Зима.
Выбрался на воздух, чуть не упал – снег лег плотно, почти по колено и продолжал валиться тяжелыми хлопьями, мир стал другим, все правильно Пушкин писал. И на самом деле никаких следов, только птицы натоптали. Или белки, не различаю их.
– Ненавижу первый снег! – крикнул изнутри Саныч.
А мне все равно. Первый снег… Хорошо липнет. Однажды мне в ухо попали снежком, потом полдня выковыривал. И глаза к нему еще долго привыкают. Камера его плохо ловит, контраст повышается. Я равнодушен к первому снегу, я вернулся в землянку.
– Жизнь по первому снегу замирает, – объяснил Саныч. – Он слишком мокрый, налипает к валенкам, ноги по тонне каждая, никакой войны, теперь недели две ждать. С ума сойдешь.
– Это да…
Ждать плохо. И тяжело. И хочется выть.
– У Алевтины сегодня именины, – негромко сказал Саныч.
– А ты откуда знаешь?
– Знаю. А Ковальца нет уже месяц…
– Так это же хорошо! Опять стал бы к нам придираться, ну его, зачем он нужен…
– Да… – Саныч принялся долбить кулаком в стену. – Это, конечно, все неплохо… Глебов его давно на задание отправил, не знаю, правда, на какое. И куда. Я вот просто чувствую, что он сегодня припрется. Не пропустит ведь. Ты именины когда-нибудь праздновал?
– Нет.
– Да, я тоже. У нас тоже никто не праздновал. А Алевтина отмечала в прошлый раз, я запомнил.
Именины. Один раз я был, помню, у одноклассника, мы что-то пели, а потом пили чай с конфетами, играли.
– Сколько ей лет? – спросил я.
Саныч не ответил.
– Сколько ей лет? – повторил я.
– Наверное, лет семнадцать. Или восемнадцать. А ты как думаешь?
– Семнадцать, – сказал я.
Я не очень хорошо определяю возраст девушек, совсем не умею если честно. Как его вообще определять? По росту?
– С чего ты так решил? – спросил с интересом Саныч.
– Тощая, – ответил я.
– Ну, она же из блокады. Они там все тощие.
– Да у нее по глазам видно.
– Может… Поспать бы могли еще пару часиков, так нет, надо к Глебову ковылять, слушать его, обои переводить. А он учить-то совсем не умеет, хуже Мартыновой. У нас в школе Мартынова была, географичка, она еще до революции в гимназии работала, там с ума сошла и оглохла, так эта Мартынова и то лучше учила. Ладно, пойдем, а то опять ругаться станет.
Саныч достал из жестяной коробки свернутые трубкой тетради, и мы отправились в штаб.
Глебов сидел за столом, писал что-то в планшетке, курил, конечно.
Мне Глебов всегда почему-то машиниста напоминает, не знаю уж почему, как увижу – так сразу представляется машинист. Наверное, из-за рук. У Глебова они большие и все время торчат из рукавов. И нос большой, и уши тоже, мосластый человек. И занудливый. Никогда такого не встречал, удивляюсь, что он командир отряда, ему бы корзины плести… Нет, он наверное точно на железной дороге раньше работал, обходчиком. Он и сейчас все обходит, везде смотрит, проверяет, а раз в неделю с нами уроки проводит. Ну, это он так называет. Рассказывает разное, а потом спрашивает, что мы запомнили. И еще политические занятия, но это уже не с нами, а со всеми, на политзанятиях мы с Санычем забираемся в дальний угол, играем в шашки, или спим вообще.
– Здравствуйте-здравствуйте, – кислым голосом счетовода сказал Глебов. – Садитесь, ребята.
У нас есть парта. Мы ее сами построили, два пенька, две доски, не очень удобно, но ничего, сидеть можно. Саныч предлагал просто на кругляках сидеть, но Глебов велел делать парту. Чернильниц вот нет, и тетрадок мало, так что мы по большей части слушаем, записываем самое важное.
