэтому прежний работник в будке почти не появлялся, и это как нельзя лучше соответствовало намерению начальства сослать сторожа на всю ночь в один бесконечный обход территории.
Наверное, это прозвучит неправдоподобно, но с комарами мне удалось договориться. Они меня не кусали, я их не убивал. Всё честь-по-чести. Правда, садились они куда ни попадя, норовили исследовать ушные раковины и ноздри, временами вели себя совершенно несдержанно, как и подобает представителям насекомого племени в естественных условиях обитания. Это была их территория, в её пределах я был всего лишь гостем. Пришлось научиться сдувать неосторожного или особо настырного субъекта одним мощным коротким дуновением (я и теперь так поступаю, неукоснительно соблюдая условия давнего соглашения).
Итак, в течении нескольких дней я устроился с комфортом, для простого сторожа просто неприличным. Новость эта, как водится, быстро облетела коллектив небольшого завода и между прочим достигла ушей директора.
Нужно добавить, что сам я с представителями заводского общества общался нечасто. Выглядело это так: некто (рабочий или инженер, водитель или уборщик) просовывал голову внутрь, успевал произнести несколько приветственных слов и выскакивал наружу, быстро захлопнув за собой дверь. Я не спеша покидал помещение и позволял угостить себя сигареткой, пивом или хорошей травкой. Темой разговора, как правило, становились мази и притирания от комаров — меня считали докой, и я старался не разочаровать собеседника, изобретая рецепты и самые фантастические методы борьбы с кровососущими. К моей чести нужно уточнить, что на вопросы о достоинствах и недостатках того или иного патентованного средства, я предпочитал отвечать как можно более уклончиво, и никогда не хвалил одну фирму в ущерб другой.
Директор завода мне показался на первый взгляд человеком симпатичным и умным настолько, чтобы поделиться с ним своим открытием. И я сделал это. Я сказал взрослому человеку, отцу детей и руководителю производства: "Комары не кусают меня потому, что я с ними договорился."
Это было ошибкой.
Два месяца подряд он пытался вытянуть из меня ответ, который его бы вполне устроил: следил из окна кабинета, выжидая когда же, наконец, я стану мазаться своей чудо-мазью, врывался без предупреждения в будку, садился напротив и пытался высидеть десять-пятнадцать минут, после чего его физиономия в течении нескольких дней напоминала пареную репу. Кончилось тем, что он меня уволил. Поскольку я не держался за место (скорее напротив), увольнение меня нисколько не огорчило, я даже зашёл к нему в кабинет и пожал протянутую на прощанье руку.
— Ну что ж, — сказал он, — надеюсь, тебе попадётся место, где ты сумеешь в полной мере проявить свои таланты.
Наверное, он имел в виду террариум. Хотя, возможно, он совершенно искренне хотел пожелать мне удачи.
Наверное, он имел в виду террариум. Хотя, возможно, он совершенно искренне хотел пожелать мне удачи.
Комаров в таком количестве с тех пор я не видел нигде и никогда.
Как я ждал Годо
Однажды по делам оказался в Яффо. Условился с клиентом о встрече, и, дожидаясь его на перекрёстке Иерусалимского бульвара и одного из горбатых яффских заулков, привалился спиной к неказистой железной двери, которая внезапно отворилась внутрь. От неожиданности я покачнулся и с трудом сохранил равновесие. Выглянул бандитского вида бородатый мужчина, покосился недобро и с сильным арабским акцентом гаркнул:
— Ты чего тут делаешь?
— Жду, — честно ответил я.
— Кого?
И тут чёрт меня дёрнул сказать:
— Годо.
— А… понятно, — сказал араб и, удовлетворённый ответом, собрался было закрыть дверь, но вдруг помедлил и, будто припоминая что-то, сказал:
— Знаешь, сегодня ты его не жди, не дождёшься…
— Это почему?
— В отъезде он. Уехал.
— Куда?
— В Иорданию.
