Он ценил ее мнение. Обычно жена довольно сдержанно отзывалась о его работах, даже о тех, которые хвалили товарищи, или о тех, что упоминались в газетных репортажах с выставок в картинной галерее.
– Мне кажется, – продолжала она задумчиво, вглядываясь в пейзаж, – будто я уже видела полянку эту, березы… Давным-давно, когда была маленькой девочкой… Может, это меня там не хватает? Была когда-то и ушла…
У него дрогнуло сердце.
– Тут, знаешь, еще поработать надо, – сказал он и, подхватив со скамейки ведра, пошел на колодец за водой. Продолжать разговор не хотелось. Достаточно было той сердечной амплитуды, когда на малое мгновение его отпустила тоска. И за то спасибо.
Дорогой он думал еще какое-то время о пейзаже, потом неожиданно вспомнился «Спаситель» – картина, написанная им с год назад: крупным планом лик Христа над желтой безжизненной пустыней. Сколько разговоров тогда было! Он показал холст друзьям, и целый вечер в мастерской не прекращались дебаты, подогреваемые портвейном. Говорили о влиянии Сальвадора Дали, о традициях и новаторстве в искусстве вообще и в изображении Христа в частности. Его Иисус был традиционен, и он доказывал, что здесь канон нарушать нельзя, что Спас потому и есть Не-ру-ко-твор-ный – каким запечатлел Он Свой лик на полотне царского посланца, таким и должен изображаться всегда. И вообще, главное в его работе не образ Христа, не изображение Спасителя, а идея…
Они доспорились до того, что картина ему самому разонравилась. Он согласился с мнением о вторичности в раскрытии темы, накрыл холст прямо на подрамнике белой тканью и задвинул в угол, где стояли заготовки для рам и батарея пустых бутылок, одетых толстым слоем пыли.
…Колодезный журавль яростно скрипел, из глубины тянуло холодом и сыростью, тяжелая двухведерная бадья сплескивала при подъеме воду. Он наполнил ведра, напился через край осклизлой бадьи ледяной воды, замочив при этом рубаху на груди, и, когда направился назад к дому, почувствовал готовность. Это пришло неожиданно, откуда-то изнутри.
– Завтра поедем к старикам, – сказал он жене.
– Поедем, – просто ответила она и посмотрела на него долгим взглядом.
Они оставили дочку под присмотром соседки и первым утренним «Метеором» отправились в город.
V
Дом престарелых стоял на окраине города. Это был комплекс из трех пятиэтажных зданий, расположенных покоем в окружении огромных тополей. Мужчина и женщина прошли по выложенной плитами дорожке к центральному корпусу.
На широком крыльце с пандусом по правую сторону стояло несколько окрашенных ярко-голубой краской скамеек, на которых сидели жильцы дома – старики и старушки. Чем-то это напоминало школьный двор: старики сидели отдельно и более свободно, курили, а старушки – все, как одна, в белых платочках – держались чинно, говорили, наклонив головы друг к дружке, будто заговорщицы.
Тоскливое чувство охватило мужчину при виде этих аккуратных стариков. Словно они были не настоящие, а выставленные напоказ: вот, мол, живы и здоровы. Подчеркнутая чистота и атмосфера школьного двора, только как бы с противоположным знаком – без шума, без смеха, без толкотни – усиливали впечатление. Он старался не думать об этом, а глаза непроизвольно искали среди сидящих знакомые черты, но лица все были чужие.
Старики и старухи дружно, как по команде, повернули головы в сторону гостей и, пока те подходили к крыльцу, поднимались по ступенькам, шли к стеклянным дверям, не спускали с них глаз, так что мужчина и женщина почувствовали смущение, будто разглядывали их не несчастные старики, а строгие учителя. Первой пришла в себя женщина.
– Здравствуйте, люди добрые! – сказала она, и мужчина пробормотал вслед за ней что-то невнятное.
И все старики заулыбались, закивали, стали здороваться.