Сегодня Глебов начал с физики. Обычно, он начинает с географии, с Антарктиды, но сегодня стал вдруг рассказывать про электричество. Как его придумали давным-давно, как придумав, не знали, что с ним делать и использовали для шуток. И только сто с небольшим лет назад изобрели телеграф, а потом, уже совсем недавно изобрели лампочку, радио и кино. Но на самом деле это только начало.
– Как будет использоваться электричество через сто лет?
Это у Глебова такая система – он любит задавать вопросы. И почти все вопросы у него про будущее. Вот про ту же Антарктиду рассказал – а потом спрашивает – зачем она нужна? Я вот совсем не мог придумать, зачем этот бессмысленный лед может понадобиться, а Саныч, конечно, имел свое мнение. Он сказал, что в Антарктиде можно обустроить отличную тюрьму и отправить туда всех гадов. Самых главных, конечно, туда не надо ссылать, их посадят в клетку и будут бесплатно показывать в каждом сортире, а обычных, конечно, в Антарктиду. Там во льдах выплавят для них специальные камеры, и они там станут сидеть, а когда они подыхать будут, их сверху просто водой станут заливать – и хоронить не надо.
А теперь вот про электричество Глебову интересно.
– Поезда на нем поедут, – ответил я. – Как метро в Москве. Кино каждому домой проведут… И вообще, электричество везде, наверное, будет.
– Точно, электричество везде будет, – согласно кивнул Саныч. – Тут я с Митькой вполне согласен. Электричество вообще полезно. Им психов лечат. А в Америке им преступников казнят, я в газете читал. Привязывают к стулу, затем раз током и готов. Так полицаев шлепать надо – хлоп и не прыгает, собака. Так ведь?
Глебов хмыкнул.
– А что? Вот американцы по ленд-лизу нам танки присылают, самолеты, тушенку всякую. Они и электрические стулья нам наверняка поставляют.
– Зачем? – удивился Глебов.
– Как зачем? А как же? Это очень полезная вещь в хозяйстве. Давайте я расскажу, как их можно использовать…
– Не надо, – остановил Глебов. – Электричество совсем не для электрических стульев, оно…
Показался Щенников с озабоченным лицом, шепнул что-то Глебову, тот нахмурился.
– Ждите, – велел нам Глебов. – Я сейчас вернусь.
Они вышли, мы одни остались.
– Повезло, – сказал Саныч. – Мне кажется, что он хотел про Африку рассказывать.
– Почему?
– В прошлый раз про Антарктиду рассказывал. Сейчас про Африку. Потом про Австралию расскажет, у нас все ведь на «А» начинается. Я сегодня бы помер – Африка огромная, там жирафы, крокодиды, зебры… Еще кто?
– Страусы, – напомнил я.
– Точно. И Глебов нам про каждого страуса и зебру бы рассказал, точно он с ними в бабки играл. А потом спрашивал бы – а как вы думаете, зачем зебре полоски?
Я сначала не понимал – ни занудства глебовского, ни вот этих уроков, думал, что бред полный, война идет, а он нам про Сатурн рассказывает, про то, как люди в древности жили. Потом уже Саныч, когда пребывал не в ворчливом настроении, объяснил, да и сам я соображать начал.
Советская власть, в этом вся причина. Фашисты пришли, а она не закончилась. Даже окрепла. В газетах пишут, что даже мультфильмы сейчас делают. Кто-то мультфильмы делает, а Глебов вот про Сатурн. Все правильно.
– А зачем зебре полоски? – спросил я.
– А кто его знает. Душа у нее такая, полосатая. Зачем на тельняшках полоски? Интересно, а сам-то Глебов знает?
– Наверное. Он раньше машинистом был?
Саныч поперхнулся. И рассмеялся, точно я сказал ему, что Глебов в балете танцует.
– Глебов – машинист? Ну, ты даешь!
Саныч по лбу себя хлопнул от восторга.
– Глебов – он ведь из…
Так и не договорил, потому что появился сам Глебов.
– У меня еще к вам дело, – сказал Глебов. – Дело такое…
Саныч подобрался.
