– Что узнал?
– Я пыталась объяснить.
Последние слова я толком не услышал. Только лихорадочно думал, как я выгляжу: собранным? Уважающим себя?
Когда мой отец был в маниакальном состоянии, он отрывал меня от земли и сжимал в медвежьих объятьях. Увидев Стюарта сквозь окошко приемной, я захотел поступить так же. Он сидел на стуле, положив руки на колени, и терпеливо ждал. Я с трудом заставил себя не набрасываться на него с объятьями. Посмотри на него! – сказал я себе. Разве на такого человека набрасываются с объятьями? Никогда, даже если очень хочется. Попятившись от окошка, я едва не отдавил Конни ногу. Обнаружив, как она внимательно наблюдает за моей реакцией на приход ее дяди – да еще сразу после нашего разговора о ее новом ухажере, – я понял, что сегодня она узнала обо мне много нового. Наконец-то сообразила, кто я такой, и, несомненно, испытала огромное облегчение, что вовремя от меня избавилась. Еще я понял, что радоваться дяде Стюарту – глупо. Встреча с ним должна была меня расстроить, не более того.
Он встал. Просто остановись и протяни ему руку, твердил я себе, но сам неумолимо шагал вперед. Я не мог остановиться. Я сделал еще шаг и обнял его. Он был вовсе не здоровяк, как мой отец, и даже не попытался обнять меня в ответ. Я подержал его несколько секунд – насколько позволяли приличия (они не позволяли объятий вовсе), – потом отпустил и дважды хлопнул по спине, словно близкого приятеля, а не человека, рядом с которым я надеялся сидеть за столом во время седера.
– Стюарт, как я рад вас видеть!
Он улыбнулся, и его улыбка показалась мне теплой и искренней – наверное, причиной тому был мой явный энтузиазм.
– Какими судьбами?
– Мы можем поговорить наедине?
– Разумеется!
Ведя его в свободный кабинет, я стал громко жаловаться на то, что после переезда из крохотной клиники в Челси решил не устраивать на новом месте личного кабинета, о чем теперь горько жалею.
– Так что говорить придется здесь, – сказал я, жестом приглашая его в пустую смотровую.
Там я сразу предложил ему офисный стул. Дядя Стюарт быстро сел и безмятежно положил руки на колени. Я скрестил руки на груди и прислонился к стоматологическому креслу. В очередной раз я убедился в том, сколь аскетичным и властным может быть его молчаливое присутствие. Разумеется, я тут же сморозил глупость:
– Вы решили воспользоваться моим предложением?
– Это каким?
– Можем сделать снимки, хорошенько почистить зубы. Убедиться, что все в порядке.
– Нет, – сказал он.
Нет, он пришел обсудить то, что пишут в Интернете от моего имени. Я поерзал на месте.
– Надеюсь, Конни вам объяснила, что это не я пишу.
– Объяснила.
– Хорошо. Потому что это не я пишу.
Дядя Стюарт сидел необычайно спокойно на этом стуле, который так и просил, чтобы на нем покрутились – хотя бы чуть-чуть.
– А вы знаете, кто пишет?
– Вы имеете в виду, знаю ли я имя конкретного человека?
– Да. Ведь должен же у этих высказываний быть автор.
Вероятно, это тот же самый человек, с которым я переписываюсь, подумал я. Но его звали так же, как меня, а я не хотел говорить об этом дяде Стюарту – и понадеялся, что Конни не сказала.
– Нет, имя мне неизвестно. Сначала появился сайт, потом страничка на Фейсбуке, теперь вот и Твиттер.
– Конни также упомянула, что вы… принимаете на веру некоторые из этих высказываний.
– Я?!
– Например, что амаликитяне уцелели и их потомки живы по сей день.
– Я атеист и никогда этого не скрывал.
– Верно, – сказал он. – Но ваше мнение о Боге не имеет никакого отношения к вопросу о существовании некоего народа. Вы знаете, кто такие амаликитяне?
– Ну так… немного.
– Сегодня, когда мы вспоминаем об Амалике, мы вспоминаем не просто о древнем враге иудеев, но о вечном и заклятом враге. Это антисемитизм во всех его проявлениях. Оскверненные синагоги. Террористы-смертники. Ксенофобские речи. Амаликитян можно сравнить с нацистами. Амалик был первым нацистом.
Дядя Стюарт достал платок и высморкался, затем убрал платок на место. Я всегда восхищался людьми, которые умеют изящно сморкаться на глазах у других.
– Сегодня Амалик живет в радикалах и фундаменталистах. Также у его имени есть метафорическое значение. Это соблазн. Отступничество. Сомнение.
– Сомнение? – переспросил я.
– Надеюсь, вы не обиделись, – сказал дядя Стюарт. – Сомнение в существовании Бога вовсе не делает вас заклятым врагом и ненавистником евреев.
