После встречи с Мерсером я решил начать покупать. Причем теперь я мог покупать с чистой совестью, шопинг меня ободрял и утешал. А после того как мне открыли глаза на собственную наивность, я очень нуждался в ободрении и утешении. Но, бродя по коридорам торгового центра, я никак не мог найти того, что мне действительно нужно – и чего у меня до сих пор не было. Я решил не завышать планку и вошел в магазинчик «Холлмарк», чтобы испытать на себе натиск сентиментальных открыток, вазочек в форме сердца и табличек с вдохновляющими афоризмами (А вот и табличка, которую вы искали! – «Возлюби Бога»). Потом я отправился в «Брукстоун», магазин дорогих новомодных изобретений, и посидел там в массажном кресле. Заодно испытал какую-то навороченную супертехнологичную подушку. Но массажное кресло у меня уже было – давным-давно, пока я от него не избавился, – а когда речь заходит о подушках, новым технологиям я все же предпочитаю старые.
После «Брукстоуна» я зашел в «Поттери барн». В детстве, когда мой дом был обставлен дешевой, обшарпанной и до боли знакомой мебелью, сходить в «Поттери барн» было для меня все равно что оказаться в раю. Чтобы люди полюбили ходить в церковь, думал я, надо чтобы в церкви все выглядело и пахло, как в «Поттери барн». У меня даже была мечта: в один прекрасный день окружить себя всем, что продается в этом магазине, всеми этими плетеными корзинками, ароматизированными свечами и фоторамками из матового серебра. Но это было давно. Я уже прошел ту фазу, когда моя квартира выглядела точной копией магазина «Поттери барн» – через некоторое время я полностью сменил мебель и декор. Все, что там продавалось, теперь казалось мне дешевым ширпотребом. Покупать такие вещи – значит умалять собственное достоинство и благородные порывы души. Нет, мне хотелось не купить их, а просто вернуть то ощущение – острое желание скупить весь «Поттери барн».
Примерно то же самое постигло меня и в музыкальном магазине. Надо прикупить новой музыки, решил я. Помнится, были времена, когда новая музыка не раз выводила меня из депрессии. Но уже на букве «Б» я нашел то единственное, что хотел купить. Альбом «битлов» «Rubber Soul» 1965 года выпуска. Понятное дело, этот альбом у меня уже был – сначала на виниле, затем на кассете, на диске, а теперь и на айпаде, мини-айпаде и айфоне. Я мог в любой момент достать свой айфон, подключить его к магазинным колонкам и послушать «Rubber Soul» от начала до конца. Но я хотел не этого. Я хотел купить «Rubber Soul» как первый раз в жизни. Переставить иглу с выводной канавки на вступительную часть «Drive My Car» и впервые услышать эти звуки. Но, понятно, это было невозможно. Зато я мог купить это ощущение для другого человека. Я взял с полки диск, оплатил его на кассе и вышел из магазина, обновленный и взбудораженный. Первый же подросток, которому я предложил любимый альбом, – пухлый парень, с тоской разглядывавший витрину магазина «Гейм стоп», – отказался и заявил, что ему больше пригодятся наличные. У двух других ребят не оказалось CD-плейеров. В итоге я оставил «Резиновую душу» на скамейке рядом со списанной в утиль урной, в которую кто-то бросил клок припорошенных перхотью волос.
Наконец я вошел – как делают рано или поздно все посетители торгового центра – в зоомагазин «Лучшие друзья». Большинство лучших друзей – невероятно крохотные щенята биглей, корги и немецких овчарок – были заперты в белые вольеры, где они целыми днями спали от безделья, почти не шевелясь, и лишь изредка лизали себе лапы. Что может быть лучше для подъема настроения, чем вот такой очаровательный щенок? Который развеет тучи цинизма своим безудержным восторгом и умением радоваться даже сущим мелочам? Вот зачем я приехал в торговый центр: за собакой. Освобожу одного из этих красавчиков из камеры № 9 и больше никогда не буду одинок.
