Однажды вечером, когда я вернулась из училища, мама сказала мне, что тетя Таня больна.
– Это серьезно, Марина. У Татьяны опухоль. И как показали анализы – злокачественная.
– Злокачественная опухоль – это рак? – спросила я.
– Да.
– И что теперь делать?
– Не унывать, конечно, и на Бога надеяться. На ранних стадиях онкологические заболевания поддаются лечению.
Но стадия оказалась не ранняя, а слишком поздняя, чтобы победить болезнь. Думаю, крестная это понимала и, надо отдать ей должное, не теряла самообладания, не металась по разным целителям и экстрасенсам, как нередко и верующие люди поступают. Лечилась, следуя предписаниям врачей, разве что в церковь стала ходить чаще и больше молиться дома.
Я, разумеется, и в мыслях не допускала, что тетя Таня может умереть. В двадцать лет кажется, что смерть если и существует, то где-то там, за пределами круга родных и близких людей. Так, пожалуй, думает каждый, кто еще не встречался со смертью. Я бегала на свидания, сдавала зачеты и экзамены и нечасто заходила навестить крестную. Даже не заметила, когда она перестала вставать, насколько сильно похудела, как потеряло краски и высохло ее милое, всегда такое живое лицо. Однажды, помню, мама сказала, что тетя Таня держится на анальгетиках, обезболивающих средствах, а я беззаботно ответила, что крестная все равно поправится.
Мама укоризненно посмотрела на меня и тяжело вздохнула:
– Нет, дочка, не поправится. Я говорила с врачом… Не поправится. Если, конечно, не произойдет чуда.
Чуда не произошло. Я никогда не сомневалась в том, что чудеса случаются, но надо ведь, согласись, прожить на свете чуть-чуть больше, чем двадцать лет, чтобы понять: случаются они не с нами и не с близкими нам людьми… К сожалению.
Как-то раз я зашла к тете Тане вечером. Зашла на минутку, потому что у подъезда остался ждать меня тот, в кого я была влюблена, – мальчик Толя, студент архитектурного факультета строительной академии. Помню, я так и сказала ему: «На минутку. Не успеешь покурить, как вернусь».
Тетя Таня встретила меня привычно бодро.
– Ну, здравствуй, Марина-малина, как дела?
Я увидела ее пожелтевшее лицо, и у меня защемило сердце.
– Все хорошо, теть Тань. А как ты?
– И у меня все хорошо, девочка. С Божьей помощью жива.
– А как же! Ты обязательно поправишься, и мы поедем вместе в Троице-Сергиеву лавру, как собирались, так ведь?
Крестная промолчала, и я хотела было уж признаться, что мне пора, когда она сказала:
– А у меня к тебе, Марина, просьба.
– Что-то принести?
– Нет. Просьба вот какая. Я недавно прочла в одной газете, что раковые больные исцеляются, если долго смотрят на цветущий персиковый сад. Ты знаешь, я мало верю таким советам, но тут что-то в душе у меня дрогнуло: так захотелось увидеть персиковый сад в цвету!.. Жизнь прожила, а не видела, как цветет персик, даже не представляю этого, но очень хочу посмотреть…
– Теть Тань, так где же…
– Не бойся, милая, я не сошла с ума. Я вот о чем хочу тебя попросить. Ты у меня художник… У тебя впереди много-много интересных и оригинальных картин. А пока напиши одну. Для меня.
– А что надо написать?
– Персиковый сад. Цветущий персиковый сад. Хорошо?
– Хорошо, – не задумываясь, ответила я.
– Вот и замечательно. Стану смотреть на твою картину и представлять, как мы с тобой гуляем среди цветущих персиков…
– И будешь поправляться!
– А что, между прочим, китайцы считают, что сянь-тао дает человеку бессмертие.
– Сянь-тао?
– Ну да, персик. Есть такая легенда: персиковое дерево в садах богини бессмертия Си Ванму цвело раз в три тысячи лет, а плод вечной жизни созревал в течение следующих трех тысяч лет. Кому удавалось вкусить его, тот становился бессмертным.
– Звучит заманчиво.
– Да. И красиво…
– Вот уж никогда не думала, что персик и есть то самое древо жизни!
– У разных народов – по-разному.
Я засмеялась.
– Ты, теть Тань, не классическую литературу случайно преподаешь?
– Нет, математику, – улыбнулась она. – Так что, берешься за работу?
– Завтра же и начну.
Тетя Таня хотела еще что-то добавить, но я перебила, вспомнив про бедного Толика.
– Теть Тань…
– Беги-беги, он уж заждался, наверное.
– Кто?
– Тот, кто у подъезда стоит.
Я восхищенно покачала головой:
– К тому же еще и экстрасенсорные способности!