– Я вообще не враг евреям.
– Да я так и не думал, – заверил он меня.
– То есть вы верите, что эти посты в Интернете выкладываю не я?
– Если вы так говорите, верю.
– Это не я.
– Однако то, что пишется от вашего имени, расстраивает меня и всех остальных, – сказал он.
Он вытащил из кармана я-машинку и молча открыл мою страницу в Твиттере. Протянул телефон мне.
Проблема еврея заключается в том, что страдания удваивают его веру в несуществующего Бога.
Еврей не может позволить себе сомневаться, потому что без Бога его страдания лишены всякого смысла.
Я отдал телефон дяде Стюарту.
– Стюарт, это возмутительно.
– Но вы ведь атеист. Вы наверняка согласны с общим посылом.
– Нет, это возмутительно.
– Почему?
– Еврей то, еврей это. Я сам – не еврей, и такие слова меня коробят.
– Но ведь кто-то все это пишет.
– Не я.
– Вы верите, что принадлежите к этому народу?
– Нет. Нет, разумеется, нет! Это… крайне маловероятно.
– Вы помните, как приходили ко мне в офис? – вдруг спросил он.
Я помедлил. Интересно, Конни подслушивает? Скорее всего. Стены в клинике этому благоприятствуют. А рядом наверняка стоит миссис Конвой.
– Помню, – тихо ответил я.
– Вы спрашивали про Эзру.
Я кивнул. Мне не хотелось, чтобы Конни знала о моей встрече со Стюартом: я тогда гадал, как мне стать похожим на Эззи. С формальной точки зрения: стать практикующим, но неверующим евреем. Из этого ничего не вышло, только дураком себя выставил, ведь я ничего, абсолютно ничего не понимал в иудаизме и жизни вообще. Что заставило меня подражать Эззи? Я извинился перед Стюартом за беспокойство и поспешно отбыл. В течение нескольких месяцев после этой встречи я вспоминал о ней перед сном и, сгорая от стыда, вскакивал с постели.
– К тому времени вы уже много всего прочли об иудаизме, – сказал дядя Стюарт. – Вы помните, что такое мицва?
Внезапно я вновь почувствовал себя как на свадьбе Конниной сестры. Я сидел со Стюартом за пустым столом, музыка чуть притихла, и он спросил меня, кто такие филосемиты. После этого у меня навсегда отбило охоту отвечать евреям на простейшие вопросы об иудаизме.
– Имею представление. Но могу я быть честен, дядя Стюарт?
«Дядя Стюарт!» Надо ж было такому вырваться! И теперь ведь ничего не поделаешь, сказанного не воротишь. Хорошо еще я не предложил ему сдать анализ кала. Отшутиться тоже не выйдет. Лицо у меня вспыхнуло, и я перестал дышать в ожидании его ответа: сделает он мне замечание или притворится, что не расслышал?
– Конечно, всегда лучше быть честным.
Смилостивился!
– Спасибо, Стюарт, – выдохнул я. – Простите, о чем мы говорили?
– О мицве.
– Ах да. Я имею представление о том, что это такое, но вы, ручаюсь, знаете куда больше.
– Мицва – это закон, предписание, – сказал Стюарт. – В Торе упоминается шестьсот тринадцать мицвот. Мы принимаем их всерьез, каждую из шестисот тринадцати. Это моральные законы и в то же время – божественные заповеди. Три из них, – он показал мне три пальца, – имеют отношение к Амалику.
Его пальцы остались в воздухе.
– Помнить, как поступил с тобой Амалик на пути, когда вы вышли из Египта. – Он прикоснулся к оттопыренному большому пальцу. – Помнить о том, что сделал нам Амалик. И истреблять потомков Амалика, – заключил он, дотронувшись до последнего пальца. – Звучит жестоко, поэтому многие пытаются смягчить их, истолковать как метафоры. Но другие считают Амалика настоящим врагом, конкретной угрозой в каждом поколении. Каждое поколение должно знать, в каком обличье явился им Амалик, и не гнушаться в борьбе с ним никакими методами. Итак, можете вы мне сказать, кто такой Грант Артур?
– Кто?
– Это имя назвала Конни. Вы его не слышали?
– Пару раз слышал.
Стюарт встал со стула и шагнул ко мне. На минуту воцарилась тишина – я все еще сгорал от стыда, что назвал его дядей.
– В тысяча девятьсот восемидесятом Грант Артур изменил имя и стал Дэвидом Одедом Гольдбергом.
– Откуда вам это известно?
– В Интернете прочитал, откуда же еще? – сказал Стюарт. – Вы знаете, почему он изменил имя?
– Я даже не знаю, кто он такой!
– Я даже не знаю, кто он такой!