А потом я вспомнил пору, когда мы с Конни – готовясь к семейной жизни и рождению детей, – решили завести собаку. Мы привезли ее домой, и у меня началась паранойя: я только и думал о том, сколь короток собачий век. Разговаривать об этом с Конни, когда она смеется и играет с щенком, было неправильно, однако я ничего не мог с собой поделать. Мне хотелось радоваться новому щенку, пока он еще щенок, ведь щенята так быстро вырастают. Это меня и тревожило: сначала он быстро вырастет, а потом быстро состарится. Человеческому глазу этот процесс незаметен, но с каждым днем пес начнет неминуемо приближаться к смерти. Когда он умрет, мы с Конни будем скорбеть – а это худшее из всего, что может случиться с человеком (после смерти, естественно). Так зачем самому на это напрашиваться? Что мы натворили?! Поддались импульсу и купили собаку, не подумав о ее скорой кончине? Я сказал Конни, что хочу вернуть щенка в магазин. Я не мог даже опуститься на корточки и поиграть с ним – только сидел на диване и рыдал, умоляя Конни отвезти собаку обратно. У меня язык не поворачивался назвать щенка щенком и тем более Бини. Бини, ага! Я называл его просто «собакой». Конни залезла на диван и изо всех сил постаралась меня понять. Разумеется, она решила, что это как-то связано с моим отцом. Но Бини Плотц-О’Рурк и Конрад О’Рурк не имели друг к другу никакого отношения. Вряд ли Бини когда-нибудь застрелится в ванной после неудачного курса электрошоковой терапии. Бини хотел лишь радоваться сущим пустякам. Вы представляете, каково это – видеть чужой восторг от сущих пустяков, когда тебе самого пожирают мысли о смерти? В итоге Конни оставила Бини в своей квартире. Иногда я гладил его, когда заходил в гости, но не больше того. И магазин «Лучшие друзья» я покинул с пустыми руками.
К тому времени остальные посетители центра начали действовать мне на нервы. Они были не просто странные, а какие-то больные, увечные, изъеденные диабетом и вечными долгами. Поначалу я пытался убедить себя, что таких людей не большинство, что это просто место неудачное и скоро мимо непременно пролетят духи здоровья и красоты, с голыми грудями, раскинутыми руками и шелковыми знаменами на плечах. Однако мимо проходили лишь одинаково неполноценные уроды, жирные свиньи и тощие крысы, за которыми плелись неказистые дети и шаркающие глухие старики. Вот они, мои соотечественники. Я нашел утешение в единственной привлекательной женщине, которая, несомненно, пришла сюда за дорогой сумочкой или парой дизайнерских туфель. Она шагала решительно и бодро, не обращая внимания на калек и орущих детей, и через мгновение скрылась из виду. Я сдался и пошел ужинать в «Ти Джи Ай Фрайдис».
Официант, принимавший мой заказ, был с ног до головы в форменной одежде. Этот прикид часто становится поводом для насмешек в любом уголке Америки, но мне было отрадно его видеть, потому что я не забыл, как мальчиком радовался редким ужинам в «Ти Джи Ай Фрайдис». Видя эту форму, я вспоминал, с каким воодушевлением мама, папа и я принимались выбирать самые недорогие блюда в меню. Теперь у меня были деньги, я всегда заказывал несколько закусок, самый дорогой стейк, десерт и пару коктейлей ядовитых цветов. Есть не хотелось. Я вообще больше не испытывал чувства голода, но не мог отказать себе в этом удовольствии. Оно никогда не приедалось. «Поттери барн» и «Резиновая душа» приелись, однако возможность не ограничиваться куриными пальчиками с медово-горчичной заправкой в «Ти Джи Ай Фрайдис» приносила мне чувство морального удовлетворения по сей день.
За едой я стал гадать: можно ли мое отношение к «Поттери барн» и «Резиновой душе» перенести и на людей? Пришлось признать, что с семьей Сантакроче так и случилось: когда-то они были для меня всем, а теперь стали ничем. Произойдет ли то же самое с Конни и Плотцами? Мне не нравилось думать о Конни как о некой использованной и выброшенной за ненадобностью вещи, и обычно я мог сказать себе, что это не так. Но в тот день, меланхоличный и пресыщенный чересчур богатым ассортиментом товаров, я решил, что больше не знаю, чего действительно хотел когда-то от Конни – самой Конни или этого чудесного ощущения потери собственного «я», влюбленности в нее, в ее семью и иудаизм – все это я потерял, если вообще когда-то мог назвать своим.
По дороге домой я остановился выпить пива в пивной лавке. Оказываясь в такой лавке, я всегда ищу «Наррагансетт» – его пил мой отец, когда смотрел по телевизору бейсбол. В поисках нужного напитка на пыльном стеллаже с редкими сортами, я наткнулся на теплую упаковку пива «Ульм», сваренного в Ульме, Германия. «Так, значит, не афера?» – подумал я.
Слушай, да такое постоянно случается. Можешь не извиняться, – написал он. – Думаешь, ты первый сказал: хммммм, как-то это все подозрительно? Нет, ты не первый и не последний. Мы все в какой-то момент давали задний ход. Никто не хочет остаться в дураках. Мы были бы горсткой легковерных идиотов, если бы нас никогда не мучили сомнения. Это испытание твоей веры, Пол. Испытание, которое ты с честью выдержал. Испытание, которое сделает тебя сильнее. Парадокс, не правда ли, что религия, основанная на сомнении, требует от своих адептов столько всего принимать на веру?
