— Да, Ольга Артемовна, это мое право.
— Хорошо, Вероника. Прости меня за любопытство. А только, знаешь, как-то не хочется нам с отцом верить, что все это между вами так безысходно и окончательно… Может, еще как-то все образуется? Ты скажи, Вероника, может, нам с отцом что-то нужно для вас сделать? Как-то неожиданно все, точно снег на голову… Может, мне поговорить с Игорем? Только о чем? Ты скажи, Вероника, я все сделаю. И Андрюшу так жалко…
Вероника вдруг растерялась. Слишком уж голос Ольги Артемовны был непривычным, жалким каким-то. Жалким и просительным. Не вписывался этот ее голос в ситуацию, хоть убей. Она ж, по всем канонам, торжествовать должна, что права оказалась в недоверии к своей невестке, а получается наоборот — вроде как просит ее о чем-то… Нет-нет, надо побыстрей сворачивать этот никчемный разговор. Она не знает, совершенно не знает, как его продолжать. Не правду же ей говорить, в самом деле! Хотя почему бы и нет? Все равно ведь со временем все узнает про Стаса…
— Вы извините, Ольга Артемовна, у меня очень работы много. Давайте потом как-нибудь обо всем поговорим. А об Андрюше не тревожьтесь — он сейчас в зимнем лагере свежим воздухом дышит и о родительских проблемах не вспоминает даже.
— Нет-нет, Вероника, ты не права! Как это не вспоминает? Детская психика такая ранимая! Это я как врач тебе говорю! И еще, знаешь, Игорь нас тревожит очень. Все молчит и молчит. И не понятно ничего. Вот я и решила тебе позвонить. Ты извини, что побеспокоила…
Положив трубку, Вероника долго вглядывалась в светящийся экран компьютера, снова пытаясь сосредоточиться. Ничего, однако, у нее из этого занятия не выходило. Противные вопросы-сомнения словно выскакивали наперерез умным и деловым мыслям и нагло отгоняли их прочь, заставляя ее возвращаться к дурацкому самокопанию. Но она же решила, черт возьми, ни в чем больше не сомневаться! Она же решила просто плыть по течению! Она хочет, действительно хочет жить со Стасом. Не со спасителем Игорем, не с каменной стеной Игорем, а именно со Стасом, которому ничем, в сущности, не обязана, никаким таким спасением, и для которого можно не стараться быть во всем положительной и правильной. А может, она вовсе не такая уж положительная да правильная? Может, она другая? Она и сама до сих пор не знает, какая она есть… И все же как плохо, как неуютно ей жить в этой ситуации, будто совершила она мерзкий поступок по отношению к мужу и сыну. И насчет Андрюшки Ольга Артемовна права. Он-то уж точно ни в чем не виноват. И неизвестно еще, как Стас с ним потом поладит… Да и поладит ли? Что-то плохо эта картина ей представляется — ее ребенок рядом со Стасом… Но ничего-ничего, все как-то должно образоваться! У других же образуется… Вот Андрюша приедет, они познакомятся… Проведут вместе выходной, сходят на какое-нибудь детское мероприятие, в цирк например… Стас же очень обаятельный, он обязательно найдет с Андрюшкой общий язык. Да и вообще, она что, первая и последняя из женщин меняет мужа? Чего она из всего этого трагедию устраивает? Да все же наоборот, надо праздник настоящий устраивать, а не трагедию! Новый муж, новая жизнь… Надо научиться получать кайф от новой жизни! От текущих дней, от страстных ночей, от всего нового и неизведанного пока…
Дни эти, однако, полетели совсем незаметно, один за другим. Понедельник плавно перешел во вторник, а вторник таким же образом в среду… Ничего такого особенного, пока они шли, вовсе не произошло. Как-то слишком уж обыденно они прошли, по одной скучной схеме: дом — работа — дом… Стас был, конечно, мил, и смешно послушен, и влюблен, и все так же осматривался восторженно в доме, и смотрел на нее восхищенно и с благодарностью. И вот уже незаметно подкралось и утро пятницы — пора было готовиться к выходным…
— Стас, мы пойдем куда-нибудь в субботу-воскресенье? Как думаешь?
— А куда? — удивленно уставился на нее парень. — Куда ты хочешь пойти, Вероничка?
