Он сполз на крыльцо. Халат распахнулся. Ванзаров отвел взгляд, чтобы не смотреть на следы, исполосовавшие тело.
– Ответьте только на один вопрос, и обещаю, что мы сразу уйдем… – сказал он. – И еще: я не судья и не прокурор, в вашу частную жизнь лезть не буду. Даю слово…
Таккеля закрыл лицо рукавами халата.
– Только скорее, прошу вас…
– От кого вы получили золото, чтобы рассчитаться с мошенниками?
– Этого человека… Его… Вы… Его уже нет в живых…
– Как его фамилия?
Скабичевский тронул Ванзарова за руку.
– Родион Георгиевич, мне кажется, мы перешли грань допустимого… Он ведь даже не подозреваемый…
Пропустив его слова мимо ушей, Ванзаров повторил вопрос:
– Назовите фамилию. Я смогу вас защитить…
– Бесполезно, все кончено… Вы не понимаете, во что влезли… Защитить меня! – Таккеля вдруг усмехнулся. – Как вы смешны, Ванзаров. Защитите хотя бы себя…
– Чем вам угрожает Федоров?
– Если вы сейчас же не уйдете, я выпью яд и оставлю записку, что это вы виновны в моей смерти… Убирайтесь! – закричал он из последних сил.
В соседних домах отодвигали шторы, чтобы разузнать про крики, которые беспокоят, отрывая от сна. Человеческое любопытство не знает отдыха.
Лишние глаза сейчас были ни к чему.
И Ванзаров отступил в белую ночь.
40
Май покрыл Царское Село волшебной шалью. Сизый свет, льющийся с неба, окрасил дома, деревья и заборы в пастельные тона. В конце прямых улиц виднелись смутные очертания Екатерининского парка. «Фонари на предметы лили матовый свет, и придворной кареты промелькнул силуэт». В домах затихала вечерняя жизнь, светились огоньки ламп, доносились отдаленные голоса и цокот поздней пролетки. Уютная теплота укрывала негой засыпающий городок.
Они шли молча. Скабичевский не решался начать первым, а Ванзаров, привычки которого ему были неведомы, упражнял мысли логикой.
– Удивляюсь вам… – наконец произнес чиновник участка.
– Прошу простить за мою резкость, – сказал Ванзаров. – Зрелище было малоприятное, но, к сожалению, необходимое. Очень жаль, что вы стали его свидетелем.
Скабичевский бурно запротестовал. Напротив, оказалось, что он поражен умением и ловкостью вести допрос. Вот если бы его этому обучили! Хотя где тут практиковаться?
– В этом нет никакой хитрости, – последовал ответ. – Задавайте только те вопросы, ответы на которые вам уже известны.
– И это все?
– Некоторое владение приемами Сократовой логики сильно облегчает изобличение преступника… Как, впрочем, и розыск.
– А знаете, что… – Скабичевский остановился. – У меня прекрасная мысль. Пойдемте ко мне. У нас и ужин готов, и переночевать вам будет где. Заодно поучите меня вашим приемам. Соглашайтесь! Ну, пойдемте…
Ванзаров отнекивался как мог, но Скабичевский был непреклонен. Такой гость будет огромным счастьем. И жена обрадуется. Напор победил, Ванзаров согласился.
Когда они пришли, дети уже спали. Супруга, Анна Герасимовна, только увидела мужа и незнакомца с усами вороненого отлива, как молча развернулась и вышла. Ванзаров хотел тут же дать назад, но в него вцепились со всей силы. Скабичевский шепотом объяснил, что это полные пустяки и не стоит обращать внимание на женские нервы. Ужин все равно их ждет.
И правда, в столовой был накрыт стол. Ужин давно остыл, но зато был приветливо обилен. Ванзаров вдруг ощутил приступ звериного голода и только сейчас вспомнил, что за весь день ничего не ел. Зрелище супницы, блюда с закусками и казанка, из которого пахло тушеной говядиной с подливкой, были выше человеческих сил. Он опять поддался искушению, с которым боролся всю жизнь. Устоять перед сытным обедом Ванзаров так и не научился.