– А то! Поболеть иногда полезно, дорогая моя девочка.
«Может быть, но не так, не смертельно», – подумала я, выходя на лестничную площадку. Когда я пришла к тете Тане через несколько дней, она сразу спросила о картине. А я, честно говоря, забыла о своем обещании и отшутилась, дескать, ищу очевидцев цветущего персика.
– Знаешь, Мариша, – сказала она, – я, вероятно, убедила себя, что ли, в том, что мне поможет твоя картина. И я жду ее. Самовнушение – великое дело!
– Эффект плацебо.
– Вроде того.
Мне вспомнился рассказ О.Генри. Помнишь? Но в жизни, не в книге, все проще и страшней. Это я уже, слава Богу, тогда начинала понимать.
С того дня я принялась за картину. Первая трудность возникла сразу: я никогда не видела персикового дерева – ни без цветов, ни в цвету. Как оказалось, и среди знакомых не нашлось очевидцев. Полезла в энциклопедию, нашла в библиотеке спецлитературу, прочла все, что можно, о персике. Узнала немало интересного. Например, в мифологии цветок персика символизирует весну, женское обаяние, мягкость, девственность и чистоту. Не только у китайцев это дерево традиция связывала с бессмертием. Древом жизни его называли и японцы, и многие другие народы использовали дерево персика в охранительной магии, изготавливали из него амулеты и талисманы, считая, что оно прогоняет злых духов. Даже у древних христиан персик с листом у черешка символизировал одну из добродетелей – молчание. Я нашла китайское стихотворение, которое заканчивалось словами:
Где бы увидеть тот родник! В России живем. Ни с каким посохом такого родника не отыщешь. Мне искренне хотелось доставить радость крестной, я старалась и часами стояла у мольберта, закрыв глаза и пытаясь представить себе цветущий персиковый сад, но воображение выдавало только вишни да яблони. Все мои книжные познания никак не хотели транспонироваться на холсте. Постепенно работа захватывала меня, но по-прежнему в том, что я делала, отсутствовало главное – живой цветущий персиковый сад.
Наконец картина была готова. Я закрыла ее куском ткани и целый день не подходила к мольберту. Утром позвала маму и сняла покрывало. Мы молча стояли и смотрели на мое творение.
– Что, мам, – спросила я наконец, – похоже это на персиковый сад?
Она ответила не сразу.
– Знаешь, дочка, – неуверенно сказала она, – я никогда не видела, как цветет персик. Наверное, то, что ты написала, действительно, похоже на персиковый сад, но…
– Что?
Мне хотелось услышать от нее то, что я сама не могла выразить словами. Но в то же время другая моя половина желала, чтобы мама одобрила работу, и на этом бы закончились все трудности, связанные с несчастным персиком, который в наших краях не цветет.
– Понимаешь… Тут все как на фотографии… Очень хорошей фотографии. Может, я ошибаюсь, ты уж извини.
– Нет, ты права. Я и сама это чувствую.
Мамины слова меня, конечно же, задели, и я начала все заново.
Помню, как-то пришла к тете Тане утром. Мне открыла соседка. В квартире пахло воском и ладаном. У меня дрогнуло сердце. Соседка шепнула, что у больной священник, она исповедуется и причащается. Я отпустила соседку и уселась в кресло возле книжного шкафа. За стеклом стояли альбомы по искусству. Я видела их тысячу раз, но сегодня вид глянцевых суперобложек меня расстроил: рядом с такими книгами, полными репродукций произведений великих мастеров, особенно чувствуешь свою бездарность, неспособность написать простое персиковое дерево. Стыд и позор!
Из-за двери доносились голоса – чуть громче молитва священника, чуть тише – тети Тани. Наконец священник в епитрахили, с дароносицей в красной бархатной сумочке на груди вышел от крестной и поздоровался со мной.
– Слава Богу, причастилась, – коротко сказал он.
Проводив священника, я поставила чайник на плиту и вошла в комнату тети Тани. Она лежала улыбчивая и спокойная.
– С причастием, крестная, – сказала я и, поцеловав ее в щеку, присела на край постели. – Ну, как ты?
– Хорошо, Маринушка, – ответила она. – Все в порядке.
Возле изголовья кровати, на покрытом салфеткой журнальном столике, среди пузырьков и ватных тампонов лежала открытая коробка трамала, из которой выкатилось несколько ампул, и тут же, на уголке, примостились молитвослов и сборник стихов Цветаевой.
Тетя Таня заметила мой взгляд и сказала:
– Вот, видишь, стихи читаю.
Я смотрела на ампулы с наркотиком и чувствовала, как к горлу подкатывает комок. Тихим голосом, проникновенно, как только она умела, тетя Таня прочла:
Тетя Таня заметила мой взгляд и сказала:
– Вот, видишь, стихи читаю.