– Важное дело,– повторил Глебов. – Очень серьезное.
Саныч солидно кивнул.
– Хочу вас попросить присмотреть за Шуриком.
Саныч хрюкнул. Или хлюпнул
Глебов стал ходить вокруг стола, задевая макушкой за потолок и негромко занудствуя. Он говорил, что мы уже взрослые и должны ощущать ответственность, что так всегда водилось – старшие заботились о младших, что это…
– Так давайте его на Большую Землю отправим, – перебил Саныч. – Что он тут делает? Помните, как пять сопляков нашли? Так мы же их переправили. А они ничуть не старше…
– Я не могу его отправить, – покачал головой Глебов. – У него мать… Это сложно вообще…
– Он больной же совсем, – продолжал уговаривать Саныч. – У него плечо хрустит, его лечить вдоль и поперек, а он в наших болотах торчит. Его в Ашхабад надо…
Глебов сел на скамейку, вытянул ноги.
– В няньки нас записываете, – буркнул Саныч.
– Ты как хочешь это называй, а дело делай, – сказал Глебов.
– У нас тут партизанский отряд, – продолжал бурчать Саныч. – А не детский сад. Пусть с ним Алевтина возится, почему мы должны? Мы бойцы, вы сами это прекрасно знаете. А вы нам придумываете… Зачем нас за самолетом посылали?
– За каким самолетом?
– За каким за каким – за тем самым. За немецким грузовиком. Он вроде бы упал, мы его искали-искали – ничего не нашли. Поллеса пропахали.
– Самолет был, – задумчиво сказал Глебов. – Возможно, он упал в болото, поэтому вы его и не нашли. Это неважно. Вы можете идти.
– А как же про Африку? – нагло спросил Саныч.
– Про какую Африку? Ах, про Африку… В следующий раз. Свободны.
Мы направились к выходу.
– Про Шурика – это приказ, – добавил в спину Глебов.
Саныч щелкнул пятками.
Снег продолжал валиться. Напротив нас под елкой возвышался сугроб, неожиданно высокий, метра в два. Из-за сугроба выглянул Щурый, помахал рукой.
– Идите сюда! – крикнул он.
Саныч щелкнул зубами.
– Давайте скорее!
Мы приблизились.
Щурый строил снежный дом.
– Снежный сортир? – предположил Саныч.
– Это батарейник, – важно ответил Щурый.
Мы переглянулись.
– Батарейник?
Щурый кивнул.
– Глебов велел. Батареи быстро разряжаются, и чтобы они не разряжались их надо замораживать.
Саныч хихикнул.
– А что? – насупился Щурый. – Глебов сказал, что вы мне поможете. Надо срочно сделать.
– Вообще-то, Щурасик, батареи на холоде разряжаются. Чем холодней, тем они быстрей разряжаются.
– Это новые батареи, – спокойно возразил Щурый. – Американские, их на парашюте сбросили. Их надо все время держать в холоде. Давайте, помогайте…
– Ладно, – плюнул Саныч. – Батарйник так батарейник.
И мы стали строить батарейник. Щурый руководил. Мы откатывали шары как для снеговика, затем объединяли их в островерхий шалаш.
Сначала было холодно, и я думал – зачем? Потом тепло и жарко и я думал – ну зачем все-таки? Потом опять холодно. Через час мы что-то построили, больше всего походило на тучу. Щурый дрожал. Зубы клацали.
– Хватит, наверное, – сказал Саныч. – Уже готово. Как тебе?
– Хорошо, – оценил Щурый. – Только я как-то… Окоченел немного.
– Так иди грейся.
Щурый сжался как воробей, направился к своей землянке, по пути обирая со штанов ледяные висюльки.
– Погоди!
Щурый остановился.
– Погоди. Как у Алевтины там настроение? – спросил Саныч.
– Ничего, носки вяжет. А ты… Ну, я про этот…
Щурый похлопал себя по рукаву.
Это ему пистолета хочется, Саныч обещал ему «Вальтер», а никак принести не соберется, а Щурый мечтает.