Слушай, да такое постоянно случается. Можешь не извиняться, – написал он. – Думаешь, ты первый сказал: хммммм, как-то это все подозрительно? Нет, ты не первый и не последний. Мы все в какой-то момент давали задний ход. Никто не хочет остаться в дураках. Мы были бы горсткой легковерных идиотов, если бы нас никогда не мучили сомнения. Это испытание твоей веры, Пол. Испытание, которое ты с честью выдержал. Испытание, которое сделает тебя сильнее. Парадокс, не правда ли, что религия, основанная на сомнении, требует от своих адептов столько всего принимать на веру?
Я ответил:
Сколько вас? Сто? Двести?
По моим приблизительным подсчетам – около двух-трех тысяч. Но все разбросаны по миру.
Когда миссис Конвой встала в открытых дверях и позвала: «Маккинси?» – Конни вдруг повернулась ко мне и сказала: «Я должна кое в чем признаться».
Я придвинулся ближе. В замкнутом пространстве приемной, в окружении крутящихся офисных стульев и стеллажей с папками, придвинуться ближе означало просто обернуться. Конни сидела на стуле, одетая исключительно в оттенки серого – серую юбку, темно-серые и светлеющие книзу колготки, серую футболку с темно-серой птицей, – а шею повязала объемным полупрозрачным синим шарфом. Еще на ней были синие теннисные туфли, ни в коей мере не претендующие на звание спортивной обуви. Волосы она собрала сзади с помощью невидимок – казалось, смотришь на железнодорожное депо с высоты птичьего полета.
Что за удивительное изобретение – невидимка для волос! Один зубец прямой, второй – чуть изогнутый на одном конце, и на кончиках обоих – крошечные шарики из твердого янтаря. Невидимка никогда не менялась: добрые медсестры в гражданскую войну закалывали косынки точно такими же. Хотя эти штучки призваны держать волосы в строгости, у Конни на голове всегда красовались самые модные и броские невидимки. Помню, как я любил выбирать их из ее прически, одну за другой, осторожно, чтобы не дернуть волосы, и складывать на тумбочку. В конце концов по ее плечам рассыпался каскад кудряшек, приятно пахнущих и немного влажных.
– Ладно, я просто скажу как есть. Помнишь, я тебе говорила, что я – непрактикующая атеистка? Так вот, это неправда. То есть некоторое время я была атеисткой, но теперь – нет. То есть… я не на сто процентов уверена в том, что Бога нет. Иногда я почти не сомневаюсь, что он все-таки есть.
– То есть ты веришь? Ты верующая?
– Иногда.
Я был потрясен.
– Иногда?
– Почти всегда.
Я был вне себя. Сколько раз она открыто выражала свое скептическое отношение к Богу? Сколько раз она закатывала глаза, когда какой-нибудь идиот по телевизору рассказывал женщинам, как беречь свое тело во имя Бога? Или порицал однополые браки – тоже во имя Бога? Или выступал в защиту огнестрельного оружия с дисковыми магазинами на сто патронов – ибо Бог хочет, чтобы у всех было оружие? Сколько раз она согласно кивала, когда я произносил очередную речь в духе Хитченса?
– Так ты всегда была верующей?
– Не всегда.
– А когда – не была?
– Когда мы встретились.
– То есть до нашего знакомства ты верила?
– Ты очень убедительно вещал. Ты вообще умеешь говорить убедительно.
– То есть… я убедил тебя стать атеисткой?!
– Я была влюблена! Мне крышу снесло! Я хотела меняться!
– Ты мне врала?
