У меня начали прищелкивать зубы, я заплясал на льду, стараясь, однако, не подпрыгивать, а только пристукивать ногами. Саныч направился к противоположному берегу, вглядываясь в крутояры. Здесь выбраться было совсем никак, ветреная сторона, на косогоры намело снега, сугробы оказались непроходимы, и мы прошагали до плеса.
– Тут пляж, – кивнул Саныч на снежное поле. – Песок хороший. А еще ракушки древние водой вымывало, если их достать и истолочь, то зубной порошок получается, зубы от него белые-белые. Сюда за ракушками из Пскова приезжают… приезжали то есть. Нам туда.
Он круто повернул вправо. Снег здесь глубокий, выше колена, подмерзший верхней коркой, мы пересекли плес, и стали продираться через березовую рощу. Тут снега оказалось меньше, чем на реке, но все равно, шагать тяжело, даже за Санычем. Он пер как бронепоезд, пробивал целину, облегчал мне дорогу, казалось, что он вообще не устал, все-таки сплавщицкая закалка с фотографической не сравнится, и ГТО тут тоже не в помощь, какое там ГТО…
– Что мы ищем-то? – спросил я.
– Тут деревенька… Раньше… Слышишь?
Он остановился, чтобы хруст снега под ногами не заглушал. Скрип. Протяжный, будто плачет кто, не самый лучший звук в надвигающихся сумерках, громче метели, пронзительней ветра, ветер, северное ухо.
– В прошлом году там останавливались, – сказал Саныч. – Там тихо, туда особо никто не лезет, спокойно… Мертвая деревушка, вкрутую мертвая.
– Разорили?
– Не, это еще до войны… Тут кое что… Ладно, пойдем, а то я скоро снегом заплачу. Тут уже рядом, через березняк.
Березовая роща мне тоже не очень нравилась, под стать звуку. Кора с деревьев ободрана. Обычно с живых берез кору не обдирают, а тут…Нехорошее место.
Деревушка стояла на пригорке, в поле. То есть когда-то здесь поле было, сейчас как всякое забытое поле прорастало тоненькими березками, продираться через которые оказалось трудно и тесно, деревца норовили толкнуть в спину, хлестнуть по лицу, меня эти березы совсем не радовали, а Саныч говорил, что из них получатся отличные удочки.
Влезли на этот пригорок, и я увидел, откуда скрип. Журавли. Вообще-то у нас с журавлями колодцев почти нет, у нас на цепях и да на колесах, а некоторые просто так воду добывают, черпаком на длинной ручке. А здесь журавли. Срубы колодцев давно провалились, а журавли торчат, поворачиваются на ветру, стучат очепами, цепь ржаво брякнет.
– Тут разный народец живал, – сказал Саныч, – бульбаши, хохлы, рыбоеды разные, чудь. Торфорезы тоже…
Я видел такое. Рабочие бараки, в таких обычно на стройках жили. Длинные, одноэтажные, просевшие, страшные. Бани еще. Баня справа, хорошо сохранилась, крыша, стены, в дверь вбит клинышек с веревкой. Следов не видно. Бараки черные, лес черный, а снег белый. И метель стихла, а снег теперь падал крупными легкими снежинками. Я бы остановился в бане, Саныч прошел мимо.
– Окна маленькие? – спросил я.
– Да, окна маленькие, это тоже. Но… В банях не ночуют.
– Почему?
Саныч пожал плечами.
– Да так. Не ночуют и все. Вон в ту избу нам.
Он направился к приземистому домику с необычной для этих мест острой крышей, окна широкие, но забитые досками. И двери заколочены, не досками, жердями. В дом не сунулись, забрались на чердак, Саныч отпнул лестницу, велел мне пробираться вглубь, нащупывать трубу, там слева.
Я стал пробираться в темноте, стараясь не запнуться, но, конечно, запнулся, упал вперед руками, в сено, в мешки.
– Жив? – спросил Саныч.
– Жив, – ответил я.
Чиркнул зажигалкой. Саныч стоял рядом с трубой, она была частично разобрана и переделана в печку, в глубине которой на двух кирпичах стоял котелок. И поленница рядом.
– Здесь иногда останавливаются, – пояснил Саныч. – В крайнем случае.
