– И что там случилось с двигателем, тоже неясно, – прокомментировал Барнав. – Кто знает, был ли тот наркоман единственной причиной аварии? Ведь ее допускали к технике, вы говорили. Возможность уничтожить улики, выдержка и расчет – вот вам объяснение выдумки о неуязвимости.
– Но неуязвимость не выдумка. Я сам был свидетелем ее проявления.
– А вот доктор Монтериан не верит в чудеса и все объясняет довольно просто.
– Все равно. Что я видел, то видел.
– Это недоказуемо.
– А как я могу еще доказать? Выстрелить из деструктора ей в спину? Пожалуйста…
– Вы не имеете на это морального права!
– Это вы мне говорите о моральном праве? – Крамер начал заводиться. Что было не в его обычае. Но бежать из горящего вездехода и шарить в чужих комнатах тоже было не в его обычае. – Я здесь только проверяющий, моя обязанность – заниматься людьми, и плохо я это делаю или хорошо – это уже другой вопрос. А за работы отвечаете вы оба. И моральная их сторона вас не волнует. Неуязвимость – это все выдумки. Выстрел в спину – это не морально. А шахты для стратегических установок межпланетного действия – это морально! Превращение Гекаты в управляемый снаряд – моя выдумка?
– Прекратите, Крамер, – сухо сказал Шульц. – Речь не о морали и не о праве. Речь о присутствии на Гекате человека «И.С». Поймите, – он поднялся, прошел по кабинету, – при сложившемся соотношении сил мы вынуждены вести работы в тайне… «Мирный Космос», заявление президента Федерации… Но для «И.С.» мы прежде всего конкуренты. Заказ получен не ими, и потому они готовы стать высоконравственными. Я думаю, инспекция организована не без их участия. И все-таки она не представляла для нас опасности, если бы…
– Короче, если вы ее пристрелите, мы ничего не узнаем. – Барнав вернулся к прежнему тону.
– Если ее пристрелить, мы ничего не узнаем, – тихо повторил Крамер.
– Я продолжаю. Мы немедленно направим аварийную команду на место взрыва. Возможно, в радиоактивных обломках еще кое-что найдут. Цель – установление причины взрыва. Кстати, это будет правда. Если уж группа Андерсона ей так доверяла…
– Заодно у нас есть возможность пронаблюдать ее реакцию.
– Я вижу, вы успокоились. Действуйте, вам представляется шанс исправить свою ошибку.
– Действуйте, действуйте. Только не думайте слишком много о Черной Be… ах, черт, – выругался Барнав, – я хотел сказать – о Веронике Неро. Но лично мне кажется, что дело кончится так же, как всегда, – ничем. Хотя я знаю, что вы сейчас скажете: лучше никаких сведений, чем неверные…
* * *Крамер действительно успокоился. Не то чтоб Шульц его в чем-то убедил. Но предпринятые действия давали возможность занять ум, размягченный чесоткой гипотез.
Дальнейшее было делом часов. Он лично проводил аварийную команду, ушедшую на «жестянке». Узнал, что Вероника Неро вернулась к себе и не выходит. С ней несколько раз переговаривались врачи, и она заверяла, что чувствует себя превосходно. Зато среди низшего персонала Станции отмечалась некоторая нервозность. В коридорах, как правило, пустовавших, торчали свободные от смены сотрудники. Замечалось хождение из одного отсека в другой. Скорее всего обсуждалась возможность ревизии. Крамер подумал, что следует внести некоторые коррективы в рабочий распорядок Станции. Впрочем, не исключено, что хождения были вызваны хозяйственными распоряжениями Барнава. Такие распоряжения касались профилактического ремонта ангара для флаеров, и именно в этом секторе наблюдалась наибольшая суета. Однако предположение, что кто-то, воспользовавшись ремонтом, попытается бесконтрольно выбраться наружу, было бы нереальным – сигнализация здесь работала четко, и все об этом знали. Нет, пожалуй, оснований для беспокойства не было, то есть их было не больше, чем обычно. К сожалению, все приходилось делать самому, по старинке, кустарно, как сказал бы Барнав – и где он подцепил такое слово, не от Вероники ли? Разумеется, все каналы связи прослушивались. Но закон о запрещении подслушивающих устройств в жилых помещениях на внеземных объектах обязан был строго соблюдаться, и об этом, к сожалению, тоже все знали. Движение «Мирный Космос» достаточно шумело по этому поводу. А нет – на Станции народ технически грамотный.