Я смотрела на ампулы с наркотиком и чувствовала, как к горлу подкатывает комок. Тихим голосом, проникновенно, как только она умела, тетя Таня прочла:
Я схватила ее за руку.
– Что ты, теть Тань?!
Рука была сухая и горячая.
– Это же Цветаева, глупышка! Ну, что ты?.. Цветаева… Марина-малина.
Она погладила мою руку и отвернулась.
В тот день она ничего не спросила о картине, и я про себя решила закончить ее как можно скорее.
Но решить это одно, а сделать – другое. По-прежнему у меня ничего толкового не получалось. Я попробовала даже мифологический сюжет. Сделала такую почеркушку: бог долголетия у даосов – кажется, его зовут Шоу-Син – выходит из плода персика. Это было совсем уж от бессилия и никакого отношения к цветущему персиковому саду не имело.
Картина стала мучить меня. Я пропустила несколько занятий в училище и не встречалась с Толей, ссылаясь на нездоровье. Снова и снова рисовала я персиковый сад. Невысокие деревья, зеленая трава, бело-розовые цветы – и во всем этом не было жизни. Появился в картине путник-монах, идущий с посохом вдоль ручья, но и он казался мне здесь фигурой надуманной. Наконец я поняла, что ничего уже не могу добавить к написанному, и понесла картину тете Тане.
Стоял октябрь. В том году он выдался сухим и солнечным. В маленькой комнате, где лежала тетя Таня, было много света. Крестная всегда отличалась любовью к чистоте и порядку. Даже на зеркале не отыскать было пылинки. И только устоявшийся запах лекарств да коробки фентанила и морфина на столике у изголовья кровати выдавали, что здесь уже давно находится больной человек. Теперь я уже видела, как быстро сдает тетя Таня. Ее трудно было узнать, только глаза остались прежние – голубыми озерцами они светились на исхудавшем желтом лице.
Мы поцеловались. Тонкий, едва уловимый аромат «Лайт блю», духов из любимой ею серии «Дольче Габбана», несколько успокоил меня. Человек, который следит за собой, умирать не собирается.
– Вот, теть Тань, персиковый сад. – Я развернула картину и поставила ее у спинки кровати. – Извини, уж как сумела.
Она приподнялась на подушках.
– Нет, Мариша, поставь так, чтобы свет из окна падал, – слабым голосом сказала крестная.
Я перенесла картину на туалетный столик и прислонила к большому овальному зеркалу в ореховой раме, перед которым мы так часто сидели с тетей Таней и приводили, говоря ее словами, свои рожицы в порядок. Совсем недавно это было и в то же время, казалось, в какой-то другой, далекой жизни.
– Так видно? – спросила я, чувствуя себя отличником, не выполнившим в кои веки домашнего задания.
– Хорошо. Так хорошо.
Мы обе замолчали. Я смотрела в окно, за которым стоял уже весь облетевший пирамидальный тополь. Картину мне видеть не хотелось.
– Ты иди, девочка, – сказала тетя Таня. – Иди, а я… поброжу по персиковому саду. Ладно? А потом заглянешь ко мне, и я расскажу тебе о своих впечатлениях. Иди-иди, у тебя много дел… Да, еще скажи, чтобы мама зашла.
У двери я оглянулась. Тетя Таня, не отрываясь, смотрела на мою несчастную мазню. В солнечном луче, протянувшемся через всю комнату, плавали пылинки…
Ничего мне не рассказала тетя Таня, потому что ночью она умерла.
Мы с мамой по очереди читали Псалтирь у ее гроба. А в гробу лежала маленькая исхудавшая женщина в белом платочке и с бумажным венчиком на лбу – совсем не тетя Таня. Потом были похороны – отпевание в церкви, затем кладбище, желтый бугорок земли и цветы у подножия деревянного креста. Пошел дождь, и мы все выпачкались в глине.
Я не плакала. Мама плакала, а я не уронила ни слезинки. Почему? Не знаю. Что-то будто замерло во мне, и я стала бесчувственной, как столб.
А потом прочли завещание. Тетя Таня все оставила мне: квартиру, свои сбережения, даже дом где-то в глухой деревне, куда она и не ездила никогда.
Вот такая история.
Максим взял мою руку, погладил пальцы.
– А картина? – спросил он.
– Картина? Висит на стене в моей комнате, рядом с портретом тети Тани, который я написала пастелью, когда училась на третьем курсе.
– Я не помню, – сказал Максим, морща лоб.
– Это в квартире моей мамы, в другом городе… Нам, пожалуй, пора?
Максим посмотрел на часы и кивнул. Мы встали и пошли к выходу.