Он рассказал мне несколько фактов из жизни Гранта Артура. Я пожал плечами. Он отвернулся. Когда он вновь посмотрел на меня, на его лице царила скромная терпеливая улыбка. Воздух со зловещим свистом входил в его ноздри и покидал их. Стюарт протянул мне руку, я ее пожал. Затем он поблагодарил меня и вышел из кабинета.
Теперь я знаю, кто ты такой, – написал я. – Мои друзья все выяснили. Тебя зовут Грант Артур. Ты родился в Нью-Йорке в 1960 году. В богатой семье. Ты переехал в Лос-Анджелес и сменил имя, став Дэвидом Одедом Гольдбергом. Вскоре после этого тебя арестовали за домогательства и запугивание раввина Ошера Мендельсона. Мендельсон обратился в суд и добился, чтобы тебе выписывали запретительный приказ. Я хочу знать почему. Почему ты сменил имя? Почему раввин подал на тебя в суд?
Тем вечером я поехал в Нью-Джерси, в заведение под названием «Морж». Это было бетонное здание без окон на окраине Ньюарка. В ста футах от него пролегало шоссе, по которому с ревом проносились автомобили, а перед входом была парковка, усыпанная битым стеклом, и раскуроченная телефонная будка. Внутри постоянным клиентам показывали трех моржих: жирную, черную и татуированную. Однорукий диджей в гавайской рубашке и бейсболке с антивоенной символикой в конце каждой песни хлопал себя микрофоном по груди. Он призывал всех клиентов не жмотничать и оставлять чаевые. «Эти девочки танцуют не ради удовольствия, – говорил он. – Дома их ждут голодные дети». Великолепно, подумал я. Стриптизерши с голодными детьми.
После рэпа заиграл Стинг. Потом из динамиков донеслись хлопки микрофоном о диджейскую грудь. Я подошел к татуированной моржихе. Она сидела полуголой за пустым столом и смотрела в телефон: белый свет дисплея подсвечивал ее лицо снизу. Я представился.
– Стив.
– Нарси.
Мы пожали друг другу руки. Несколько минут спустя, отправив эсэмэску, она пришла за мой столик – танцевать приватный танец. У нее была челка как у Бетти Пейдж и пирсинг в пупке. На пояснице чернела монохромная татуировка: шахматный слон. Во время танца на ее лице царило сосредоточенное выражение. Мне показалось, что движения ее тела были для нее такой же неожиданностью, как и для всех остальных.
– Где ты живешь, Нарси? – спросил я.
– «Там, где сосны, там, где сосны, где никогда не светит солнце», – пропела она в ответ и откинулась назад, показав мне грудь.
Под грудью были вытатуированы кельтские узоры. Нарси как будто обрадовалась, что может с чистой совестью приступить к собственно обнажению. Она скинула майку и начала грубо теребить свою грудь. Я не представлял, кому это может быть приятно, и чуть не попросил ее прекратить.
– Так ты живешь в сосновом бору, – сказал я.
Она прижала грудь к моему носу и положила мои ладони себе на задницу. От нее пахло чем-то терпким: не столько парфюмом, сколько парфюмерным отделом в супермаркете. Нарси неуклюже отстранилась. Мне словно делала массаж слепая женщина – так она танцевала.
– Но откуда ты?
Нарси замерла.
– Откуда ты родом? Какие у тебя корни?
– Мне танцевать или нет? – проворчала она.
Я кивнул.
Она развернулась и потрясла задом, обмахнув бетонный пол посеченными кончиками волос.
Остаток вечера я наблюдал то за девочками на сцене, то за посетителями клуба. Последние были похожи на дворняг и неохотно расставались с сокровищами – однодолларовыми купюрами. Они уходили в ночь без всякой цели и молитвы. То были остатки генофонда, уносимые в море отливом, голые и беззащитные под луной. А я сидел за столиком, жалел себя и до сих пор сгорал от стыда за то, что назвал Стюарта дядей.
В 3:00 ночи (10:00 по тель-авивскому времени) зазвонил мой мобильник. Это был Грант Артур.
Наутро я первым делом подошел к окошку в приемной и заговорил с Конни об увиденном вчера заголовке.
– Допустим, я был бы как Харпер, – начал я.
– Погоди-погоди. Как кто?
– Харпер.
– Кто такой Харпер?
– Ну, Харпер и Брин, ты знаешь.
– Не знаю.
– Да брось, Харпер и Брин! Ты что, не слышала? Брин из сериала «Брин»?
Она посмотрела на меня как на человека, только что пережившего сердечный приступ.
– Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь.
– Ну, Харпер какое-то время был геем? А Брин – порнозвездой, которая уверовала в Бога. «Порнотека»? Слышала про таких?
– Ты как будто пришел из параллельного мира.