Между тем аварийщики задерживались. Крамер связался с операторской и получил ответ: начальник команды Камински по распоряжению Барнава, чтобы не загружать ангар, отогнал флаер на Базу, получил свободный вездеход и собирается возвращаться. У них все в порядке… Крамер выругался, раздраженный накладкой и тем, что Барнав не счел нужным поставить его в известность. Он решил вернуться к себе. Что бы там ни было, он не надсмотрщик, а проверяющий. Это разные вещи, хотя кое-кто упорно отказывается в это поверить. Лифтом он не воспользовался, шел пешком, в последний раз обойдя рабочие отсеки.
Как всегда, коридоры были ярко освещены. Потом Крамер услышал топот шагов. Человек пять, не меньше. Однако, выйдя из перехода, он уже никого не застал. Опять кого-то куда-то погнали. Еще чувствовалось колыхание воздуха, поднятое движением.
И тут он увидел на полу, возле самой стены, лист бумаги. Само по себе явление, ничего особенного не представляющее. Но чтоб здесь, на Станции, с ее традициями медицинской чистоты, на полу валялась бумага? Вероятнее всего, кто-то очень торопился и не заметил выпавшего из кармана листа. И Крамер сделал то, что, по его разумению, сделал бы каждый. Он нагнулся и поднял бумагу.
Это была истрепанная и протершаяся на сгибах страница какой-то книги. Крамер еще не прочел ни одного слова, но мгновенно узнал формат, шрифт, расположение строк.
«…ибо ничем она не отличается от прочих людей, так как и по природе своей она живой человек, а не призрак, и нет у нее излюбленных часов или мест, где бы она являлась. Везде и всегда Черная Вероника ходит свободно. Черной же она зовется не за черную масть, напротив, глаза и волосы у нее светлые, лицом же она не темнее большинства людей. Однако она владеет искусством изменять свой облик, хотя чаще всего ее видели в образе девы из простых горожан, в одежде траурной, как тогда, когда произнесла она страшный свой обет. С тех же пор она ничуть не состарилась. Добавляют также, что в каком бы виде она ни явилась глазу, одежда ее всегда черная. Это и есть знак ее призвания. Черны ее мысли, черны ее поступки, черна ее одежда. Но не всякому дано о том догадаться, и ходит она среди людей неузнанной. Случается все же, что она сама, не скрываясь, назовет свое имя, и это значит, что дело, ради которого она появилась, близится к концу. Она не творит зла, но его возвещает и ведет за собой. После того, как предначертанное свершится, она исчезает, чтобы неизъяснимым способом объявиться в другом месте. Она одолевает непосильное и открывает скрытое. И, как было уже сказано, находятся и такие, что ищут и зовут ее с нетерпением, несмотря на следующие за ней по пятам несчастья. Ибо горе одних радует воспаленные души других, завет прощения забыт, и в сердцах человеческих неистребима жажда возмездия».
Крамеру захотелось громко, во весь голос сказать: «Какая чепуха!» Он, однако, этого не сказал. Тот, кто это сочинил, знал свое дело. Тот, кто это сочинил… Светлые глаза и волосы, черная куртка… Если текст прочитали многие… а они прочитали, листок весь истрепан, явно ходил по рукам. Теперь вопрос… Нет, тут нужно не вопросы ставить и даже не решать. Ну, я-то, конечно, в эти выдумки не верю. Но совпадение? Опять совпадение?