Саныч достал из печки свечку, зажег.
– А жители где? – спросил я. – Фашисты убили?
– Не… – помотал головой Саныч. – Тут фашисты не при чем. Здесь никто не живет. Давно уже.
– А вроде новая деревня.
– Ага.
Саныч опустил свечу на пол, между нами. Какая-то особая свечка, горела совсем малюсеньким бережливым огоньком, чуть больше спичечной головки. Этого света нам вполне хватало.
– Отсюда Теплое озеро недалеко, – негромко сказал Саныч.
– И что?
– Так. Поганое место. Тут раньше… Всякое происходило.
– Какое? – спросил я.
Санычу не хотелось разговаривать, или он делал вид, что не хотелось, не знаю. Я укутался потеплее. Свечка мерцала, отчего болели глаза и чесался нос.
– Раньше на Теплом озере скит был. Знаешь, что такое скит?
– Знаю, – ответил я. – Туда сектанты уходили, кажется.
– Староверы, – уточнил Саныч. – Говорят, они до сих пор там где-то есть, в лесах, несколько семей еще остались. Так вот, эти староверы вроде как чудовищу какому-то поклонялись…
Саныч подкинул в печку доску.
– Я с детства эти сказки слышал, – сказал он. – Тут ведь почти до моря такие дебри, что не просунуться, гиблые места. Змеи летающие водятся, лягушки красные – здоровые, с кролика.
От печки поплыло тепло, мы придвинулись поближе, я с одной стороны, Саныч с другой. Дрова потрескивали, сквозь щели кладки просвечивал огонь, дымом защипало глаза. Саныч подкинул в печку полено, толстое, долго гореть будет, снял с печки нагревшийся кирпич, сунул под фуфайку.
– Нагрелось уже, – сказал он. – Поближе к животу, есть меньше хотеться будет. Про что это я рассказывал?
Я тоже снял кирпич. Расстегнул ватник, приложил кирпич к животу. Приятно, хотя несколько горячевато. Хорошая идея, жаль, что у нас в землянке такой печки нет, сыро у нас там все-таки.
– Про лягушек огромных…
– Про чудовище, – вспомнил Саныч. – Про озерное. В лесу идолы стоят. Вроде человек, а если ближе подойдешь и внимательней посмотришь, то сразу и видно – вместо головы башка лошадиная. А зубы у этой башки крокодильи вроде как. И измазано все, то ли салом, то ли кровью, не поймешь. Дикие места, короче. И все идолы одинаковые, на всех эта тварь с лошадиной мордой. Моему деду его дед рассказывал, он видел, как корову ему скармливают. Здесь вот…
Саныч кивнул в стену.
– Где-то тут это происходило. Дед тоже в лесу заплутал, не знаю даже, как это у него получилось, он с закрытыми глазами мог к Ловати выйти. Но заблудился, короче. А вышел к деревне.
– К этой? – спросил я.
– Может и к этой, здесь где-то, в окрестностях Теплого озера. Деревня добротная такая, люди приветливые, добрые. Ну, деда накормили, в бане попарили, постель постелили. А на следующий день у них праздник случился. Дед от музыки проснулся, на дудках играли. Пивом его угостили, шаньгами, плясать позвали. Дед и пошел. Глядит – по деревне корову ведут, пеструю, большую, рога ленточками украшены…
Мне эта история совсем не понравилась. Особенно когда Саныч стал про корову рассказывать. Как-то эта история очень сочеталась с этой холодной избой, с брошенной деревней, с воющим ветром снаружи, они звучали на одной струне и я почувствовал, как у меня побежали мурашки, но не на спине – она была прижата к печке, а по животу, под кирпичом.
Саныч продолжал:
– Колокольчики висят, причем, серебряные, звонкие такие. А вокруг коровы девушки, ведут эту корову, песни поют. Мужики тоже рядом, наряжены все красиво, веселые. Ну, дед тоже пошел со всеми. В голове у него закружилось так, от сура, наверное. Прошли через деревню – и в лес. И песню запели, но без слов как бы. То есть поют что-то, но что не понятно, слова все незнакомые. И на разные лады все это развывается – а-а-у-у-е-е, поют и поют, дед чувствует – голова как-то кружится от этого, и на душе радостно-радостно…
Саныч поменял кирпич, я тоже поменял, приложил к солнечному сплетению, тепло потекло по организму.
