Весь следующий день я с трудом передвигался из кабинета в кабинет, от пациента к пациенту. Боль в ногах легко объяснялась, но почему мне было больно стискивать зубы и сжимать пальцы? Я с трудом держал в руках зонд и в итоге отменил все назначенные визиты.
Она была последней пациенткой, которую я принял в тот день. На длинных песочного цвета волосах – бейсболка «Ред Сокс». Причем не новенькая, а поношенная: легко было представить, как эту кепку тысячи раз срывали с головы, надевали обратно, растягивали, пинали, безвозвратно теряли и снова находили, топтали, переезжали, жевали, стирали и сушили на солнце, как менял форму ее козырек, как она пропитывалась потом под палящим зноем, как ее заливало дождем, грязью и машинным маслом. Швы вокруг буквы «B» уже начали расходиться. То была ценная вещь, фамильная реликвия, которую впору было продавать на аукционе. Женщина в такой бейсболке мгновенно завоевала бы мое сердце. И завоевала.
Как только я вошел в кабинет, она обернулась и с ходу заявила:
– Я пришла не лечиться.
Я закрыл дверь.
– И зачем же вы пришли?
Она шагнула от окна прямо в мои объятья. Нет, конечно, она остановилась куда раньше, у раковины, и мне оставалось лишь мечтать, чтобы эхо ее каблуков не стихало. На столе лежал кожаный саквояж с двумя пряжками. Она расстегнула их и сняла солнцезащитные очки – вокруг одной дужки обмоталась прядь ее чудесных волос, пришлось распутывать. Затем она предложила мне сесть. Я тут же сел.
– Кто вы?
Она вытащила из сумки стопку бумаг:
– Научный ассистент.
– Чей? И что вы изучаете?
– Разное.
Она была очень высокая, выше шести футов ростом, и под ее атмосферным влиянием – она вся была ветер и свет, – я едва не выпалил: «Я люблю вас». Каким-то чудом мне удалось сдержаться. Да, я моментально попал в рабство, так оно обычно и бывает, всякий раз это случается быстро и легко, и я тут бессилен.
– Давайте начнем, – предложила она, сосредоточенно раскладывая бумаги на столе.
– Что значит – «разное»?
Она вручила мне мое собственное свидетельство о рождении.
– Начнем с этого, хорошо?
– Что это?
– Документ вам знаком?
– Да… это мое свидетельство о рождении! Слушайте, где вы его взяли? Кто заверил копию?
– А это свидетельство о заключении брака между Синтией Гейл и Конрадом Джеймсом, от пятого ноября тысяча девятьсот семьдесят второго года.
Она передала мне свидетельство о заключении брака моих родителей. На нем стояла подпись и печать начальника канцелярии округа.
– Это ваши родители?
– Да.
Затем она быстро выложила на стол свидетельства о рождении моих родителей, свидетельство о смерти моего отца, свидетельства о рождении моих бабушек и дедушек, их свидетельства о заключении брака и о смерти. Эрл О’Рурк и Сандра О’Рурк, в девичестве Хэнсон; Фрэнк Мерили и Вера Мерили, в девичестве Уорд. Имена и фамилии следующего поколения я видел впервые. Если верить незнакомке, они принадлежали моим прадедам и прабабушкам.
Она сосредоточилась на одной ветви моего семейного древа, идущей от прадеда со стороны отца.
– Сейчас вы увидите, что не всегда были О’Рурком.
Она вручила мне следующий документ.
– Как вас зовут?
– Клара.
– Клара…
– Да, Клара. В ваших руках – свидетельство о рождении Окли Рурка. Окли был вашим прапрадедом. Он превратился в О’Рурка в результате решения окружного судьи, который приговорил его к тюремному сроку за конокрадство. – Она вручила мне ордер на арест, выданный в штате Колорадо. – О. Рурк по ошибке превратился в О’Рурка. Так обычно и меняются фамилии: из-за ошибок, опечаток, перестановок букв. Видимо, Окли обрадовался смене фамилии, потому что в штат Мэн он переехал О’Рурком… Вот. – Она дала мне купчую на землю. – Вероятно, решил начать с чистого листа. Он остался О’Рурком до конца своих дней.