– Хорошо, я покажу тебе журнал, если хочешь. Но чисто гипотетически: если бы я был как Харпер, ну… настоящий семьянин.
– Харпер – семьянин?
– Настоящий! Они оба – семьянины. И прямо скажем, не образцовые граждане. Таким обычно плевать на семью с высокой колокольни. Ты что, в самом деле не знаешь, кто такие Харпер и Брин?
– В самом деле.
– Ладно, не суть. Когда я прочитал, как много для них значит семья…
– Ты ведь не веришь всему, что пишут в глянцевых журналах?
– Конечно, нет!
– А звучит так, будто веришь.
– Можно я договорю?
– Договаривай.
– Если бы я захотел детей, – сказал я, – у нас бы сложилось?
– Погоди, что?..
– Если бы я захотел…
– Какая разница? – перебила Конни. – Тогда ты не хотел – и не шел ни на какие уговоры. К чему задавать гипотетические вопросы о том, что уже решено? Ты даже разговаривать об этом отказывался. Поэтому гадать, повлияло бы на наши отношения то, что не обсуждалось, это все равно что… все равно что гадать, как бы все вышло, если бы ты был абсолютно другим человеком. Ответ положительный. Если бы ты был абсолютно другим человеком и этот человек хотел бы детей, возможно, у нас бы сложилось.
Я ушел. Потом вернулся.
– Бен как раз такой человек, – тут же продолжила Конни, словно я никуда не уходил. – Он как ты, только абсолютно другой. По крайней мере, он ничего не имеет против детей. И готов это обсуждать. Так что вот мой ответ. Мой ответ – да, и его зовут Бен.
– Думаешь, я поверю, что ты ничего не рассказывала дяде про твиты?
– Я не рассказывала. Честное слово, Пол.
– Я ведь специально просил, чтобы ты ничего не говорила Стюарту. Я думал, он пришел на осмотр, но нет. Он пришел, потому что кто-то шепнул ему на ушко, какой я мерзкий антисемит.
– Я ничего ему не говорила! Хочешь знать, что я ему сказала? Что кто-то пользуется тобой. Вот и все.
– А кто ему рассказал про Гранта Артура?
– Разумеется, я. Но только потому, что тобой действительно пользуются! По какой-то причине весь твой гнев, вся ярость, которую ты испытывал в самом начале, куда-то подевались, и ты сутками напролет переписываешься со злоумышленниками, даже про «Ред Сокс» забыл! Можешь сказать, на каком они сейчас месте в турнирной таблице?
Я молчал.
– Соотношение побед и поражений?
Я молчал.
– Поэтому я и назвала Стюарту имя. Я его подслушала, когда ты разговаривал с Фруштиком, и поделилась со Стюартом, а тот уже сам все разузнал. Не потому, что мы родственники, а потому что есть на свете люди, которые обращают внимание на антисемитские высказывания сумасшедших в Интернете. И в данном случае этот сумасшедший очень похож на тебя.
Я склонился к Конни.
– Я все знаю о Гранте Артуре. Я знаю больше, чем твой дядя. Я знаю, почему он переехал в Лос-Анджелес, в кого там влюбился и почему хотел принять иудаизм. А когда его сердце разбили, он просто совершил несколько глупостей, в результате которых у него начались неприятности с полицией.
– Откуда ты это знаешь?
– Он был раздавлен. Он больше не знал, кто он такой. Он не преступник. Он просто дурак, который влюбился не в ту девушку. Я могу его понять.
Я ушел. Потом вернулся.
– И чтобы ты знала. Я тоже встречаюсь с девушкой. Ее зовут Нарси. Она – танцовщица.
Я вернулся к работе. Обнаружил у пациента со съемным протезом молочницу. Раскрыл тайну измочаленных десен у топ-менеджера крупной фирмы – оказалось, та неудачно сменила зубную пасту. Поглядел на плевательницу, раскрашенную изнутри веселеньким кровавым узором, нажал кнопку – и в сливное отверстие стала уходить желированная кровь.
Затем я пошел в приемную на поиски журнала про Харпер и Брин – хотел показать его Конни. Но его, видимо, кто-то украл. Плохо быть стоматологом. Люди вечно крадут у тебя журналы.
Мерсер только что закончил рассказ о поездке на Сеир и о своих планах на возвращение. Мы сидели в тихом баре, никаких телевизоров по углам, телефоны убраны, перед нами – только спиртное и бармен. Где-то в глубине зала тихонько пиликал музыкальный автомат. Все говорили тихо, и так же тихо звякал лед в стаканах. Я сообщил Мерсеру, что мне звонил Грант Артур. Спросил, слышал ли он про его несчастную любовь к дочери раввина.
– Мирав Мендельсон, – кивнул Мерсер. – Конечно, слышал. Это первое, что он рассказывает людям о себе.