— Ну как же… В ночной клуб, например… Надо же отдохнуть, развлечься как-то…
— Да ну! Надоели все эти клубы до чертиков… Ну их! Суета, грохот, девки голопупые телесами трясут… Давай лучше дома останемся, Вероничка! Так хорошо дома, знаешь…
— Да? — удивленно уставилась на него Вероника. — А я думала, тебе, наоборот, яркая жизнь нравится…
— Да какая она яркая, господи! Мишура, золотые блестки… Нет, я бы лучше дома посидел…
— Как это — дома? У телевизора, что ли? Футбол смотреть хочешь?
— Ну да…
— А я в это время буду воскресный обед готовить?
— Ну да… А что?
— Да нет, ничего. Странно просто…
— Ну Вероничка, ну что ты… Я же просто вместе с тобой хочу побыть. Мы ведь толком еще и не знаем друг друга, правда? Все время на людях были. Нам надо пообщаться, найти друг с другом общий язык…
— И поэтому ты собираешься провести все выходные у телевизора, а в коротких перерывах есть приготовленную мной вкусную еду? Ничего себе. А я думала…
— Что ты думала?
— Да так, ничего…
Вероника одним глотком допила утренний кофе и торопливо поднялась из-за стола — последний день недели никто пока не отменял, и пора уже было поторопиться к месту исполнения своих трудовых обязанностей, к своим сухим цифрам, расчетам да приятно высоким коэффициентам.
К сожалению, Стасовых субботне-воскресных стараний по сближению да нахождению с ней общего языка Веронике прочувствовать так и не посчастливилось. Что там говорить — даже и доехать в пятницу до собственного дома ей не удалось. Потому что все решил один телефонный звонок, разорвавший после обеда Вероникину жизнь на две разные половинки и изменивший ее до отвратительной неузнаваемости. До такой отвратительной, что и в страшном сне она ей присниться давно уже не смогла бы…
Глава 6
Катька трещала в трубку так торопливо и перепуганно, что Вероника с трудом только и уловила — с мамой случилось что-то совсем уж из ряда вон. Что-то такое случилось, что надо все бросать и лететь туда, в Востриков переулок, надо исполнять, хочешь не хочешь, свой обязательный дочерний долг, куда ж от него денешься…
Она и полетела. Свободных машин в этот час в фирме не оказалось, пришлось брать такси. Да еще, как назло, проклятое это такси застряло довольно плотно в пробке, и Веронике пришлось довольствоваться короткими Катькиными сообщениями с места событий, звучащими в ее мобильнике, как сводки с театра военных действий: приехала «Скорая»… говорят, инсульт… мать твоя орет на них, как недорезанная… ой, Верка, они уехали… а мать… мать твоя осталась…
Веронику от этих Катькиных сообщений только потрясывало мелкой и противной дрожью. Ей даже казалось, что и все вокруг только и делает, что мелко и дробно приплясывает перед ее глазами, и никакого сладу с этим противным дрожанием не было. И руки дрожат, и перед глазами дрожит, и ручка двери в квартиру ходит из стороны в сторону — попробуй за нее уцепись…
— Господи, Верка! Ну наконец-то! — кинулась к ней из маминой комнаты перепуганная Катька. — «Скорая» минут десять как уехала…
Вероника со страхом, дрожа всем, что только умеет дрожать в человеческом организме, — коленками, ладонями, сердцем, горлом, — обреченно вошла в материнскую комнату и тихо остановилась у кровати. Мать лежала на спине, вытянувшись в струнку, и отрывисто постанывала, засыпая. Голова ее была чуть запрокинута на подушках, лицо было серым и ко всему равнодушным, седые пряди волос жалобно обвисли вдоль морщинистых щек. Чуть приоткрыв один глаз, мать внимательно, на секунду всего, уставила его на Веронику, но тут же веко ее плотно сомкнулось.
— Уснула… — тихо прошептала за Вероникиной спиной Катька. — Они ей уколов каких-то накололи… Хотели с собой забрать, да она не дала…
— Почему? — резко обернулась к Катьке Вероника. — Почему не дала?