– Ты насчет пистолета? – спросил в лоб Саныч.
– Да нет, просто…
– Тебе ведь офицерский «Вальтер» нужен? Настоящий, с накладками?
– Да…
– Нет, если тебе, конечно, все равно, то можно и «парабеллум»…
Щурый замотал головой.
– Не, мне только «Вальтер»!
– А «Вальтеры» у офицеров, – объяснил Саныч. – А офицера мы сегодня не убили, ничего не поделаешь. Завтра убьем. Или на той неделе, как получится.
– Да… Понятно, что уж там.
Щурый поежился и натянул шапку поплотнее. Шапка у него была взрослая и на семилетней башке не очень хорошо держалась, поэтому Щурый ее то и дело нахлобучивал поглубже. В результате шапка приобрела яйцеобразную форму, уши опустились ниже плеч, так что Щурый мог их завязывать, а красная звезда крепилась почти к затылку.
– Точно убьем, не переживай, – заверил Саныч. – В октябре из Германии свежака нагонят, всем хватит.
– Ладно… – Щурый сморщился.
– Опять щуришься?! Устал? Перемерз?
– Не, разболелось опять. Щелкает опять, вот послушайте.
Он изогнулся, выставив вверх левое плечо, поднял руку и принялся этим плечом хрустеть. Довольно противно так, хруст-хрусть, хрусть-хруст.
– Ну, хватит, – остановил Саныч. – Плечо надо развивать, это да, а чавкать им не надо. Ты вообще дрова пили не правой, ты их левой пили, вот дело будет, плечо постепенно и разработается. А с чего руки в чернилах? Опять писал?
Наблюдательный Саныч кивнул на щуровы пальцы.
– Ну да, писал. Самолет же должен… Вот я и решил еще написать.
Щурый вдруг застеснялся.
– Мы с Алькой вместе в этот раз написали, – уточнил он. – Вроде как я писал, но ее почерком – у нее красивее. И чернил она меньше тратит, я кляксы часто ставлю. Это нормально, а?
– Что же нормального в кляксах? – спросил Саныч. – Это безобразие, меня за них линейкой по рукам лупили.
– Я не про кляксы, про то, что Алька за меня писала? Это ничего?
Саныч сделал вид, что задумался.
– Ничего, пойдет.
– Вот и я так подумал. Может, те письма не доходили из-за почерка?
– Вполне, – согласился Саныч. – Это запросто. Сейчас каракули некогда читать, сейчас других дел полно. Иди давай, кипятка выпей.
– Ага. Вы приходите вечером.
– Подумаем… Дуй!
Саныч цыкнул зубом.
Щурый согнулся и поскрипывая плечом растворился в елках. Это он вообще лучше всего умел, прятаться, показывал как-то. Идет по лесу перед нами, метрах в десяти, рассказывает что-то, руками машет – и раз, исчез. На ровном месте, то ли за дерево спрятался, то ли за кочку нырнул, то ли в мох закопался, непонятно. У него и одежка такая, подходящая, пальто драное, грязное, расцветкой в мусор. Я как-то спросил – где это он прятаться так научился, Шурый не ответил. А Саныч головой покачал.
Вернулись к себе. Саныч зажег гильзу, я взялся за печку, растопил за минуту. Теперь я могу растопить печку с закрытыми глазами и очень быстро, и так же быстро вскипятил чайник, насыпал в него сушеного шиповника пополам с брусникой, лучше, чем морковный. Хотя морковный тоже можно, особенно если с голода.
– Интересно, что Глебов с этим Щурым возится, а? – спросил вдруг Саныч. – Присмотреть за ним велит. Он меня, кстати, не первый раз уже просит. И сам следит.
– Да он за всеми следит, – ответил я. – За мной тоже. Помнишь, когда я болел? Каждый день приходил, здоровье проверял. Он же командир, ему положено.
– Да, положено…
Саныч разлил чай по кружкам.
– А может, он сын чей-то? – спросил Саныч. – Ну, генерала какого?