– А вы, позвольте узнать, к кому? – спросила одна из старушек.
– Мы… Мы, бабушка, к Суриным, – ответила женщина и улыбнулась. На скамейках стали переглядываться.
– Весной сюда поступили, – добавил мужчина.
– А-а, – сказала все та же бойкая старушка, – к Суриным, тогда понятно…
– Вы их знаете? – спросила женщина.
– Как же, как же… Вы к дежурной сестре пройдите. Выходной сегодня, никого другого не найти. А дежурная тут, в корпусе. Как войдете, направо ее кабинет и будет.
И снова все сидящие на скамейках согласно закивали.
– Спасибо, – сказал мужчина. – Спасибо, найдем.
– Да-да, сестру спросите, – проговорила им вслед старушка и добавила вопросительно: – Вы, чай, не детки ихние будете?
Мужчина оглянулся:
– Нет, не детки, что вы!
– А то я гляжу, ровно не похожи с лица-то…
Стеклянная дверь закрылась за ними и отсекла конец фразы.
В вестибюле все сияло чистотой, во всем чувствовался порядок. Пахло свежей масляной краской.
– Как в пионерском лагере, – сказала женщина.
– Скорее, как в казарме, – ответил мужчина.
– Ну а что ты ожидал увидеть? Домашний уют?
– Да нет, какой там уют – общежитие! А все-таки… – Он поморщился: к краске примешивался еще запах кухни, ветхой одежды, лекарств, тот запах, что в большинстве случаев сопровождает старость.
Дежурную сестру они нашли быстро. Это была молодая еще женщина, с обесцвеченными перекисью волосами и тонкими, выщипанными в ниточку бровями. На лице ее выделялись губы, ярко-красные, даже, точнее сказать, кроваво-красные. При взгляде на эти губы мужчину опять на короткий миг охватило чувство острой пронзительной тоски. Дежурная сидела в крошечном кабинете за письменным столом спиной к окну, за которым виднелись желтые кроны тополей и синий лоскут неба.
– К Суриным? – переспросила она и стала перекладывать на столе толстые журналы для записей.
– Да, – ответил мужчина, глядя на ее красные губы. – Весной к вам поступили – муж и жена…
– Я знаю, – перебила его дежурная. – Только… э-э… вы кто им будете?
– Мы? Да так, – смешался он, – знакомые. Вот, решили заехать.
– Да-да, вы, видимо, не знали… Извините, но они… умерли.
– Как – умерли? – произнес он шепотом, чувствуя, что сердце на мгновение замерло, а потом заколотилось часто и громко и почему-то еще спросил: – Оба?
Дежурная подняла на него глаза.
– Ну да, оба. – Она стала листать один из журналов. – Вот, Сурины, поступили в апреле… 305-я комната, состояние тяжелое… Они были под присмотром врачей, вы не думайте, у нас тут…
– Я не думаю, – перебил теперь он дежурную и замолчал в ожидании.
– Двадцать пятого июня умер старик, – сказала сестра, уже не глядя в журнал. – У него рак желудка был. А двадцать шестого – старуха. Причина болезни не указана, вероятно от старости, сами понимаете. Заболеваний у нее никаких не обнаружили.
– Понятно, – глухо сказал он.
– Извините, – вмешалась молчавшая до сих пор женщина, – а как же дома у них не знают?
– Видите ли, мы сообщаем о смерти родственникам, а у Суриных родственников не было. Во всяком случае, в документах не указано. Их же сельсовет к нам оформил. А туда мы вообще-то сообщили. – Дежурная открыла другой журнал и стала водить по странице указательным пальцем с длинным красным ногтем. – Да, сообщили, вот и запись имеется.
Все замолчали.
– А где же их похоронили? – тихо спросила женщина.
– Здесь. Здесь и похоронили, – с готовностью ответила сестра. – У нас свое кладбище есть. Контингент сами видите… Смерть не редкость. Да. У кого родные имеются – забирают, у кого нет – хороним сами. Все как следует, у нас тут порядок.