В свидетельстве о смерти стояла та же фамилия.
– Это мое генеалогическое древо, – сказал я. – Вы показываете мне мое генеалогическое древо.
– Отцом Окли был Лютер Рурк.
– Вы не представляете, как я рад, что вы показываете мне мое генеалогическое древо.
– А до Лютера был Джеймс Рурк. Он вам приходится прапрапрапрадедом. Только его фамилия писалась иначе: не Рурк, а Рурх. Смотрите вот здесь… и здесь.
Она вручила мне еще два документа.
– Это все ваша работа?
– Нет.
– А в чем заключается ваша работа?
– Я не работаю. Я учусь.
– Что вы изучаете?
– Судебную антропологию. Прошу вас, взгляните на документы.
Эти бумаги были потрепанные и хрупкие, старинные. Всюду колониальный курсив, куча всяких «посему» и «дано в том».
– Дедушкой Джеймса по отцовской линии был Исаак Борух, Б-О-Р-У-Х. Исаак родился в Белостоке и позднее переехал в Америку. Чиновники миграционной службы допустили ошибку и записали его Рурхом, как следует из этого… и этого.
Я изучил документы. Был Борух, а стал Рурх. Две вехи семейной истории: до и после.
– Так я родом из Польши?
– Нетрудно представить, как происходят такие метаморфозы. Халатность чиновников, глухота и лень бюрократов…
– Сколько времени у вас ушло на эти исследования?
– Я только ассистент. Теперь слушайте: все эти документы не имеют никакого значения. Нет, имеют, конечно, но лишь в качестве вступления к тому, кем вы были до Борухов. Фамилия «Борух» помогла вам пересечь границу. Америка впускала далеко не каждого.
– Нас могли не впустить?
– Если бы все вскрылось – да.
– Что вскрылось?
– Ваша фамилия до того, как вы стали Борухами.
– И что это за фамилия?
– Я не располагаю этим документом.
– А кто располагает?
– Он ждет вас в другом месте. Но за ним придется съездить.
– Что за место такое?
– Сеир.
– В Израиле?
– Да.
– Почему я должен за ним ехать?
– От вас хотят получить некое доказательство вашей веры.
– Кто хочет?
– Все мы.
– И поэтому я должен лететь в Израиль?
– Да.
Она начала застегивать пряжки саквояжа.
– Вы уже уходите?
Она надела очки.
– Я свое дело сделала.
– Мы еще увидимся?
– Зачем?
– Не знаю… сложновато все это переварить.
– Если у вас есть вопросы, вы знаете, к кому обращаться.
– Я бы хотел обратиться к вам.
– Как мило. Приятно было познакомиться, доктор О’Рурк.
Она протянула мне руку. Я ее взял. Она была точно такой, как я представлял, и в тысячу раз лучше.
Глава седьмая
Стеклянная клеть понесла меня вверх, мимо матриц и ульев. Когда я вышел из лифта, передо мной расстилалось открытое пространство, полное трейдеров в белых оксфордах, вершащих судьбы мира. Здесь пожинали урожаи доллара, беспощадно рубили его на корню. Экзотическая красотка предложила мне кофе или воду с огуречным настоем. Я отказался и решил вместо этого почитать журнал с Мерсером на обложке. Заголовок гласил: «Он не раскололся».