И почему, наконец, не возвращается группа Камински?
Они вернулись благополучно. Однако Крамер этого не услышал. Он слишком долго пробыл на ногах и нуждался в отдыхе. Но уж он-то уведомил об этом директоров, которые, как он знал, вовсе не были сторонниками личного участия в действиях. А Крамер убедился, что технике, как и человеку, доверять нельзя. Но в последнее время его одолевало искушение махнуть на все рукой и отстраниться. Он боролся с собой и побеждал в этой борьбе, но тут прибавилась усталость, и Крамер сдался. Собственно, вернувшись к себе, он только хотел спокойно посидеть и поразмыслить. Но неожиданно уснул в кресле, и так крепко, как давно не спал.
Разбудил его сигнал интеркома. Повернувшись в кресле к видеофону, Крамер увидел лицо Барнава. Тот нервничал, явно нервничал, поддавшись общему настрою.
– Крамер?
– Я слушаю.
– Вы были правы. Она только что покинула свою комнату.
– По порядку, пожалуйста.
– Времени нет… Я следил за коридорами и увидел ее на экране… Сейчас она еще в центральном корпусе, идет в направлении сектора «Е». Они там оставили контейнер…
– Люди?
– Все спят. Ночной смены нет сегодня. Я сам убрал оттуда рабочих… и вырубил свет. Нет возможности следить.
– Хорошо. Я иду. Есть у нее что-нибудь в руках?
– Нет.
– Тем не менее возьмите оружие, – вклинился голос Шульца. – Но постарайтесь…
– Люди?
– Все спят. Ночной смены нет сегодня. Я сам убрал оттуда рабочих… и вырубил свет. Нет возможности следить.
– Хорошо. Я иду. Есть у нее что-нибудь в руках?
– Нет.
– Тем не менее возьмите оружие, – вклинился голос Шульца. – Но постарайтесь…
– Я понял. Вы где?
– У себя.
– Так. Ждите.
Пока он пересекал освещенную часть Станции, он не слышал собственных шагов. К тому же его подстегивала мысль, что за ним неотступно следит глаз телекамеры. Но миновав жилые помещения для рабочих, Крамер стал недоступен ему. Так же, как и Вероника, он уже достаточно ориентировался в пространстве Станции, и свет ему был не особенно нужен, но зато слух его обострился, как это обычно бывает в темноте, и ему казалось, что шаги его гулко раздаются по коридору, хотя это было невозможно. Веронику впереди он не видел, однако и без того Крамер знал, куда идти. Главное – застать ее на месте. А потом?
Он до сих пор не мог определить своего отношения к ней. Не то чтоб ему действительно хотелось стрелять в нее. Но нужно было хоть что-то выяснить, доказать…
Приготовленные к ремонту помещения были мертвы. Ночь. Снаружи всегда, но должна же когда-то быть и здесь. Контейнер еще не отправили в лабораторию, он в секторе «Е», как и все, что поражено радиацией.
Коридоры стали уже, и он невольно убыстрил шаг. Впереди блеснул свет. Нет, не блеснул. Он горел ровно и нагло. Крамер двинулся осторожно, сжимая рукоять деструктора. Бронированная дверь была распахнута настежь. Открыла-таки… Что ж, руки пусты, зато в кожаной куртке есть карманы. Или ей известен код?
Он не был ей известен. Прижавшись к стене, Крамер видел, как Вероника что-то делает со следующей дверью. Горящий свет, без предохранительного костюма… Какая-то сумасшедшая беспечность. Неужели она до такой степени полагается на свою неуязвимость… Или, напротив, понимает, что это конец? Ему показалось, что дверь поехала в сторону. Вероника не боится радиации, однако…
– Руки за голову, – сказал он, удивляясь тривиальности этих слов, – и не вздумайте сопротивляться.
Она замерла, затем выполнила приказание. Какие-то металлические инструменты, звякнув, упали на пол.
– Выходите.