– Вот они идут по лесу, поют, корову ведут. Колокольчики кругом звенят, дудки гундят. И слышит дед, что дудки эти гундят все громче и громче, навзрыд уже как-то. Потом бац – озеро, не очень большое, берега болотистые, кустарником мелким заросшие. И все к этому озеру, к воде. Подошли поближе. Тут уж трубы зажужжали совсем уж громко, аж уши заболели. Долго гудели, дед никак не мог понять зачем… А потом понял. Вода заволновалась и из воды что-то полезло…
Саныч заворочался, устраиваясь поудобнее.
– Оно как раз. Такая тварь, вроде как огромный крокодил, но голова на самом деле похожа на лошадиную, дед вроде говорил, что уши виделись. Этот крокодил выполз на берег, растопырился и пасть раззявил. А корова чуть ли не сама в эту пасть полезла. А он ее в два прикуса слопал, посмотрел-посмотрел и обратно в озеро нырнул. А дед вдруг смотрит – вечер уже, день пролетел, а он и не заметил. А куда вечером в лес пойдешь? Некуда. Решил дед переночевать еще одну ночь, и с первым светом бежать уже. Лег, а уснуть совсем не может, страшно, все кажется, что сейчас придут. Так и промаялся, только под утро заснул. А как проснулся с утра, так и услышал – опять поют. И колокольчики звенят громко-громко. Собрался дед уходить, а его не пускают, говорят ему – погоди, не спеши, у нас сегодня самый праздник начинается. Дед согласился, вроде как. Ему снова пива принесли, только чашка больше оказалась. Дед решил отказаться, однако, не получилось – за ним наблюдали. Он выпил сур, а потом в нужник отошел и потихонечку все выблевал. И снова все к озеру пошли, только никакой коровы больше не было, девушка была. Волосы длинные, красивые, а в них ленты шелковые вплетены. Девушка улыбнулась и взяла деда за руку. А потом раз – и к деду колокольчик привесили, а другие девушки стали его украшать лентами. Тут он все окончательно и понял…
Я почему-то все это очень ясно представил, точно сам там был. Лес, весна почему-то, люди в белых длинных рубахах, звон, и из озера ползет древняя крокодилья тварь, питающаяся коровами, а раз в год…
– Так вот, дед понял, к чему дело идет, перепугался, конечно, но вида не подал. Улыбается, девушку за руку держит и к озеру идет. Все как вчера стало происходить – завыли трубы, чудище из воды полезло уже сразу с разинутой пастью, а дед раз – и вдоль озера…
– Убежал? – спросил я.
– Конечно, убежал. Три дня по лесу пробирался.
– Ты же говорил, что здесь недалеко? – перебил я.
– Недалеко, точно. Просто тут это… Водит немного.
– Водит? – не понял я.
– Ага. Люди часто блудятся. Лес, болото, поляны заросшие, все друг на друге, легко запутаться. Дороги то может на три часа, а люди сутками бродят. Так что когда дед все это порассказал, никто особо не удивился, про деревню эту проклятую многие знали, и в этих местах никогда не селились. А после революции здесь торфозаготовителей поставили, в чудовищ-то никто уже не верил. Стали торф грабить…
Саныч замолчал, мне показалось, что он уснул, засопел он даже.
– Чертовщина здесь стала всякая происходить, – сказал Саныч. – То болезни странные – утром человек заболеет, вечером уже умирает, то пропадают в лесу бесследно, то с ума сходят. Думали, что от торфяного газа все приключается, ученые из Новгорода приезжали проверять. Газа не нашли, огненных ям тоже – некуда людям проваливаться, негде исчезать, зверья опасного тоже вроде нет… Вредители, думали, мешают. Но до границы не близко, торф особо в промышленности не применялся, вредить толку нет, а народ мрет и мрет. Как все вымерли, так все и закрыли. А поселок остался. Летом яблони тут просто медовые, только не собирают их.
– Почему?