Свой первоначальный капитал Мерсер заработал на золоте, в конце 70-х. Инфляция росла жуткими темпами, золотой стандарт отменили, и люди были напуганы. А когда люди напуганы, поведал Мерсер интервьюеру, они начинают мыслить примитивно, и блеск металла их успокаивает. Это финансовый эквивалент поклонения солнцу, но, в отличие от Бога Солнца, золото по-прежнему чего-то стоило, а его цена поднималась и падала в зависимости от уровня людского страха. У Мерсера было чутье на страх. На самой заре своей карьеры он отлично заработал на золоте. А в начале 80-х переключился на ценные бумаги. С фондовой биржи он ушел в январе 87-го, за девять месяцев до черного понедельника, и снова выбрал золото – его чутье «Форбс» назвал «сверхъестественным». К концу года Мерсер располагал ста миллионами долларов, которые он вскоре опять перевел в ценные бумаги. Впереди было десять прекрасных и прибыльных лет. В 97-м он вновь ушел с рынка, напуганный Азиатским финансовым кризисом. Люди решили, что он спятил: к тому времени, когда кризис достиг своего пика, интернет-компании были в самом расцвете сил и буквально печатали деньги. Мерсер промахнулся. Но уже через несколько лет пузырь доткомов лопнул, и тут все узнали, что половина денег Мерсера надежно вложена в золото. Его стали считать пророком.
Вторая красотка материализовалась из воздуха и кошачьей походкой повела меня по коридору к уединенному убежищу Мерсера. Он сидел на стуле у дальней стены напротив своего стола и наблюдал, как двое рабочих под руководством прораба снимают картину Пикассо.
– А, здравствуйте! – сказал он, завидев меня, и похлопал по свободному стулу рядом с собой. – Присаживайтесь, посмотрим на это вместе. «Метрополитен» забирает подарок.
Рабочие снимали картину очень бережно, словно в замедленной съемке. Прораб в костюме и галстуке с тревогой наблюдал, а потом стал делать осторожные жесты, показывая, как лучше укладывать ее в ящик. Это было самое дорогое в мире изображение бюста, обнаженной натуры и зеленых листьев.
Вторая красотка материализовалась из воздуха и кошачьей походкой повела меня по коридору к уединенному убежищу Мерсера. Он сидел на стуле у дальней стены напротив своего стола и наблюдал, как двое рабочих под руководством прораба снимают картину Пикассо.
– А, здравствуйте! – сказал он, завидев меня, и похлопал по свободному стулу рядом с собой. – Присаживайтесь, посмотрим на это вместе. «Метрополитен» забирает подарок.
Рабочие снимали картину очень бережно, словно в замедленной съемке. Прораб в костюме и галстуке с тревогой наблюдал, а потом стал делать осторожные жесты, показывая, как лучше укладывать ее в ящик. Это было самое дорогое в мире изображение бюста, обнаженной натуры и зеленых листьев.
– Ваша? – спросил я.
– Была моя. Но вы наверняка знаете, что говорят о картинах.
– Что?
– Увидишь один раз – и перестаешь замечать.
На его лице мелькнула улыбка, которая показалась мне крайне приватной, не предназначенной для чужих глаз. В этой улыбке не было ни намека на веселье или радость.
Мерсер вновь повернулся к рабочим, и они начали тщательно упаковывать ящик в бумагу. Затем положили его на какое-то хитроумное устройство и выкатили из комнаты, словно пациента из операционной. Прораб в костюме и галстуке еще несколько минут рассыпался в благодарностях за столь щедрый подарок, и Мерсер принял их спокойно и благородно. Когда мы остались одни, Мерсер снова сел.
– Вероятно, скоро мы отсюда съедем, – сказал он. – Забыть на стене Пикассо было бы в высшей степени глупо.
– Съедете?
– Я устал делать деньги. Меня больше не интересует то, что держало на плаву эту контору.
– Вы же сказали, это была афера.
Вновь он улыбнулся этой потаенной улыбкой.
После визита Клары я включил Интернет на работе и дома, достал из корзины всю переписку, купил новую я-машинку. С помощью ноутбука восстановил все фотографии, контакты и приложения. В голосовой почте меня спокойненько, будто ничего и не произошло, дожидалось сообщение от Мерсера. Все было как всегда. Я попытался вырваться, но не смог. Интернет опутал весь мир.