У меня челюсть отвисла.
— В Иорданию?
— Ага, — ответил араб, и совершенно прозрачными невинными глазами на меня поглядел: за что купил, мол…
— И что же он там делает, в Иордании?
— А я почём знаю? Он мне не докладывает. Ну всё, бывай. — и дверь потихоньку прикрывает.
— Постой, — говорю, — не может он быть в Иордании, я с ним час назад по телефону говорил.
— А… — сказал араб, — ну тогда жди.
И был таков, подлец.
С тех пор всё вспоминаю этот разговор и думаю: может, и вправду — уехал?..
А мы и не знали…
Александр Шуйский
Сказки первого часа ночи
буковки
Ношу и ношу недоумение в голове: как это люди не боятся ложиться спать? Ведь как в гроб — на спину, руки неживые и холодные, подбородок запрокинут, свет погашен, соседская музыка из-за стены как хор далекий и невнятный — кто их знает, пень иль волк. Умирать боятся — спроси любого, эй, ты, молодой-здоровый-сильный-старый-больной-убогий, боишься умирать? — скажет ведь, конечно, боюсь, кто не боится смерти, смерти боятся все, боятся больше, чем Бога, ведь о нем никогда ничего не знаешь наверняка, а смерть — вот она, вокруг и повсюду: в раздавленных голубях, в сбитых машинами кошках, в бомжах, подохших в луже собственной мочи, темной на асфальте, все это каждый день и помногу, стоит только из дому выйти.
Так почему? Почему, скажи мне, никто не боится засыпать каждый вечер — ведь это точно так же, об этом хорошо знают дети, — дети и сумасшедшие, при здоровых почках и вообще потрохах, они каждую ночь напускают полную постель страха, холодного и мокрого, с дурным запахом. Не бойся, маленький, не бойся, родной, это пройдет, с возрастом, с выздоровлением, с умением вскакивать на горшок среди ночи, как памперс не нужен станет — так, значит, вырос. Дети потом забывают, им взрослые объясняют, что в этом мире как, иначе же спать совсем невозможно, как спать, если знаешь, что это такое — сон? А сумасшедшие помнят, и кричат во сне, и просыпаются со слезами и струйкой слюны в углу рта. Не бойся, маленький, не бойся, родной, это пройдет, вот салфетки, вот успокоительное, мы отобьем твою упрямую память, как отобьется начисто — так, значит, выздоровел.
Каждое утро мои подобранные на самых разных помойках кошки, которые, сбросив котячий пух, уже не спят никогда, только дремлют, потому что они-то хорошо помнят, что такое сон, — каждое утро они вспрыгивают мне на одеяло и принимаются меня, холодного и неживого, — греть, тормошить, облизывать, тарахтеть, как сверчки за печкой, всячески давая понять, что если я посплю еще немного, уже не проснусь никогда. Если бы не они, я, наверное, уже очень давно не мог бы спать, потому что боюсь не проснуться или проснуться не там, — а будильники я терпеть не могу, такая пародия на трубный глас, мерзкая и дребезжащая, репетиция каждое утро, и кто-то ведь почитает это гарантией, просыпается, вскакивает, бежит на ежедневную репетицию Апокалипсиса — каждый день такого же настоящего, как звон будильника в качестве серебряных труб.
Я никогда не слышу будильника. Архангелу придется выпускать моих кошек, чтобы поднять меня в Судный День, и то неизвестно, встану ли я.
песенка про меня
Я — перевертыш.
Меня можно подбросить вверх, как монетку, раскрутить в тугом воздухе, проследить, какой стороной упадет — одной, другой или третьей. Была еще четвертая, но я ее отдал. Сначала, думал, поносить, а потом она так пристроилась хорошо, четвертая сторона моей монеты, что я уж и не помню ее своей, так, было когда-то что-то, нет, не со мной, с тобой, уже тогда с тобой, а я просто знал с самого начала, так получилось.