— Откуда я знаю? Не дала, и все. Не поеду, говорит, никуда. У меня, говорит, дочь есть… Она лучше, говорит, меня на ноги поднимет, чем больницы ваши… Я, Верк, им объясняла, что лучше забрать, умоляла даже, а что толку? Сама ж понимаешь, ей уже под семьдесят… Сейчас и молодых-то на «Скорой» не шибко увозят…
— Господи, Катька, что же это… Она ж вроде и не болела никогда… Да что же это… Нет-нет, тут ошибка какая-то…
— Господи, Верка, да ты дрожишь вся! Пойдем, я тебя хоть чаем напою! Пойдем. Меня и саму трясет. Пусть она поспит. И успокойся, ради бога. Хотя чего это я — успокойся… Уж какое такое тут может быть спокойствие…
Вероника послушно развернулась, вышла на цыпочках вслед за Катькой на кухню, без сил опустилась на стул. Катька суетливо передвигалась у нее за спиной, заваривала свежий чай, звенела чашками-ложками и трещала без умолку, бестолково возвращаясь и возвращаясь в своем сумбурном рассказе все в одну и ту же исходную точку:
— Нет, ну ведь ничего такого с ней необычного не происходило, Верка, ей-богу… Все, все как всегда было! Стояла себе за этим вот столом, морковку для супа терла… Она всегда много морковки в любой суп кладет… Я как раз с работы заявилась, на кухню притопала, кошелку с продуктами в холодильник выгружать начала. Я ж к Костьке в армию собираюсь поехать, я тебе говорила… Ну, вот и запасаюсь вкусностями, чтоб ему повезти. А она на меня посмотрела так искоса, фыркнула, конечно, и снова свою морковку трет. Ну, потом еще наехала, как обычно, что я с утра сковородку грязную в мойке оставила. Занудно так наехала, потарахтела размеренно-ровненько, точно как морковкой своей по терке. Ой, да чего я тебе рассказываю, ты и сама знаешь, как она это умеет. Вот… А потом она суп на плите помешала и к себе ушла. И вроде как затихла — надолго так. Я еще подумала: чего это она суп свой на полпути бросила? Выкипит же. А потом вдруг слышу — хрипит будто кто в вашей комнате. Заглянула — а она на полу лежит, руки так страшно к двери тянет и хрипит… Я залетела, стала поднимать ее с перепугу, а потом чувствую — что-то вроде не то я делаю. Ой, и струхнула же я тут, Верка! Думаю, помрет сейчас наша Александра Васильевна, не дай бог. Стою над ней и не знаю — то ли тебе звонить, то ли в «Скорую»? Тебе-то, конечно, хрен бы я сразу дозвонилась — рабочий твой занят, как обычно, а мобильник тоже дурь какую-то свою выдает вроде того, что абонент вне зоны доступа. А вот «Скорая», поди ж ты, тут же примчалась! Я и не ожидала от них такой прыти. А потом они долго вокруг мамы твоей суетились. Все чего-то измеряли аппаратами разными, спорили-советовались да уколы всякие тыкали. Хорошие такие мужики-врачи попались, добросовестные. Поначалу и впрямь хотели ее с собой забрать, а она оклемалась немного и говорит: нет, мол, ребята, не поеду я в больницу. Спасибо, говорит, вам, а только я дома останусь. Меня, говорит, родная дочь лучше на ноги поставит, чем врачи в вашей больнице. Представляешь, Верк? Так им и объявила, и все тут. А медикам чего? Раз так, им тогда и наплевать. Не хочешь — не езди. В бумажке только распишись, как полагается, и загибайся себе на здоровье. Они и подались себе к выходу, довольнехонькие, что такую тяжелую тетку на носилках до машины переть не придется. Так что устроила тебе, выходит, Верка, мать очередную козу. Ты уж прости, что я так говорю, конечно. Даже и не знаю теперь, что тебе и присоветовать в такой ситуации…
— Нет, ну ведь ничего такого с ней необычного не происходило, Верка, ей-богу… Все, все как всегда было! Стояла себе за этим вот столом, морковку для супа терла… Она всегда много морковки в любой суп кладет… Я как раз с работы заявилась, на кухню притопала, кошелку с продуктами в холодильник выгружать начала. Я ж к Костьке в армию собираюсь поехать, я тебе говорила… Ну, вот и запасаюсь вкусностями, чтоб ему повезти. А она на меня посмотрела так искоса, фыркнула, конечно, и снова свою морковку трет. Ну, потом еще наехала, как обычно, что я с утра сковородку грязную в мойке оставила. Занудно так наехала, потарахтела размеренно-ровненько, точно как морковкой