– А… – Саныч поежился, на пузе грохотнули кирпичи. – Не хорошо с этими яблоками… Предрассудки, конечно, но тут у нас леса, тут без предрассудков никак. Так что здесь без надобности никто, конечно, не останавливается…
– А фашисты?
– Фашисты тоже чуют, не лезут. Ладно, давай спать.
Саныч зевнул.
– Утром со светом выйдем, если повезет, послезавтра дома будем. Мать обрадуется, в бане помоемся… Такие вот чудобища.
Он зевнул еще громче, скрипнул челюстями, и почти сразу захрапел. Я же заснуть не мог, смотрел сквозь щели кладки, как в печке гаснут угольки. Кирпич остывал, я чувствовал животом, а еще чувствовал остринку, она впивалась в кожу довольно больно, однако, шевелиться не хотелось, холод начинал окружать и каждое движение растрачивало драгоценное тепло, я решил терпеть.
Угара еще боялся. Глупо, конечно, чердак большой, печь маленькая, щелей полно, угореть нельзя, но я чего-то боялся, нечего по ночам сказки страшные слушать…
Потом стал слушать метель, она пробралась в трубу, шептала в щелях, бормотала в ухо, ласковая стылая тварь, томила и убаюкивала, но я не уснул, потому что услышал. Мы были не одни, никаких сомнений, я полез за пояс, но вспомнил, что оружие оставили в лагере.
Я чувствовал… Не знаю. Зря Саныч эти истории рассказывал, кто его за язык тянул, мог бы что смешное рассказать, сам теперь спит, а я тут мучаюсь, метель слушаю…
Шаг.
Я услышал его через ветер, свежий снег звучит громко, особенно ночью. И шаг трудно спутать с чем-то другим. Сначала я подумал, что снег съехал с крыши и ухнул в сугроб, но тут шаг повторился. И еще, и в том, что это шаги, можно было уже не сомневаться, они приближались. И метель вдруг закончилась, вот что. Слишком долго шумела, я привык к ветру, а тут все, не стало его, тишина образовалась, совершенно мерзлая, ни одного звука.
Шаги, в походке присутствовала странность, шаги были слишком размерены и как бы отделены друг от друга, шаг – тишина – еще шаг – снова тишина, точно кто-то передвигался на одной ноге. Не на протезе, а именно на одной – топ – топ.
Шаги уперлись в стену, замерли. Я слушал. У меня оставалась надежда, что почудилось спросонья, с утра частенько мерещится разное, даже звуки слышатся, голоса, разговоры. Надо было проснуться – я дотянулся до носа и хорошенько его сжал, в голову ударила боль, на глазах выступили слезы, все, проснулся.
Тихо. Ни движения, даже мыши здесь не бродят, все давно сбежали, а то и вовсе здесь никогда не водились. Значит приснилось. Темно еще, ничего не видно, свет чуть проливается из дыры в потолке, до утра далеко, поспать еще можно…
Шаг. Хруст, прямо возле стены, совсем рядом, я почувствовал, как стала съеживаться и собираться морщинистой складкой кожа на голове. Еще шаг.
Решил разбудить Саныча, однако, вдруг понял, что он не спит. Он дышал слишком спокойно, спящие дышат громко и нескромно, с пузырями, как дети, Саныч не спал.
– Все ходит и ходит… – прошептал он. – Ходит и ходит, сволочь… Опять началось…
– Кто ходит? – так же шепотом спросил я.
Саныч не ответил. Мы лежали молча, я прислушивался к тому, что происходило снаружи. Шаги продолжались, кто-то ходил вдоль стены, все так же размеренно и равнодушно.
– Давно уже… – сказал Саныч. – Не слышно было, вроде, а сейчас опять…
– Кто это? – снова спросил я.
– А кто его знает… Топтун. Я сначала думал, что я того… тронулся. Меня контузило тогда, голова гудела, сотрясение мозга, в глазах все двоилось, вот я и решил… Ну, что из-за этого. В ушах еще шелестело… Целый месяц никому не говорил. Да оно и не каждую ночь топало, иногда только, думал, что пройдет… А оно не прошло.
Хруст.
Саныч зевнул и стал говорить громче, нарочно громче.