Я близорук, неумел и, видимо, талантлив. Ничего не могу довести до конца, боюсь собственной тени, особенно когда она смотрит со стены, выше чуть ли не на голову, темная, мрачная, грозит темным пальцем, обещает неприятности за несделанное. Она гоняет меня с теплых насиженных мест мыть посуду, ходить по магазинам и прибирать постель — в тот самый миг, когда мне это больше всего некстати. И почему, ну почему я всегда это делаю за всех троих, ведь талантлив именно я, оставьте меня в покое, дайте поработать, сделайте что-нибудь сами, ведь у меня только треть времени, треть сна, треть головы, причем эта треть всегда отчаянно болит и просит кофе. Но остальным нет до тени никакого дела. Они не в родстве с нею, они не боятся грозящего пальца, им все равно, написан ли у меня курсовой и в каком состоянии квартира, их заботит только одно — две трети моего времени, две трети моей головы, две трети моего давно разбитого натрое сердца.
Чаще всего они напоминают о себе ночью, должно быть потому, что один из них — луна. Его настроения переменчивы, он светел и легок, он всегда в небе, ясный, белый, звонкий, древний, говорящий-с-драконами, безумный сказочник цвета сумерек. Но иногда, особенно осенью или предвещая нелегкую погоду на неделю вперед, он мрачно вползает на бледное от страха небо, багровый, распухший, чумной и чужой. Тогда появляется третий, потому что он старше. Старше луны, старше ветра перемен, старше бледного неба. Он способен стереть безумие с луны белой рукой с тяжелым перстнем на третьем пальце, одного его взгляда довольно, чтобы я пошел мыть посуду, а я — выправлять в дурном настроении написанную сказку. Свою треть слез, страха, неуверенности, неумения и лени он либо ловко разделил между нами, либо скрывает так хорошо, что не найдешь даже с отбойным молотком. Если у луны хорошее настроение, он может все. Он великолепен и неумолим как смерть, как демон безводной пустыни, демон-убийца.
И когда эти двое объединяются, им так легко вовсе вытеснить третьего, забить его в темный чулан с паутиной и глупыми старыми игрушками, бескрылого, вечно как бы не при чем, не разумеющего ни слов, ни красок.
Должно быть, поэтому тот я, который в очках и постоянной спешке, так легко впадает в отчаянье, так горько плачет над нелепыми историями несуществующих людей и неживых зверей (как правило, их написали уже давным-давно мертвые люди), так часто не спит по ночам.
Увы мне, Томасу Трейси, мой Тигр далеко, мой кофе несвеж, моя луна вот-вот выйдет из-за туч и я пойму, что нынче она на ущербе.
сказка о Питере
Когда меня спрашивают, что будет с этим Городом, я не знаю, что ответить. Отшучиваюсь обычно, посмеиваюсь, говорю глупость какую-нибудь.
Но нынче ночью мне почему-то страшно и холодно внутри, там, ближе к сердцу, и вместо глаз — иглы, и не до смеха мне, а вопрос задан, такой вопрос, который требует ответа, хочу я того или нет, потому что все уже случилось, последняя капля стекла и ударилась оземь — Ледяной Дом стоит на Петропавловке, горит изнутри синим холодным светом, каких еще мне знаков надобно, чтобы сказать наконец правду, пока кости мои не стали водой, а сердце — прозрачной медузой.
Слушайте. Так будет, даже если вам покажется, что будет иначе.
Первыми из Города уйдут кошки. Потому что всему есть предел, потому что когда из девяти жизней остается всего одна, ею хочется пожить подольше. Они уйдут, а снизу, из всех щелей и подвалов, из дыр, сочащихся теплым туманом, вылезут крысы. Их будут тьмы и тьмы, они будут злы, голодны и доведены до отчаянья. Они накинутся на людей, собак, камни и деревья, их мокрая серая волна сметет все, что не врыто на метр вглубь или не скреплено цементом. Город будет разгрызен крысами, как орех.