Я не знал, зачем снова понадобился Мерсеру. По его собственному признанию, он был нелюдим. Возможно, он хотел убедиться, что я не разглашу его тайну. Уж очень решительно он покинул тогда парк.
Оказалось, его решимость оказалась не долговечнее моей. С тех пор как мы расстались, он тоже побывал в «торговом центре», и в его печальной улыбке я прочел абсолютное смирение.
– Вы туда уже ездили? – спросил он.
– Куда?
– На Сеир.
– Это место существует?
– Существует. Дыра та еще, воняет козлиной мочой, но существует.
– В Израиле?
– А почему вы настроены так скептически?
– Не понимаю, как это они впускают всех подряд.
– Не всех. У этой страны все в порядке с запретами.
– Как же им удалось добиться разрешения?
– В прошлом году в Давосе я встретил своего приятеля, заместителя министра финансов. Я спросил его: «Что за слухи ходят об ирредентистском движении в пустыне Негев?» Он посмотрел на меня холодным рыбьим взглядом и ответил: «Не понял твоего вопроса». Теперь этот приятель всячески меня избегает. Может, они и подписали какое-нибудь соглашение, черт его знает.
– Что за ирредентистское движение?
– Движение за возвращение территорий тем, кому они принадлежат по праву.
– У них есть право на землю?
– Почему нет? Они – первые жертвы геноцида.
Мне вспомнился наш первый разговор с Зукхартом. Он тоже назвал войну против амаликитян геноцидом. Но как столь древняя вражда могла иметь геополитическое значение в современном мире?
– Разве такое возможно? – спросил я Мерсера.
– Ну, они там живут, это факт. Как им это удалось – другой вопрос. Но если какая-то страна и способна откликнуться на просьбу о репарациях жертвам геноцида…
– Даже геноцида, который произошел тысячи лет назад?
– За что купил, за то и продаю.
Мерсер поведал мне, что Грант Артур заключил с израильским правительством хитрое соглашение: ульмы будут находиться в стране не с разрешения, но и не без разрешения властей. В официальном смысле они просто не существуют.
– Я планирую туда вернуться.
– В дыру?
– Да. Там я почувствовал себя как дома. Еще нигде я не чувствовал себя как дома. Разумеется, мне рады везде, и я могу поехать куда захочу. Но это не одно и то же.
– И почему вы испытали это чувство именно там?
– Дело в остальных, наверное. В людях.
– Вам нужны люди? – Я подумал о том, сколько красавиц, трейдеров – да кого угодно – он мог бы купить на свои деньги.
– Правильные люди.
В дверь постучала секретарша Мерсера. Она принесла пакет из «Макдоналдса». Для меня тоже.
– Знаю, это дрянь, ну и черт с ним, – сказал Мерсер. – Я на этом вырос. Если не хотите, не ешьте, я не обижусь.
– Никогда не отказываюсь от угощения, – сказал я.
Он засмеялся.
– Учтите, бесплатных угощений не бывает. Вы мне должны уже два обеда.
Мы зашуршали пакетами и какое-то время молча жевали. Затем он сказал:
– Я рад, что вы согласились встретиться. Я обязан перед вами извиниться.
– Ну что вы.
– Я только и ищу повода, чтобы назвать все происходящее аферой и выбросить из головы.
– Даже после того, как сами там побывали?
– Ну побывал, ну и что? Да, они построили какую-то инфраструктуру, но это еще не делает их древним народом, возрожденным из пепла истории.
– Они просили у вас денег?
– Отчасти я даже жалею, что нет. Это бы подтвердило мои подозрения, и я мог бы с чистой совестью назвать их аферистами. Выбросить все из головы. Но прошел уже год, а они просят только об одном: не болтать.
– Не болтать?
– Они не хотят привлекать к себе внимание. Боятся, что это нарушит их договоренности с Израилем. По крайней мере, раньше боялись. Видимо, что-то изменилось, раз они теперь в Интернете.