– Не. Если бы он чей-то сын был, его давно бы в тыл переправили. Ничейный он. Может, он просто Глебову своего сына напоминает – вот и все дела.
– Может.
Стали пить чай. Если честно, то мне уже очень этот чай надоел. Шиповниковый надоел, брусничный, смородиновый, из чаги, из одуванчиковых корней, ромашковый, кипрейный, зверобойный, из других разных трав, я раньше думал, что чай – он всегда из чая, а оказалось, его можно заварить из самых разных, на первый взгляд, бестолковых растений. И пить, пить, вместо завтрака, вместо обеда и ужина, и в промежутках тоже. Я ненавижу чай, больше никогда его пить не буду. Молоко буду, воду газированную, лимонад.
– Наверное, это его друга сын, – сказал Саныч. – Глебов в Испании воевал, добровольцем ездил. И Финскую прошел, у него друзей много. Вот он его возле себя и держит. Ты чего чай не пьешь? Надоело?
– Надоело, – признался я.
– Ничего. Скоро паек должны выдать, там настоящий есть. И карамельки. Мне тоже надоело, но пить надо.
– Почему?
– По тому же, почему мы сегодня батарейник строили. И за самолетом ходили. Пей.
Я стал пить. Пили молча.
Потом Саныч достал сапоги и начал приводить их в порядок, самые настоящие, яловые, не знаю, где он их раздобыл, я, во всяком случае, ни у кого таких не видел. Чистил сажей, потом шкуркой от свиного сала, потом капнул воска и тщательно растер, до блеска.
– Как? – Саныч погляделся в сапоги.
– Красиво. А тебя пригласили? Не Щурый, Алевтина?
Саныч не ответил.
– Пойдем да и все, – сказал он через минуту. – Пригласили – не пригласили… У меня подарок, куда я его дену? Еще год ждать? Так через год мы уже не здесь будем.
– Почему это?
– Война кончится, – Саныч стал сапоги надевать. – Может и не совсем кончится, но на запад переместится точно. А мы за ней. Что нам здесь делать, хватит, покормили комаров. Смотри, что я приготовил.
Саныч достал из под своего топчана жестяной ящик, самодельный, спаянный из нескольких кусков жести, с замочком, вроде как сейф. Ключ искал долго, потом плюнул и открыл гвоздиком, и достал птицу. Красную, вырезанную из дерева.
– Сам сделал, – сказал Саныч. – Давно еще, к прошлому… Тогда не получилось, как назло…
– Это кто?
– Лебедь, наверное. Я хотел лебедя сделать, а похоже на гуся получилось. Он должен счастье приносить.
– А почему красный?
– Он в закат летит, – объяснил Саныч, я понял, что это он давно придумал, это объяснение.
– Гусь в закат…
– На самом деле просто краски другой не нашлось. Да у меня вообще никакой не было, если честно, красной тоже. Я луковым настоем красил, ну, как яйца красят.
Саныч бережно передал мне гуся.
Хорошо сделано, аккуратно, гладко, видно, что долго старался. Даже, кажется, полировка. Во всяком случае, шкуркой зачищено.
– Красиво, – похвалил я.
– Угу, красиво. Я хотел еще записку под крыло спрятать…
Саныч оборвался, отвернулся, принялся ковыряться ухом в мизинце, сопеть.
Записка.
– А кому он письмо-то писал? – поинтересовался я. – Ну, Щурый? У него же никого, вроде нет, только Алька…
– Сталину, кому еще-то?
– Сталину?!
– Ага.
– Зачем? – не понял я.
– Как зачем? – в свою очередь удивился Саныч. – Все же пишут. Я тоже два письма написал, еще в прошлом году. Одно точно не дошло – самолет немцы сбили, а второе может и добралось.
– И чего ты написал?
Саныч пожал плечами.
– Что все, то и я. Бьем врага, верим в победу, все, как надо. В таком письме лишнего не напишешь ведь, сам понимаешь. Я сначала заковыристо сочинил, с загогулинами всякими… Потом переписал на обычное, человеческое. А ты чего не пишешь?