Занимаемся?
Да. Вы ведь не ходите в церковь, так? Не молитесь?
Нет, мы не молимся. Мы общаемся, беседуем. Знаю, звучит по-идиотски, но это не так. Первым делом мы показываем людям полные сведения об их роде. Затем – скудные остатки исторических сведений (см. приложение). А потом просто прилагаем все усилия, чтобы человек почувствовал себя как дома. Конечно, у нас тут не «Ритц», даже близко. Большинство приезжают просто в гости. Мы никого не просим сжигать все мосты и полностью менять свою жизнь. Мы лишь хотим, чтобы возрожденные знали о себе правду. У нас есть праздники и все такое, но основных – только два. Благовещение и Праздник Парадокса. В остальное время костяк занимается фермерством, а гости – учатся. Мы с нетерпением ждем каждого вечера. Именно вечером мы вместе радуемся обретению настоящего дома и друзей, которые всю жизнь были лишены этого, и это наконец найдено. Мы зажигаем свечи и просто наслаждаемся обществом друг друга, поем и беседуем за общим столом. Главное – это люди, понимаешь? Люди, которые сидят за столом и разговаривают. Вот чем мы занимаемся на Сеире.
После прочтения более поздних кантонментов может сложиться впечатление, что группа, которую под знаменем сомнения умудрился собрать Сафек – он же Агаг, царь Амаликитский, – в основном состояла из отверженных, бывших рабов, еретиков, блудниц и мужланов Неолита да еще парочки прокаженных, которые сели на обезвоженных верблюдов и кочевали по негостеприимным библейским землям. Странная штука: никто им не докучал. Они просто шли куда глаза глядят – не сказать, чтоб они были совсем неприметны, – мимо лагерей и караванов аммореев, хеттеев, иевусеев, ферезеев и гергесеев, словом, всяческих негодяев, бандитов и психопатов Ханаана, готовых напасть на все, что движется и проявляет признаки слабости, – и никто им ничего не делал. Наоборот, время от времени они даже устраивали совместные пиршества и лакомились козлиными костями, запивая их вином. Поначалу Сафек, который до сих пор не видел в этих краях ничего, кроме кровопролития и войны, даже немного пугался, но потом вспомнил обещание Господа: «И не было у нас города, который дал бы нам имя, и не было короля, который назначил бы капитанов и превратил бы нас в орудия войны; не было у нас и законов, кроме одного. Смотри, и да освятится сомнением сердце твое; ибо Господа может познать лишь Господь. И мы пошли за Сафеком, и не исчезли».
Тут-то, в 42-м кантонменте, присланном мне по электронной почте, и происходит первый случай отступничества. Один из последователей Сафека испытывает ужасные экспоненциально возрастающие муки и страдания. Он хороший и надежный парень, и никто не понимает, почему именно он должен был потерять жену и детей, а затем покрыться проказой, ослепнуть, предпринять самоубийство, сойти с ума и вообще испытать массу неудобств. Посреди повествования в него ни с того ни с сего ударяет молния, на него набрасывается лев, и сердце у бедолаги взрывается. Люди не верят своим глазам, и все они обращаются к Сафеку за разъяснениями. Не он ли обещал им спокойную жизнь в обмен на соблюдение Божьего завета? Однако то, что случилось с – вы угадали – Иовом, мало похоже на спокойную жизнь. Людей подмывает бросить все дела и молиться до одурения: вон как плохо кончил не молившийся Иов. Лучше молиться и жить нормально, чем сомневаться и страдать. Понятное дело, Сафек вышел из себя. Бедному Иову досталось, но по сравнению с царем Агагом, на глазах которого покромсали на куски весь его народ, страдания Иова – жалкие цветочки. Сафек рвет, мечет и рубит головы направо и налево. Тут появляется новый герой, некий Елифаз, брат Сафека. Да-да, вы не ослышались, у Сафека, оказывается, все это время был брат. Соблюдение Божьего завета, спокойно объяснял Елифаз, пока Сафек продолжал пинать пыль и раздавать подзатыльники раскаявшимся, спасает их от мародеров, воров и разжигателей войны, а про несчастья, болезни, бедность, голод и просто невезение разговора не было. Они, как и все остальные, – заложники судьбы, с той лишь разницей, что не могут списывать все на Божью волю. Что они знают о Боге, спросил Елифаз, кроме того, что его не существует? Ведь если бы он существовал, разве позволил бы он бедному Иову так страдать? Свою мысль он завершает длинным перечнем загадок в духе: «Ты ли дал коню силу и облек его шею гривою? Можешь ли ты испугать его, как саранчу? Храпение ноздрей его – ужас». На лагерь опустилась великая тишина, и только мухи жужжали над трупом Иова.