Она повернулась. Все-таки непривычно было видеть ее без очков и платка на шее.
– А… это вы, – сказала она. – Руки опустить можно? Неудобно…
Полное отсутствие страха. Лишь нечто, отдаленно напоминающее смущение.
– Что вы здесь делаете? Учтите, дирекции известны ваши передвижения.
– Я хотела уничтожить содержимое контейнера, доставленное группой Камински.
Он не ожидал столь скорой откровенности.
– Для чего?
– Чтобы скрыть, что облучение, полученное мной, действительно было смертельным для человека… для нормального человека. Можете считать это признанием.
Если в предыдущих ее словах еще был какой-то оттенок послушания и вины, то последнюю фразу она произнесла холодно-ироническим тоном.
Крамер намеренно не стал спрашивать о том, чего не понял.
– Опустите руки. Объяснения будете давать дирекции. Немедленно.
Теперь он повторял свой прежний маршрут в обратном направлении, только впереди шагала Вероника, а он целился ей в спину.
«Я не выстрелю без причины. Не выстрелю. Без причины».
– Это вы вырвали страницу из той книги?
– Какую страницу? А… нет, не я. Если уж всю книгу не уничтожила… и уберите вашу дурацкую пушку! Смешно же. Мне бежать некуда.
– Нет, – сказал он, отгоняя соблазн, – я вам доверять не могу.
Он постарался придать руке устойчивое положение, что, кажется, удалось. При этом он тщательно следил за каждым движением Вероники – мало ли что взбредет ей в голову! В соседнем переходе мелькнула какая-то тень, но Крамер так сосредоточился на движущейся перед ним фигуре, что ничего не заметил. А Вероника продолжала шагать, пока не дошагала до конца.
Никто не сидел за столом, никто не копался в бумагах и не записывал показаний. Они расположились в креслах друг против друга. Во всем этом было нечто вольное, даже вольготное, предполагающее беседу. Вероника откинулась назад, положив изуродованную кисть на колено, – поза отдыхающего человека. И все-таки это был допрос. Такой же, как и обыск, – скрытый.
– «Можете считать это признанием», – процитировал Крамер, разминая затекшую руку. – Каким признанием, в чем?
Она вздохнула.
– Признанием в совершенной мной ошибке. Я допустила ее с самого начала. Слишком замкнутое общество. И замкнутое пространство. И потом, кто мог предположить, что здесь окажется эта книга, она ведь довольно редкая, знаете ли…
– Так почему вы ее не уничтожили?
– Слишком поздно узнала. А потом пожалела…
– Хватит, – сказал Шульц. – У нас мало времени. Поэтому вопросы буду задавать я. Единственное, что может вас спасти, – это полная откровенность, вы понимаете?
– Разумеется. – Она усмехнулась. – Я и не отказываюсь говорить. Только история получится длинная, и весьма.
– Вам придется изложить ее покороче.
– Хорошо. Буду излагать самое существенное.
Она уселась поудобнее и задумалась.
Остальные смотрели на нее со вниманием. Она шевелила губами, собираясь с мыслями. Шрам на шее побелел и выделялся особенно отчетливо. Словно почувствовав это, она произнесла:
– С чего бы начать? Ага. Доктор, помнится, все выспрашивал, какое оружие оставляет такие шрамы? Так это стрела от тяжелого арбалета. Ах да, вы же, наверное, не видали. Конечно, архаика, но для своего времени оружие довольно действенное. Такая вот стрела в ста шагах пробивала кольчугу. Правда, эта была уже на излете, а то бы вы меня здесь не увидели!
– Не понимаю. Что вы имеете в виду?
– Что тут не понять? Вы ведь наверняка все трое прочли ту историю в книге и имеете представление, о чем я держу речь.
– И вы смеете утверждать, что там написана правда?