Скабичевский на цыпочках, чтобы не разбудить детей или не попасться жене, сбегал куда-то и вернулся с бутылкой рябиновой настойки домашнего приготовления. Не выпить по рюмочке после такого дня – просто грех непростительный.
Пропустив по одной, оба полицейских не смогли оторваться от еды. Первые четверть часа за столом раздавался лишь сдержанный шум жующих челюстей и тихий звон наполняемых рюмок. Ванзаров опомнился, когда уничтожил вторую тарелку вкуснейшего супа, и только тогда заставил себя передохнуть – хотя бы из вежливости. Чтобы совсем уж не выглядеть обжорой. Как известно: за мужским столом, в отсутствие дам и барышень, это не порок, а добродетель. Между тем наливка начала благотворно действовать на тело и дух. Захотелось ослабить галстук и даже снять пиджак. Этакой вольности Ванзаров позволить себе не мог. Все-таки первый раз в доме.
Незаметно они выпили по четвертой рюмке. В этот раз с тостом: за полицию вообще и сыскную в особенности. Наливка ложилась как масло. Совсем осмелев, Скабичевский предложил снять пиджаки. Супруга уже легла и не войдет, а горничные с кухаркой спят и подавно. Противостоять искушению Ванзаров не смог. В жилетке стало легко и прохладно.
– Родион Георгиевич, объясните мне: как вы узнали, что Таккеля задолжал изрядную сумму? – спросил Скабичевский, вновь берясь за наливку.
– Большой оп… пыт, – ответил Ванзаров, вовремя подавив рвавшийся рык. – Похожие дела, похожие причины.
– А что за странный вопрос о золоте?
– Логический вывод. Вот смотрите: у Нольде откуда-то взялось золото. Откуда – сейчас неважно, у нее уже не спросить. Таккеля и Нольде были на посиделках у Федорова. Следовательно, у него тоже могло быть золото. Раз появились деньги для расплаты…
– Поразительно! Я никогда так не научусь…
– Научитесь, это мелочи сыска.
– Куда мне, теперь уж поздно. Скоро пенсия – и службе конец, незачем учиться…
– Учиться никогда не поздно… – сказал Ванзаров, поглядывая на мясной горшочек.
– Учебники какие-нибудь посоветуете?
– Читайте Сократа, там все написано…
– Неужели? Кто бы мог подумать: древний философ, а может пригодиться полиции.
Наливка делала разговор задушевным. Скабичевский забыл, что хотел научиться приемам следствия, и просто жаловался на жизнь. Он рассказывал, как женился на богатой невесте, как она взяла дом в свои руки и держит так цепко, что и дохнуть нельзя без разрешения. Если бы не дети, которых он обожает, давно бы плюнул на все и уехал куда-нибудь, да хоть в Америку. Да только куда он от детей денется? И служба ему опротивела. Что это за служба, когда целый день только косточки знакомым перемывают да в шеренгу выстраиваются, когда объявят показательный сбор? Нет ничего светлого, одна рутина и скука. Вот начал книги собирать, все больше по вопросам естествознания, впрочем, и современной литературой не брезгует, только криминальные романчики не любит. Старается быть в курсе всего. Не то что пристав. Тот только старые календари перечитывает.
Ванзаров слушал, ел, и веки его сами собой, не без наливки, тяжелели и понемногу опускались. Он вспомнил, что не спит уже вторые сутки и до сих пор не поменял сорочку. Двое суток в одной сорочке – до такого он не опускался. Ведь выехал на вечеринку, проветриться туда и обратно, и вещей никаких не взял. Надо вставать из-за стола и отправляться в какую-нибудь гостиницу. Да только как ее сыщешь в такой темноте… ах, да сейчас же белая ночь…
Мысли его стали смягчаться и путаться, точно растрепанные нитки. Скабичевский бормотал о чем-то своем, кажется, даже пустил слезу. Ванзаров смотрел на него и улыбался, даже старался кивать, чтобы поддержать разговор. Но вскоре контуры Скабичевского и самой столовой размылись до мутных пятен.