– Где вы это взяли? – спросил Зукхарт, глядя на меня из-за письменного стола. – Я каждый день проверяю ваш сайт, там ничего такого нет.
– Получил по электронной почте.
– От кого?
– От Пола К. О’Рурка.
Зукхарт читал распечатанный текст, который мне прислали в последнем письме: скан пожелтевшего свитка. Две колонки убористого текста были написаны, по словам Зукхарта, на арамейском. Верхний край свитка кто-то растрепал или погрыз. Английский перевод прикрепили отдельным файлом: все кантонменты и стихи были пронумерованы, а названия мест и имена людей имели диакритические значки. Сафек был «Să-fěk». Амаликитяне – «Ă-măl-ė-kītes».
– Как интересно… – проговорил Зукхарт, изучая распечатки. – Как интересно… – повторил он, взбивая волосы на руках и сжимая их между пальцами, словно парикмахер в процессе работы. Через пять минут он стащил с носа очки, выпрямился в кресле и уставился на меня.
– Авторство Книги Иова всегда было предметом жарких споров, – наконец сказал он. – Некоторые слова и выражения, безусловно, арамейские по своему тону, а отсутствие каких-либо отсылок к историческим событиям заставило многих ученых оспорить ее негебраическое происхождение. Автор почти наверняка жил до Моисея. Особенно меня заинтересовал этот Елифаз. Он единственный – кроме Иова, – кто упоминается одновременно в Библии и… в этом вашем источнике. Описываются они по-разному, но имя одно.
– И чем же вас это заинтересовало?
– Видите ли, Елифаз был родом из Фемана, Эдом. А Амалик был внуком Исава, предводителя племени идумеян. Идумеяне и амаликитяне – родственные племена.
Я ничего не понял. Он попытался объяснить еще раз:
– Сюжет о сотворении мира в Книге Бытия во многом напоминает вавилоно-аккадский эпос «Энума элиш». Библейский рассказ о Потопе восходит к «Эпосу о Гильгамеше» или, вероятно, даже к индуистской мифологии. Конечно, эти описания грубее и проще библейских, однако же они были первыми. Это уртексты, прототексты.
– Понятное дело, – согласился я. – Одни позаимствовали сюжет у других, другие – у третьих. А все вместе – ерунда на постном масле.
– Нет, послушайте, – он двинул задом и подкатился ближе к столу, – если Книга Иова изначально была написана на арамейском, и если это идумейский текст, чему мы имеем основания верить, поскольку Елифаз родился в Эдоме, и если идумеяне и амаликитяне действительно состояли в близком родстве, воевали с сынами Израилевыми, жили на горе Сеир, тогда перед нами… если оригинал этого плохо отсканированного документа подлинный и если перевод верен, перед нами вполне может быть…
Зукхарт умолк.
– Что?
– Первый черновик Книги Иова, – сказал он.