– Потом я думал, что я с ума сошел, это тоже, в общем-то, неплохо. Тихонечко если сойти, то в этом ничего страшного нет, у нас многие тут… голоса слышат. Люди такое пережили…
Хруст. Теперь обратно, в нашу сторону, топ-топ, как часы одноногие, как шагающий экскаватор.
– А потом я понял, что другие это тоже слышат. Мы тогда с Ковальцом как раз баржи считали, а потом в сплавном бараке ночевали, и Ковалец слышал топтуна, всю ночь ворочался, уснуть не мог.
– А ты не это… Не смотрел? Ну, кто это? Подстеречь его не пытался?
– Не… То есть пытался, конечно, но это бесполезно, это он обычно подстерегает… Понимаешь, вот если сейчас выглянуть осторожно, то ты ничего не увидишь. Можешь хоть до утра караулить. По свету следы только увидишь – вот и все.
– Что за следы?
Напрасно я это спросил, не хочу я знать совсем, что там за следы.
Хруст. Совсем-совсем возле, точно кто-то переваливается с ноги на ногу, уткнувшись лбом в стену.
– Потом вроде бы отвязался, наверное, полгода не слышал… Опять пристал.
Топ. Топ. Топ.
– Пошел вон!!! – вдруг заорал Саныч.
Он вскочил, кирпичи просыпались из-за пазухи, кажется, на ногу ему упали, Саныч рыкнул и кинулся во тьму, наткнулся на что-то, снова громыхнуло, Саныч зашипел.
– Отстань! Отстань от меня, сволочь!
Саныч неожиданно замолчал. На чердаке снова сделалось тихо, я испугался, что Саныч исчез.
Ждал. Тишина тянулась, каждая секунда падала на мою голову свинцовой горошиной, я чувствовал, как немеют ноги и начинают мерзнуть пальцы.
– Лёнь, – позвал я. – Ты тут что ли?
Саныч не ответил. Я нащупал кирпич.
Хруст.
Хруст.
– Осторожнее, – сказал Саныч. – По башке мне не тресни, я каску дома забыл.
– Это ты?
– Ага.
Саныч чиркнул зажигалкой, свет выдавил из мрака его желтое лицо.
– Поспать не даст, скотина.
Огонек погас. Саныч стал укладываться.
– Три часа еще до рассвета, могли бы и выспаться. Не дали…
Саныч хлюпнул носом и тут же сказал:
– Простудился все-таки… Ничего, ближе к утру все это прекратится, так всегда… Скоро дома будем. Мамка всегда знает, когда я прихожу. Картошки с грибами нажарит, отдохнем по-хорошему, когда еще случится. Яичницы сварим с салом, вкусно. А ты еще идти не хотел. Знаешь, как здорово будет?!
Я вдруг понял, зачем Саныч взял меня с собой. Вот для этой ночевки. Чтобы не сидеть одному на выстуженном чердаке деревни, жители которой поклонялись черту, похожему на большого крокодила, но только с лошадиной головой.
Все просто.
– Мамка знает, когда я прихожу…
Утром Саныч топил печку и грел в котелке воду. Саныч был бодр.
Фуфайка на нем была почему-то вывернута наружу.
Шапка тоже.
Глава 8
С утра был чай.
Горячий, сладкий, с плюшками. Некоторые похожи на улиток, другие на сердечки, а третьи плюшки плюшками, сверху мак. И внутри мак, мама Саныча с утра гремела квашней, и когда мы проснулись, в доме уже пахло пирогами. Это был такой настоящий запах, мне захотелось, чтобы им пропиталась одежда и волосы, возьму как можно больше в обратный путь. Половину в отряд, другую съем по пути. Будем брести по лесу и есть. Плюшки, а еще с капустой, с грибами и шаньги с картошкой. Пирожки, черный хлеб, вкусный, с прилипшей ко дну капустными листами, а еще мама к вечеру обещала блины.
Самовар растапливал сам Саныч. Как-то по особому, с щепками и шишками , с сапогом, за водой бегал на родник, а потом варил эту воду, бросив в самовар царский серебряный рубль. Мама накрыла стол. И скатерть постелила, разноцветную, похожую на цыганский платок, как эта скатерть появилась, так в доме сразу сделалось празднично.