Ванзаров еще старался держаться молодцом, еще боролся с собой и со сном. Наконец он перестал замечать разницу между сном и явью, голос чиновника превратился в монотонное гудение, жужжавшее где-то над головой. Что-то еще происходило вокруг, но Ванзарову так захотелось хоть немного покоя, что он сдался и провалился в мягкое забытье, в котором не было звуков, а только шорохи, не было света, а только бегали наперегонки разноцветные пятна. И так ему было хорошо на этом перепутье, что даже логика отстала со своими вопросами…
Ванзаров глубоко заснул.
41
Всю ночь напролет Лебедев ворочался без сна. Мысль его зацепилась за Федорова и уже не отпускала. Аполлон Григорьевич испытывал странное и незнакомое чувство – сомнения. Его рациональный склад ума не допускал, что может быть нечто, этому уму неподвластное. Он давно привык, что факты всегда правы, что истина – результат точных экспериментов, а в любых спорах оказывается прав он, всегда он и только он. Убеждение это год от года только крепчало.
И вот теперь Лебедев столкнулся с проблемой, которая не имела однозначного решения. С одной стороны, он ясно видел, что Федоров – это всего лишь выживший из ума пьяница, бестолковый и опустившийся. Но с другой – ему было необъяснимо жалко этого никому не нужного старика, забытого учениками и всем миром. Человек совершенно одинок, из близких людей – только помощник, да и тот печется о нем из милосердия.
Как только жалость крепчала, Лебедев отгонял ее решительно и строго. Но она возвращалась. И справиться с ней не было сил. В конце концов он счел, что так терзаться вредно для аппетита. Надо простить старика и поговорить с ним по душам. Заодно выведать секрет, над которым так бьется Ванзаров.
Идея красиво и легко обскакать на повороте обожаемого друга показалась заманчивой. Дотерпев до шести, когда за окном стало совсем светло, Лебедев встал потихоньку, чтобы никого не беспокоить, оделся и вышел на свежее утро.
Погода была прекрасная, и настроение у него было прекрасным. Он подумал: а не оставить ли чемоданчик, чтобы не таскать за собой? Все равно к завтраку вернется. Но застарелая привычка победила.
В такой час извозчики еще спали сладким сном. Лебедев прикинул, что недурно прогуляться, а заодно нарушить честное слово и выкурить сигарку. Все равно Ванзаров ни за что не догадается. Да и кому она помешает в такую рань, все еще спят и видят сны.
Приближаясь к дому-с-трубой, ему вдруг подумалось: а если Ванзаров вторую ночь дежурит? С него станется. Сигарка отправилась прямиком в кусты, а Лебедев тщательно отряхнулся. Не хотелось, чтобы его застукали, как мальчишку.
Около дома караула не оказалось. Все-таки разум победил, и Ванзаров отправился ночевать в какую-нибудь гостиницу. Наверняка не к хорошенькой барышне. Некогда ему было соблазнить кого-то из местных красоток.
В подобных приятных размышлениях Лебедев поднялся по ступенькам и дернул звонок. И хотя колокольчик бился в истерике, Федоров крепко спал. Эту способность он вчера уже доказал. Дожидаться пробуждения великого химика в планы не входило. Лебедев с силой постучал в дверь. Створка неторопливо поддалась и отошла. Опять забыл запереться на ночь, как видно, с вечера изрядно набрался. Лебедев сунул голову в прихожую.
– Эй, хозяин! – закричал он.
Ответом была тишина. Федоров спал так крепко, что даже не храпел.