* * *Конни на самом деле была не так уж и красива. Да, конечно, она обладала всеми атрибутами красоты: эти волосы, эти карие глаза в крапинку. У нее была чудесная грудь, совершенство которой охотно подчеркивали любые блузки, блейзеры и зимние пуховики, не говоря уж о майках и купальниках. Наблюдение за тем, как Конни жарит омлет топлесс – она сделала это лишь однажды, по моей настойчивой просьбе, и я сфотографировал весь процесс, обещая себе потом удалить снимки, – на целый день наполнило меня радостью и верой в счастливые браки. Она была хорошо сложена – в классическом понимании, – поэтому ей, как манекенщицам и манекенам, шли любые наряды, и она могла с легкостью следовать всем модным тенденциям, не боясь, что тот или иной фасон не подойдет ее нескладной фигуре. Никогда ей не приходилось отказываться от вещей из-за плоского зада или отсутствия талии, ненавидеть всех женщин с размером S, называя их стервами и потаскухами. Кожа у нее была упругая и загорелая, как парфлеш, и ее пупок превращался в тонкий овал, когда она потягивалась. Но если приглядеться – если приглядываться каждый вечер, из года в год, – можно было заметить, что нос у Конни расположен чересчур близко к верхней губе, в результате чего эта самая верхняя губа казалась короткой или чересчур миниатюрной, а нос по сравнению с ней выглядел хоботом, что нарушало гармонию и симметрию остальных ее черт. Пока мы встречались, я мог это игнорировать, поскольку не игнорировать такой пустяк было бы неблагородно с моей стороны. Это бы означало, что я фокусируюсь на поверхностном, и поверхностное стало бы умалять глубокое, важное и тонкое, требующее неустанного и кропотливого труда, как, например, дружба и уважение. К тому же Конни ничего не могла поделать со своей верхней губой. Просто она унаследовала гены отца – не повезло, что уж. У Говарда Плотца верхняя губа отсутствовала как класс.
Всякий раз, ловя себя на мысли об этом недостатке Конни и ее сходстве с мужчиной (пусть этот мужчина и вызывал у меня исключительно восхищение), я сознательно начинал думать о чем-нибудь другом. О ее груди, уме, нежности. Зато после расставания усеченная верхняя губа бывшей девушки и ее нос с раздутыми ноздрями начали меня преследовать. Они бросались мне в глаза всякий раз, когда мы разговаривали, и вместо того, чтобы переключить внимание на что-нибудь другое, я приглядывался получше и мысленно поздравлял себя, что избежал печальной участи – ужасаться им до конца дней.
А теперь, ко всему прочему, Конни оказалась верующей.
После разговора с Зукхартом я вернулся в клинику и некоторое время сидел в приемной, разглядывая Конни. Дисгармония ее черт в тот день была просто вопиющей, я едва не отвернулся. А ведь когда-то этот недостаток меня умилял! Он доказывал, что Конни – такой же человек, как и все остальные. Интересно, если бы я раньше знал о ее тайной вере в Бога, смог бы я романтизировать и это? Если бы она с самого начала призналась мне в своей религиозности, а я оказался бы чуть более уязвим и мягок, как в пору своего увлечения Сэм Сантакроче, смог бы я открыть душу страстному призыву и честно, без предубеждения задуматься о допуске Бога в мою жизнь? Был бы я готов к переменам, как оказалась готова Конни?
Что толку об этом думать, Конни ни в чем мне не призналась, а я не оказался мягок и уязвим. И теперь испытывал по этому поводу огромное облегчение. Конечно, я выставил себя дураком перед Плотцами, но все могло быть гораздо хуже. Я мог обратиться в иудаизм. Пошел бы на прослушивание в еврейский хор. И где теперь эти Плотцы? Где иудаизм? Во что превратилась Книга Иова – по сравнению с ее первым черновиком? И во что превратилась Конни в сравнении с Кларой, девушкой в помятой бейсболке «Ред Сокс», которая с любовью собрала сведения о моем генеалогическом древе и поделилась ими со мной? О Кларе у меня остались лишь смутные воспоминания. По сравнению с Конни, сидевшей прямо передо мной в безжалостном свете офисных ламп, на фоне захламленных стеллажей с папками, с огромным хоботом, свисающим над сморщенной губой, Клара казалась мне безупречной красавицей с идеальными пропорциями. Я вдруг понял, что больше не люблю Конни. Наконец-то переболел. Невероятно! Я даже забыл свои ощущения сразу после нашего разрыва, когда я рыдал сутками напролет и не знал, как жить дальше.