своей по терке. Ой, да чего я тебе рассказываю, ты и сама знаешь, как она это умеет. Вот… А потом она суп на плите помешала и к себе ушла. И вроде как затихла — надолго так. Я еще подумала: чего это она суп свой на полпути бросила? Выкипит же. А потом вдруг слышу — хрипит будто кто в вашей комнате. Заглянула — а она на полу лежит, руки так страшно к двери тянет и хрипит… Я залетела, стала поднимать ее с перепугу, а потом чувствую — что-то вроде не то я делаю. Ой, и струхнула же я тут, Верка! Думаю, помрет сейчас наша Александра Васильевна, не дай бог. Стою над ней и не знаю — то ли тебе звонить, то ли в «Скорую»? Тебе-то, конечно, хрен бы я сразу дозвонилась — рабочий твой занят, как обычно, а мобильник тоже дурь какую-то свою выдает вроде того, что абонент вне зоны доступа. А вот «Скорая», поди ж ты, тут же примчалась! Я и не ожидала от них такой прыти. А потом они долго вокруг мамы твоей суетились. Все чего-то измеряли аппаратами разными, спорили-советовались да уколы всякие тыкали. Хорошие такие мужики-врачи попались, добросовестные. Поначалу и впрямь хотели ее с собой забрать, а она оклемалась немного и говорит: нет, мол, ребята, не поеду я в больницу. Спасибо, говорит, вам, а только я дома останусь. Меня, говорит, родная дочь лучше на ноги поставит, чем врачи в вашей больнице. Представляешь, Верк? Так им и объявила, и все тут. А медикам чего? Раз так, им тогда и наплевать. Не хочешь — не езди. В бумажке только распишись, как полагается, и загибайся себе на здоровье. Они и подались себе к выходу, довольнехонькие, что такую тяжелую тетку на носилках до машины переть не придется. Так что устроила тебе, выходит, Верка, мать очередную козу. Ты уж прости, что я так говорю, конечно. Даже и не знаю теперь, что тебе и присоветовать в такой ситуации…
— Катьк, а инсульт — это что такое? — подняла на подругу растерянные глаза Вероника. — Это когда сердце останавливается, да?
— Нет. Сердце — это когда инфаркт. А инсульт — это же паралич, глупая… Ты что, до сих пор еще не врубилась, что ли?
— Как это — паралич? Что это? Она что, вставать не сможет, да? Я не понимаю… Не понимаю, Катька… — отчаянно продолжала талдычить Вероника, хотя давно уже до нее дошел смысл этого ужасного слова, и только сознание никак не хотело впускать его в себя, до сих пор старательно от него отмахивалось, как от ненужной, неприлично-нехорошей информации. Ей даже казалось, что и в голове у нее все заморозилось на время, чтоб не принимать в себя эту новую информацию. Что надо просто посидеть вот так тихонечко, слушая Катькин глупейший лепет, а потом все само собой и устроится, и окажется все сущей неправдой… А мама там, в комнате, сейчас поспит, и встанет здоровой и невредимой, и пойдет доваривать свой суп с морковкой… Ну может, и не сразу встанет, конечно… Может, еще полежит немножко…
— Верка, так ты и впрямь не до конца поняла, что произошло-то? — продолжала свои жалостливо-пытливые вопросы Катька, дергая ее за рукав пиджака. — Твоя мать парализована, слышишь меня? Врачи сказали, нижняя половина тела. Это еще спасибо, что руками она двигать может. Есть ложкой сама будет… Эй, Верка, очнись! Смотреть на тебя страшно. Слышишь, у тебя мобильник в сумочке надрывается? Давно уже, кстати…
Звонил Стас. Его бодрый, красивый голос обрушился на нее из трубки веселым и неприличным каким-то легкомыслием — Вероника даже вздрогнула от такой явной неуместности здесь и сейчас, на этой вот старой кухне, его игриво-капризных, звучащих сплошной мужской сексапильностью ноток:
— Вероничка, киска, ты где сейчас? Я тебя потерял…
— Я у мамы, Стас. Она заболела.
— Ой, Вероничка, ну как же… Вообще жаль, конечно. Мне что, за тобой туда ехать надо, да?
— Нет, Стас. Ты поезжай сейчас домой, ладно? Я, наверное, здесь ночевать останусь.
— Ну Верони-и-ичка… Ну что это, в самом деле? Как это — ночевать? Что, без тебя? Одному? Нет уж, ты давай домой приезжай. Ну, пожа-а-алуйста…
— Да говорю тебе — мама заболела! Ты меня не слышишь, что ли? — зашевелилось внутри у Вероники тихое раздражение от звука сексапильно-тягучих его слов-капризулек.