Лебедев принюхался и ощутил какой-то запах, какого здесь не было. Пахло чем-то тревожно знакомым. Торчать на пороге не имело смысла, да и характером он был не из робких. Более не церемонясь, Лебедев вошел в дом и по-свойски бросил чемоданчик в прихожей.
В гостиной царил полумрак. Он сделал шаг и ощутил, что попал во что-то липкое. Лебедев громко выругался, мол, этакого свинства даже в свинарнике не терпят, и уже хотел пройти в спальню, чтобы растолкать бездельника, когда заметил на полу рядом с диваном большую кучу. Куча была накрыта халатом Федорова.
Лебедев примерился пнуть по ней ногой в воспитательных целях, чтобы неповадно было наваливать мусор где попало. Но замер, пораженный открывшейся картиной.
– Ах, ты… – и он разразился потоком отборных народных выражений, крепостью не уступавших сигарке. Чего в полицейской практике не нахватаешься!
Лебедев выбежал так стремительно, что забыл у порога верный чемоданчик.
42
Жар был голоден. Много месяцев ему не давали свежей пищи. Он бился в тесной реторте и не мог вырваться. Его заманили в ловушку. В первый миг он накинулся на вещество и пожрал без остатка. На дне остались черные огарки. Жар хотел остыть в них, но покоя ему не дали. Стеклянную горловину запаяли, стянув свинцовым обручем. Жар не отпускали умереть. Многие месяцы ровные угли заставляли его снова и снова грызть и кусать вещество, от которого ничего не осталось. Жар высасывал из него все, но мучителю было мало. Он хотел, чтобы вещество отдало все силы и тем переродилось. Жар должен был заставить его родиться заново. Жар постарел и устал, он мечтал о глотке холодного воздуха, чтобы ускользнуть в него. Стеклянная тюрьма не пускала. От голода жар вгрызался в почерневшее вещество, исторгая красноватые искры. Жар метался по колбе в поисках выхода и молил о пощаде. Ванзаров видел, как страдает жар от бесполезных метаний, как ему хочется свободы и покоя. Надо прийти на помощь, это так просто. Только коснуться колбы, и чары спадут. Ванзаров знал, что стекло раскаленное. От него шел жар внешний. Ожог будет непоправимый. Но ведь надо спасти. И Ванзаров протянул руку. Он тронул что-то холодное и липкое. Или его что-то коснулось…
Скабичевский охнуть не успел, как уткнулся лицом в матрас. Руку его вывернули так ловко, что он и пошевельнуться не мог, а только застонал. Не от боли, а от внезапности. Стонать чиновнику полиции не пристало, даже если ладонь его стягивал стальной захват. Ванзаров очнулся и рассматривал тело, привалившееся ничком на его одеяло.
– Николай Семенович, что случилось? – спросил он, не вполне вернувшись из подвала средневекового алхимика.
– Пришел… разбудить… вас… – кое-как проговорил Скабичевский, чтобы не расплакаться. – Доброе утро… Ох… Родион Георгиевич, нельзя чуток… как бы это… Ох… Простите…
И тут Ванзаров окончательно разглядел, что на болевом приеме корчится несчастный хозяина дома, в котором его гостеприимно приютили ночевать. Это было ужасно глупо и стыдно. Сработал рефлекс и поставил его в неловкое положение. Скабичевский всего лишь коснулся плеча. Его не предупредили, что будить гостя лучше издалека. Как бы глубоко Ванзаров ни спал, что бы ему ни снилось, инстинкт был на страже. От малейшего прикосновения срабатывала пружина. Разве объяснишь, что Скабичевский еще легко отделался. Перед хозяином следовало извиниться.
Ванзаров поступил как истинный джентльмен. Чрезвычайно бережно разжал пальцы, помог окосевшему Скабичевскому распрямиться и даже поддержал его за руку, которую чуть было не сломал. Чиновник полиции держался молодцом. Хоть мучительно кривился и растирал побелевшую руку, но старательно улыбался и пытался обратить дело в шутку.