– Нет, конечно, никакой мистики, ради Бога… – Фраза прозвучала двусмысленно, однако никто не стал останавливать на этом внимания. – Но там не все неправда. Легенды на пустом месте не сочиняются, хотя основные сведения искажены. Мой отец действительно был оружейным мастером, и эти игрушки у меня с детства перед глазами. Но его никто не убивал, он умер своей смертью, так же, как и мать… Тогда люди долго не жили, особенно в мастеровом сословии, это само собой получалось… Тот гад замучил до смерти моего младшего брата, и я правда его… Ну, про это рассказывать не буду… – Она сморщилась и отвернулась, но это продолжалось всего лишь миг. – Вот насчет прозвища они ошиблись. Меня уже тогда так звали, и не почему-либо, а просто по обычаю. Это прозвище давно было за всей нашей семьей. Еще не фамилия – у нас не могло быть фамилии, – родовое прозвище. Черный – было прозвание старшего в семье, а после смерти родителей старшей была я, и уж так получилось, что Черной назвали меня, а не брата…
– Может быть, достаточно, – прервал ее Шульц. – Я не хочу утверждать, что вы лжете, однако после всего, что было, согласитесь…
– Вы хотите сказать, что я не в своем уме? Но вы видели карту медицинского осмотра. Я нормальна, я здорова, я идеально здорова при любых обстоятельствах, это одно из условий моего существования…
– Пусть продолжает, – сказал Крамер.
– Я продолжаю. Восстание «черных». Это комментаторы правильно отметили. Что было, то было. После гибели брата я осталась одна. Они черные и я Черная, сам Бог велел мне быть с ними, решила я. Мне было семнадцать лет. Конечно, это был рискованный шаг, но и я была не овечка, а если уж и быть овцой, то черной.
Год спустя я была среди главных. Я говорила, жизнь тогда была короткой, взрослели рано, но и тогда это была молодость. Я, как бы теперь выразились, осуществляла руководство армейской разведкой.
– Однако! – воскликнул Барнав.
– Не перебивайте, – отозвался Крамер.
– Тогда же я начала самочинно вести хронику восстания – читать и писать я выучилась еще раньше… Это была моя жизнь. Странно, но я помню ее гораздо хуже, чем все последующие. Ведь тогда у меня была обычная память. Меня там любили, – сообщила она с неожиданной гордостью, – хотя вечно упрекали, что я не дорожу своей жизнью. Наплевать, отвечала я. Лучше умереть молодой… Может, за это и любили… А вот за хронику меня многие порицали. Они считали, что от грамоты один грех. Грех – не грех, правильно – неправильно, полезно – бесполезно, вечные разговоры… – Она яростно мотнула головой. – Ладно, я возвращаюсь.
– Пора бы, – заметил Шульц, – пока что ничего интересного мы не узнали.
Он лгал. Ее манера говорить поневоле затягивала, даже независимо от содержания. Но он сопротивлялся, как мог.
– Я должна еще сказать о восстании, прежде чем перейду к основному. Касательно нашей тактики. Поначалу нам помогало то, что в конечном счете явилось причиной гибели. Относительная малочисленность. Мы передвигались быстро и появлялись неожиданно. Впоследствии это назвали тактикой «hit and ran»,[9] правда, нам было не до терминологии. А у властей была тяжелая конница. Но долго так продолжаться не могло. И вот небольшой передовой отряд, где я находилась, сталкивается в открытом поле с… как это? «Превосходящими силами противника». Если бы это был обычный бой, неизвестно, чем бы это все кончилось. Но они обстреляли нас из аркбаллист. Да, вы ведь про такие тоже не знаете. Осадные машины метали камни. Впоследствии, изучая историю, я узнала, что не они первые додумались до подобного приема, но тогда, понимаете ли, нам было не до сопоставлений. Из наших уцелели всего несколько человек. Они-то и выгребли меня из-под горы трупов и на руках доставили в лагерь. Зачем они это сделали? Не знаю. Ведь было видно, что спасти меня нельзя. Вероятно, надеялись на чудо. Они верили в чудеса. Так часто бывает, когда больше не во что верить.