– Дохаждате още, ние се радваме на гости! – сказал на прощание белозубый болгарин-бармен, и я без перевода поняла, что он приглашает нас заходить еще.
Я помахала ему рукой.
Солнце клонилось к закату. Там, куда мы направлялись (в Нестинарах), наверное, уже полыхает костер, на углях которого чуть позже, когда стемнеет, начнут плясать знаменитые на весь мир нести-нары – босые, смуглокожие, похожие на цыган болгары. А потом все посетители ресторана возьмутся за руки и пойдут вокруг затухающего костра под звездным небом, и оркестр ударит народную «Вай, дудула».
На душе после рассказа Максиму стало спокойно, будто после исповеди, – такое чувство, словно солнце светит сквозь дождевые струи. Грибной дождик. Давно я не была на исповеди, вернусь из Болгарии, обязательно схожу.
Я взяла Максима под руку и оглянулась на цветущие персиковые сады на васильковом фоне моря. Я обязательно нарисую их теперь. Для тети Тани.
Память смертная
I
Было зябко от свежего ветра, налетавшего с реки. Они стояли на откосе, и у мужчины все гасла сигарета. Он опять прикуривал ее, пряча огонек спички в ладонях, а женщина задумчиво глядела на стрелку, туда, где мутно-желтая Ока сливалась с аметистово-синей Волгой.
Мужчина поднял воротник плаща, проследил за взглядом женщины. Он увидел, как внизу над водой кружат чайки, а вдоль берега торопится куда-то, зарываясь в волну, неуклюжий тупоносый буксирчик. Возле центрального причала разворачивался огромный четырехпалубный теплоход, и ветер приносил звуки «Прощания славянки».
«Хорошо бы вот на таком по Волге, – подумал мужчина. – Да, хорошо бы! Жигули, Астрахань… Этюдник прихватить…»
Под горой прозвонил трамвай, и тут же, словно отзываясь, раздался густой гудок какого-то мощного механизма в порту.
– Пора идти, – сказал мужчина, обнимая спутницу за плечи.
– Пойдем.
Они стали спускаться вдоль кремлевской стены к речному вокзалу. Молчали. Каждый думал о своем.
– Когда князь Георгий заложил город, – наконец сказала она, беря мужчину под руку, – здесь было пусто.
– Ну да. – Он понизил голос и округлил глаза. – Только летали дятлы и рыскали в дебрях дикие звери. Дружина великого князя взялась за благоустройство территории. Первым делом люди прогнали зверей…
– Жалко.
– Кого, людей или зверей?
– И тех и других.
– Ну, людей-то чего жалеть?
– А кто их пожалеет? Сами себя наказываем, сами себя и жалеем.
– Жалеть надо природу, она беззащитна.
– Это еще как сказать! Природа себя защищает, только по-своему. Человек, может быть, самый беззащитный.
– Вон как! От кого ж ему защищаться?
– От самого себя.
– Да-а, договорились! – засмеялась женщина. – Смотри! – кивнула она в сторону Волги.
За рекой небо было совсем светлым, почти белесым. Там, на горизонте, застыли цепью жемчужно-розовые облака над полосой далекого леса.
– Вот почему человека жалко, – сказала женщина.
– Почему?
– Потому что все вокруг него вечно, а он приходит и уходит, так и не поняв смысла жизни и творящейся красоты…
– Такие мысли могут прийти только на откосе!
– Конечно. Не на кухне же они ко мне придут!
Они вышли на набережную. Ветер гонял по асфальту пока еще редкие сухие листья, и они гремели, будто жестяные. Купив билеты в здании вокзала, мужчина и женщина скорым шагом направились к маленькой пристани в самом конце пирса.
«Омик» уже готовился к отплытию. В салоне было пусто, играла музыка. Они сели у окна друг против друга.
– Ну вот, – сказала женщина, откидываясь на спинку обитого нитрокожей сиденья, – через полчаса увидим стариков.
Мужчина кивнул.
– Я только боюсь, они совсем больные.
– Вот и проведаем.
– Да… – Он помолчал. – А если они нас не узнают?
– Узнают, – уверенно сказала женщина. – Узнают, вот увидишь.
Он пожал плечами.
– В общем, дело не в этом…
– А в чем?
Но мужчина не ответил.
Мимо окон поплыла пристань. Было ощущение, что это она движется, а пароход стоит. Это ощущение мужчина помнил с детства.
II
Идея навестить стариков принадлежала женщине. Во всяком случае, вслух предложение высказала именно она. Он согласно кивнул, хотя ехать не хотел, что-то мешало ему, вызывало неприятное чувство, будто его заставляли прилюдно рассказать о чем-то сокровенном.
Мужчина знал стариков давно. Когда-то он часто останавливался у них, жил неделями, ездил с хозяином на рыбалку, ходил в лес.