— Нет, ну я без тебя не хочу-у-у…
— Все, Стасик. Пока. Там, в холодильнике, найдешь себе что-нибудь перекусить…
Она безвольно опустила руку с мобильником на колени, в отчаянии сузила глаза и уставилась куда-то мимо застывшей над ней с чашкой чаю Катьки. Раздражение, расшевелившись внутри окончательно, подняло свою ухмыляющуюся голову и произнесло почему-то Катькиным сочувствующим голосом:
— Ну что, Верк, закапризничал без внимания твой красавчик, да?
— Ага… Закапризничал… — протыкая кухонное пространство впереди себя блестящими, расширенными зрачками, тихо-виновато проговорила Вероника. — А Игорь бы, знаешь, давно уже сюда примчался. И все бы на себя взял. Господи, что же я натворила такое, Катька?
— Поумнела, значит?
— Почему — поумнела? — так же тихо произнесла ей в ответ Вероника. — Не поумнела, а поняла, какая же я идиотка. Этот Стас, он… А Игорь меня любил. И в самом деле любил, по-настоящему. Тем самым промыслом… Высшим…
— Да уж… Любил, конечно… Еще как… — только и выдохнула горестно ей в ответ Катька. И больше ничего не сказала. И по одному этому ее горестному и объемному «еще как» Вероника вдруг сразу, до самого конца, осознала, что случилось в ее жизни и в самом деле что-то очень значительное. Не ожидаемо-придуманное — новое и хорошее, а настоящее, реальное, отвратительно-переломное, и что оно теперь в состоянии не только руководить всею ее жизнью, но и в состоянии разделить всю ее жизнь на прошедшую, то есть относительно благополучную и счастливую, и будущую, одинокую и безысходно-горестную, всю без остатка подчиненную этому самому реально-отвратительному…
Закрыв лицо руками, она наконец заплакала. Катька суетилась вокруг нее бестолково со своим чаем, потом достала из холодильника початую бутылку водки, решительно отвинтила крышку. Со стуком поставив перед Вероникой пустой стакан, наполнила его до половины, с силой вложила ей в руку:
— Давай пей! Ну? Иначе заболеешь. Так надо, Верка! Стресс, оно дело не шуточное. И не смотри на меня так испуганно! И хватит рыдать! Пей, ну?
— Ой, Кать, да что же это… Она и правда не встанет, да? А как же… Я же не умею ничего такого… Я даже не знаю, как… С какой стороны подойти…
— Господи, да кто ж знает-то, Верка? Не истери, ради бога! Оно всегда вот так и случается, как снег на голову! Ты все-таки постарайся водки-то отхлебнуть, а? Чтоб внутри немножко хоть отмякло. Ну, давай, миленькая, давай…
Давясь и обжигая с непривычки глотку, Вероника сделала несколько больших глотков из стакана и испуганно уставилась на Катьку, боясь вдохнуть в себя воздух. Водку она пить не умела совсем. Не научил никто. В винах хороших разбиралась — это да. Особенно предпочитала легкие и сухие, которые умеют вползать в голову дурманящим ароматом, делая глаза живее, румянец нежнее, да и саму жизнь чуть острее и пикантнее. А вот с водкой по этой части была у Вероники большая напряженка — не умела она пить водку. Откусив быстро от протянутой ей Катькой корочки черного хлеба, она принялась торопливо ее прожевывать, одновременно ощущая внутри себя странное теплое движение, будто кто-то заботливой рукой ослабил вдруг натянутую до предела пружину. Потом вздохнула снова глубоко, со всхлипом, и затихла, отдавшись вся этому внутреннему, разливающемуся по всему телу теплу.
— Ну что, отпустило немного? Успокоилась?
— Ага…
— Вот и молодец. Сейчас посидим здесь, с мыслями немного соберемся. Это ничего, Верка, поначалу всем страшно да невозможно бывает. А потом ничего, все привыкают. И ты привыкнешь. Так что давай думать будем да потихоньку к новым обстоятельствам как-то примериваться. А что делать? Не ляжешь ведь рядом с Александрой твоей. Надо жить. Ничего, сейчас придумаем что-нибудь. Ты, главное, в руки себя сумей взять. Все равно приспособимся как-то…
— Наверное, надо искать сиделку, да, Кать? Правильно? Ты знаешь, где их ищут? А я ей хорошо платить буду…
— Ну да, размечталась — сиделку! Ты что, мамы своей не знаешь? Да она никакую сиделку и близко к себе не подпустит! Нет, Верка, ты на такое легкое решение вопроса и не рассчитывай даже.