Тут меня вырвали из забытья – кто-то сел рядом. Ну надо же, Конни! Я бросил взгляд на стол за окошком – ее там не было. Пока я внимательно ее разглядывал, она встала, вошла в приемную и села рядом со мной. Иногда я ловлю себя на том, что полностью ушел в свои мысли, хотя за секунду до этого думал, будто слежу за происходящим вокруг.
– Привет, – сказала она.
– Привет.
Тут Конни сделала нечто неожиданное. Она потянулась к моей руке, лежавшей на подлокотнике, перевернула ее ладонью вверх и накрыла своей ладонью. Ее ноги оказались повернуты так, что правым коленом она коснулась моего левого колена, а левое отставила в сторону, чтобы удобней было смотреть мне в глаза. Конни улыбнулась – эта улыбка не предвещала ничего хорошего. Ей с трудом удалось приподнять один уголок рта.
– Я хочу тебе кое-что сказать, – сказала она.
Когда кто-то говорит, что хочет тебе кое-что сказать, обычно ты этого знать не хочешь.
– Я встретила мужчину.
Чары повседневной магии тут же рассеялись, окончательно и навсегда.
Его звали Бен. Он поэт. У них все серьезно.
Я помолчал, а потом спросил:
– Серьезно – это как?
Она тоже помолчала, а потом ответила:
– Ну, ты понимаешь. Серьезно.
Я снова помолчал и спросил:
– Ты его любишь?
Она помолчала – долго, так что я сразу все понял. А потом сказала:
– Не знаю, мы недавно начали встречаться.
Я помолчал, а потом спросил:
– Он еврей?
Она помолчала. Я подумал, что задал неприятный вопрос и сейчас Конни отпустит мою руку, но она сжала ее чуть крепче и спросила:
– Это имеет значение?
Имеет, еще как. Наверно, он тоже верил в Бога. Но я промолчал, а потом сказал:
– Рад за тебя.
Она помолчала, а потом спросила:
– Все хорошо?
Я помолчал, а потом ответил:
– Конечно.
Посмотрел на нее и улыбнулся. Но я не мог управлять своей улыбкой и тем, как ее истолкуют.
Я пожалел, что все сложилось именно так, а не иначе. Что я не смог быть лучше – во всех отношениях. А больше всего я жалел, что совершенно ничего не знал о себе, даже в такие минуты, когда искренне думал, что знаю: ведь секунду назад я был уверен, что переболел Конни.
Ее распущенные волосы лежали на плечах двумя четкими волнами. Я прикоснулся к одной. Не верилось, что я столько времени разглядывал Конни, а прическу заметил только сейчас.
Глава восьмая
Спустя несколько месяцев после открытия первого кабинета в Челси я написал Сэм Сантакроче старомодное письмо и отправил его на адрес ее родителей, думая, что оно обязательно найдет адресата: Сэм не могла далеко уехать от папы с мамой, а может, и вовсе никуда не уезжала, так и жила в своей детской спальне на втором этаже. Я говорю себе, что не знаю, зачем написал это письмо, но на самом деле знаю: мне хотелось сообщить ей о своих профессиональных успехах и дать понять: все беды и невзгоды детства – а заодно и штат Мэн – я оставил далеко позади. Ах, как бы ей повезло, говорило мое письмо, если бы она все-таки вышла за меня, несмотря на мой атеизм, о котором я заявил во всеуслышание за семейным столом. Ответ пришел спустя пару недель, на электронную почту (аккаунт YazFanOne я завел еще во времена диалапа). Помню, как без конца его перечитывал, снова и снова – будто оказался на фронте, куда весточки от любимой доходят крайне редко или не доходят вообще. «Что значит «ты всего лишь хотел быть одним из нас»? Ты запросто мог стать членом семьи, у тебя была масса возможностей. Ты не знал? Тебе надо было только принять моих родителей такими, какие они есть, но ты не пожелал. Они бы не отказались от веры ради тебя, Пол, а на меньшее ты тогда был не согласен. Ты хотел, чтобы все переняли твой образ мышления. У тебя были очень твердые принципы, и ты никому не уступал. Насколько я помню, тебе больше хотелось быть собой, нежели «быть одним из нас». И иногда общаться с тобой было довольно неприятно – по крайней мере, раньше. Сейчас-то, я уверена, все изменилось, ведь ты добился такого успеха».