Ванзаров обнаружил, что на часах уже восемь. Непростительно поздно. Нельзя столько пропадать в жарких снах. В затылке садил гвоздик и ворочался болью. Давненько он не проваливался в сон без остатка. Даже не помнил, как оказался на этом диване в гостиной. Не заметил, как накопилась усталость, и вот, пожалуйста. Но свежести пока не ощущалось. Особенно в сорочке. Оказалось, он спал в чем ужинал. Сорочка безобразно измялась, жилетка извернулась, а на брючинах остались неизгладимые заломы. Невозможное положение. И свежих вещей брать неоткуда. Не бежать же в лавку. Чтобы загладить неловкость, он наговорил кучу любезностей.
Скабичевский уже овладел и рукой, и собой.
– Это моя вина, Родион Георгиевич, – сказал он. – Поверьте, не посмел бы вас беспокоить, отсыпайтесь, сколько пожелаете. И завтрак бы вас ждал. Но тут возникло непредвиденное обстоятельство…
– Что случилось?
– Толком не знаю… Прислали сообщение, что весь участок направлен к дому этого… как его… Федорова.
Оставив попытки выправить одежду, Ванзаров влез в пиджак, который счастливо не пострадал во сне.
– Когда прибыл курьер?
– Около семи…
– Так чего же вы тянули! – закричал Ванзаров, побежал к выходу, но заплутал в незнакомом доме и чуть не влетел на кухню, где на него уставились кухарка с горничной. Скабичевский еле поспевал за ним, на ходу оправдываясь самыми лучшими побуждениями. Этот лепет Ванзаров пропускал мимо ушей. К счастью, пролетка нашлась у самого дома.
43
У дома-с-трубой полиция в глаза не бросалась. Если не сказать, что ее не было видно вовсе. И вот почему.
Получив тревожное сообщение от Лебедева, пристав Врангель обнаружил у себя головную боль, озноб и несварение желудка. А при столь тяжком диагнозе вставать с постели запрещается. На вызов были отправлены невинные жертвы: чиновник Пауль, к своему несчастью, пришедший в участок пораньше, и письмоводитель Птицын. Устраивать оцепление из городовых ради какого-то пьяницы пристав запретил. Невелика честь, скорее всего, допился до белой горячки и помер, нечего возбуждать ненужный ажиотаж. Второе убийство в образцовом городке – немыслимая роскошь. Значит, его не было вовсе. Что и зафиксировать в протоколе. На панику всяких столичных криминалистов и ухом не вести. Закрыть дело быстро и чисто.
Приказ Врангеля чиновники участка, как ни старались, выполнить не смогли. Попытка составить безопасный протокол закончилась тем, что картонная папка была изодрана в клочья, и больше Лебедев их к дому не подпустил. Чиновники выразили робкое недоумение, за что получили пинок под зад. Подобного обращения они не видали даже от коменданта города. Однако гнев Лебедева показался им куда страшней распекания высшим начальством. Тут грозили настоящие синяки. Заявив протест и глубокое возмущение, чиновники быстренько удалились, пообещав жаловаться начальству Лебедева. То есть ему самому. В полном одиночестве он покуривал сигарку у садовой калитки.
Ванзаров не утерпел, спрыгнул и опередил пролетку.
– Где участковые, где пристав?! – крикнул он на ходу.
В ответ Лебедев смачно и витиевато выругался.
– Эти… дело явились состряпать! Предлагали мне пустой лист подписать! Вот ведь… – Последовали крепкие обороты, после чего Лебедев заметил Скабичевского. – А это еще что такое?! Этот индюк на замену тех сморчков прислан?! Так я быстро ему втолкую основы криминалистики… – Все это было сказано так громко, чтобы сомнений не осталось, кого это касается.