– Какие они – эти люди?
Он куснул бургер и принялся задумчиво жевать.
– Они как евреи, которые только что обрели Израиль. Пока высокие технологии не порушили им весь кибуц. Теплые, сплоченные. Трудолюбивые. Попадаются и подонки, но их мало. Как правило, это специалисты, люди с высшим образованием. Сомневающиеся. Скептики. Они рады, что их вероисповедание не требует от них безусловной веры в Бога. – Он сунул руку в пакет и вытащил горсть жареной картошки. – Но вернемся к нашей первой встрече в парке. Я спросил вас про анализ ДНК, генетический тест. Вы тогда сказали, что на вас у них другие планы. Что вы имели в виду?
Я пересказал ему слова Фруштика о второй волне возрожденных, которых они могли бы привлечь без исчерпывающих исследований Артура и научных изысканий Ли. Они надеялись, что потенциальный ульм способен уверовать без доказательств, просто услышав послание из Кантаветиклов.
Затем я рассказал, что недавно ко мне приходили. Теперь я тоже знаю все про свой род. Сказав это, я испытал большое облегчение: пусть твиты писал не я, но генеалогическое древо – это уже кое-что. Даже если главная его часть дожидается меня в Израиле.
– Я очень рад, что они вас не использовали. Вы даже не представляете, как я рад. Обманом человека можно лишить не только денег.
Он вытер пальцы салфеткой и бросил ее в пакет. Теперь, когда со стены сняли Пикассо, его кабинет выглядел непритязательно, если не считать бесконечного вида за окном. Отнюдь не так я себе представлял кабинет миллиардера, семнадцатого в списке самых богатых людей Америки.
– Вы произвели на меня неизгладимое впечатление, – признался он. – Если бы они выкинули со мной такой же номер, как с вами, я бы никогда им не поверил. Но вы не отвернулись, не ушли.
– Я все еще имею некоторые сомнения.
– Вряд ли вам удастся полностью от них избавиться.
– Вы тоже меня удивили. Своей решимостью. Надо же было так моментально отвергнуть все, во что вы уже поверили.
– Это да. – Он кивнул. – Однако мы оба здесь.
– Да уж, – подтвердил я.
Разумеется, мы находимся в Израиле, – ответил он на мое следующее письмо. – А ты думал, я пишу тебе из подвала в Тусоне? И целыми днями только и делаю, что жду ответа? Пол, хочешь верь, хочешь – нет, но у меня куча хлопот. То, что мы делаем, требует некоторой отдачи. Иначе бы я уже давно заскочил в гости, поздоровался. Показал бы тебе, каким ты станешь, если познаешь самого себя.
Чем вы там занимаетесь?
Занимаемся?
Да. Вы ведь не ходите в церковь, так? Не молитесь?
Нет, мы не молимся. Мы общаемся, беседуем. Знаю, звучит по-идиотски, но это не так. Первым делом мы показываем людям полные сведения об их роде. Затем – скудные остатки исторических сведений (см. приложение). А потом просто прилагаем все усилия, чтобы человек почувствовал себя как дома. Конечно, у нас тут не «Ритц», даже близко. Большинство приезжают просто в гости. Мы никого не просим сжигать все мосты и полностью менять свою жизнь. Мы лишь хотим, чтобы возрожденные знали о себе правду. У нас есть праздники и все такое, но основных – только два. Благовещение и Праздник Парадокса. В остальное время костяк занимается фермерством, а гости – учатся. Мы с нетерпением ждем каждого вечера. Именно вечером мы вместе радуемся обретению настоящего дома и друзей, которые всю жизнь были лишены этого, и это наконец найдено. Мы зажигаем свечи и просто наслаждаемся обществом друг друга, поем и беседуем за общим столом. Главное – это люди, понимаешь? Люди, которые сидят за столом и разговаривают. Вот чем мы занимаемся на Сеире.