Первый год наших отношений, даже полтора, прошли как в тумане. Я даже не могу сказать, насколько мы были влюблены друг в друга – всюду была сплошная любовь, днем и ночью любовь, любовь, любовь. Единственное, что меня немного напрягало, – это ее поэзия. Насколько я могу судить, она была неплохим поэтом. Я не всегда понимал, о чем она пишет, но и стихи других поэтов, которые она читала мне вслух в постели, или в парке, или в книжном магазине, я тоже понимал далеко не всегда. Видимо, непонятность – признак хорошей поэзии. Что ж, пусть так, я не возражаю. Но в тот первый год, даже полтора, Конни совершенно перестала писать. Я-то думал, чтобы называть себя поэтом, надо писать стихи. А Конни не писала. Поначалу я не особо напрягался, потому что мне больше нравилось проводить время с ней, чем без нее (а сочинение стихов требует одиночества). Но время шло, она все не писала, и в один прекрасный момент я спросил ее почему. «Не знаю, – ответила она. – Наверное, потому что я счастлива». «Чтобы писать стихи, надо быть несчастной?» – «Нет… наверное, нет. А может, и да. Может, мне надо. Когда я счастлива, мне совсем не пишется. Я счастлива и так». – «То есть если ты начнешь писать, это будет означать, что ты несчастна?» – «Скорее, что я успокоилась, пришла в себя. Что я могу думать не только о тебе, о нас, но и о чем-то еще. О стихах». Наверное, это было хорошо и правильно. Но все же иногда я гадал, кто такая Конни, когда не пишет стихи? Она больше не поэт. Поэты пишут стихи. Выходит, она – просто секретарша в стоматологической клинике. Секретарша и любовница врача-стоматолога.
Достаточно будет сказать, что теперь она снова писала – сочиняла вовсю. Зато я узнал: Конни страдала тем же недугом, что и я. Все то время, пока мы встречались, она не писала стихов, пренебрегала семьей и вообще задвинула прежнюю Конни подальше, превратившись в Конни-которая-любит-Пола. Бедняжка, она угодила в рабство, точь-в-точь как я. Она любила меня так сильно, что невольно врала, пытаясь выставить себя в выгодном свете. Меня охватила черная тоска: в такой же черной тоске я проварился несколько недель после нашего расставания. Ну надо же, оказывается, мы были идеальной парой.
– Неудивительно, что ты с такой неохотой ходила в гости к родным. Тебе мучила совесть.
Конни не ответила.
– Зачем ты мне призналась?
– Хотела, чтобы ты знал: в вере нет ничего дурного.
Конни подкатилась еще ближе, буквально на пару дюймов, – теперь она могла бы взять меня за руку. Но не взяла. Просто положила ладони на колени.
– Вера не делает тебя слабым или глупым в глазах других, – сказала она.
– Разумеется, не делает.
– Если для веры у тебя есть правильные причины.
– Какие же?
– А вот это ты мне скажи.
Я уставился на нее и вдруг понял, что она не просто так решила признаться.
– Что бы с тобой ни происходило…
– А что со мной происходит? – спросил я.
– …если ты выбираешь Бога по правильным причинам…
– Я не выбираю Бога. Ни по каким причинам.
– Тогда зачем ты влез во всю эту историю?
– Никуда я не влез. Бог тут ни при чем. Это традиция. Древний народ, раса с собственным генотипом. И я никуда не влез.
– Тогда почему сайт до сих пор работает? Почему ты не перестал названивать своему адвокату и требовать решительных действий? Почему всякий раз, когда я на тебя смотрю, ты сочиняешь очередное письмо? Если ты никуда не влез, Пол, почему все происходящее занимает в твоей жизни больше места, чем пациенты?
Я ушел, оставив ее одну в этом жутком закутке, нагоняющем клаустрофобию. Прошел через коридор в приемную и засунул голову в окошко. Конни сидела за столом в той же позе, только слегка откинула голову.
– Хорошо, давай, – сказал я.
Она вздрогнула и крутнулась на стуле.
– Давай не будем вмешиваться в дела друг друга. Кому это надо? Быть может, – сказал я, – если не досаждать другому рассказами о своей жизни, это поможет нам наконец стать честными друг с другом.
Я высунулся из окошка и пошел работать.
А я обязан сомневаться в Боге? – написал я. – Не то чтобы я очень хотел верить. Бог знает: я бы лучше вообще о нем не заикался.
Сомневаться – очень важно.
Но почему? Вы сомневаетесь не во всех богах и не в Боге в целом. Вы сомневаетесь в конкретном Боге – том самом, который явился собственному пророку и велел ему сомневаться. Как можно сомневаться в Боге, которого видел собственными глазами?
То, что когда-то было лишь теологической необходимостью, теперь стало практическим императивом. Мы каждый день теряем людей, Пол! Даже тех, кто уже возрожден! Красота мира, полет ласточки, страх смерти – неважно, по какой причине, но они перестают сомневаться и начинают верить. Мы сами себе враги. В этот самый миг наши ряды редеют. История нашего угнетения христианами, евреями и мусульманами – ничто по сравнению с отступничеством. Нас убивали за сомнение, но мы вынуждены сомневаться, чтобы сохранить свой род.
Как можно сомневаться в Боге, которого видел собственными глазами? – повторил я свой вопрос.
Парадокс Бога, просящего свой народ сомневаться, разрешен в Кантаветиклах, в кантонменте 240. Его еще называют Откровением Ульмета.