Я так растерялся, что не ответил.
Сидя в приемной, я увидел очередной заголовок на обложке глянцевого журнала: «Харпер и Брин – настоящие семьянины». Гетеросексуальность Харпера всегда была под вопросом, а Брин с трудом оклемалась после страшного удара, когда во время съемок финальной серии «Брин» ее лишили родительских прав на трех детей. Но теперь они вместе, счастливы и ждут ребенка, утверждал некий «источник» и «друг семьи». Я порадовался, что они наконец-то нашли свое счастье – после стольких-то лет адской невезухи. И, признаться, я им немного завидовал. Харпер и Брин – семьянины. Это для них самое главное, несмотря на злопыхателей, папарацци, лишний вес, даже полицию, – а я, дурак, отказался от всех семей, которые встречались на моем пути. Я отказался от Сэм и Сантакроче, а теперь вот от Конни и Плотцев. Но это бред, Плотцы никогда не были «моими». Плотцы всегда были сами по себе и никогда бы мне не достались, даже если бы мы с Конни поженились, потому что я был О’Рурк. Плотцы ни за что бы не приняли О’Рурка в свои ряды – не потому что я гой, а потому что, будучи О’Рурком, я совершал странные и настораживающие поступки. Но теперь мне придется смириться с фактом, что я даже не О’Рурк. Я – Борух из Белостока, вернее, нет, если верить богине в бейсболке «Ред Сокс», я – даже не Борух из Белостока, а черт знает кто и черт знает откуда. Харпер и Брин знают, кто они такие – настоящие семьянины. А я кто?
– Доктор О’Рурк?
В дверях стояла Конни.
– Подойдите, когда будет минутка.
Я закончил работу и подошел.
– К тебе гости – мой дядя.
– Твой дядя?!
– Стюарт.
– Твой дядя Стюарт?! – Я скинул белый халат. – Он здесь? Пришел ко мне? Сколько мы с ним не виделись? Что он тут делает?
– Я ничего ему не говорила. Он сам все узнал.
– Что узнал?
– Я пыталась объяснить.
Последние слова я толком не услышал. Только лихорадочно думал, как я выгляжу: собранным? Уважающим себя?
Когда мой отец был в маниакальном состоянии, он отрывал меня от земли и сжимал в медвежьих объятьях. Увидев Стюарта сквозь окошко приемной, я захотел поступить так же. Он сидел на стуле, положив руки на колени, и терпеливо ждал. Я с трудом заставил себя не набрасываться на него с объятьями. Посмотри на него! – сказал я себе. Разве на такого человека набрасываются с объятьями? Никогда, даже если очень хочется. Попятившись от окошка, я едва не отдавил Конни ногу. Обнаружив, как она внимательно наблюдает за моей реакцией на приход ее дяди – да еще сразу после нашего разговора о ее новом ухажере, – я понял, что сегодня она узнала обо мне много нового. Наконец-то сообразила, кто я такой, и, несомненно, испытала огромное облегчение, что вовремя от меня избавилась. Еще я понял, что радоваться дяде Стюарту – глупо. Встреча с ним должна была меня расстроить, не более того.