– Да, порядок, – сказал мужчина, думая о другом.
Сестра поджала губы:
– Что вы хотите этим сказать?
– Ничего. Порядок, говорю.
– Мы бы хотели сходить на могилу, – сказала женщина.
– Сходите. Тут рядом. Как выйдете из корпуса, повернете налево, увидите березовую рощу – это там.
Дежурная встала, чтобы проводить посетителей до дверей. На крыльце жильцы печального дома, пахнущего масляной краской и смертью, опять встретили их пристальными взглядами. И уже когда они сошли с крыльца, бойкая старушка поспешила за ними.
– Погодьте-ка, – окликнула она их. – Вы ведь, чай, на могилку?
– Да, на могилку, – отозвалась женщина.
– Ну так, если позволите, я вас провожу. Я знаю, где могилка-то, что вам нужна.
Она засеменила впереди, оглядываясь и говоря без умолку о жизни стариков в доме престарелых.
– Они, милые мои, скучали тут. Ну а как не скучать? Все попервоначалу скучают. И со мной такое было, а после ничего, пообвыкла. Жить-то ведь надо, а? Вот. Да и уж прямо сказать, больно плохи были. Она, сердешная, еще выходила, помню, из комнаты, по коридору, бывало, идет в умывальник, за стенку держится, как слепая.
А он и не выходил даже, все лежал. Померли оба, Царство им Небесное, можно сказать, в одночасье. Видать, дружно жили?
– Да, дружно, – коротко ответил мужчина, вспоминая отношения стариков друг к другу. – Пожалуй, что дружно.
– Ну вот, оно и понятно, – охотно откликнулась старушка. – А вот и погост наш, – закончила она, пропуская мужчину и женщину вперед. – Тут, значит, всем нам лежать в скором времени…
– Ну вот, оно и понятно, – охотно откликнулась старушка. – А вот и погост наш, – закончила она, пропуская мужчину и женщину вперед. – Тут, значит, всем нам лежать в скором времени…
Они отыскали среди холмиков с крестами нужную могилку. На ней действительно была аккуратная табличка, прибитая к кресту, с указанием фамилии, имен, отчеств и дат жизни стариков.
– Вот они где, родимые, успокоились! – со слезой в голосе сказала старушка и перекрестилась. Потом она зачем-то поправила сухие цветы возле креста и неожиданно быстро заторопилась назад. – Вы уж тут сами, а я пойду.
Женщина взяла ее за руку, погладила ласково запястье.
– Спасибо вам!
– Что вы, что вы! – испуганно отдернула руку старушка. – Бог спасет. – Она смахнула со щеки неожиданно выкатившуюся слезинку и прибавила: – Тяжко без дому-то… И в чужую землю ложиться тяжко. Не по совести это… – Потом она повернулась и скоро пошла к видневшемуся сквозь березовые стволы серому корпусу.
Они остались одни. С высокого сентябрьского неба холодно светило солнце. Листва с берез еще не облетела, тускло золотилась на ветвях молодых деревьев. Могильный холмик казался свежим, точно вчера насыпанным. Он почти не зарос травой, и не было на нем ни венков, ни цветов, только на серой земле у подножия креста подрагивали несколько сухих листьев, занесенных сюда ветром.
Оба молчали, думая каждый о своем. С вершины сухого деревца спорхнула на землю желтая трясогузка. Она прошлась по тропинке, перелетела на соседнюю могилу, клюнула раз-другой что-то в траве, поглядывая бусинкой глаза на людей, считая их здесь, видимо, лишними.
Сердце захлестнуло тоской. Но это была не та неопределенная тоска, томившая его последнее время. Новая горячей волной пролилась в грудь и не остывала, заполняя все его существо. Он вспомнил бабушку и со всей ясностью осознал свою неизбывную вину перед ней, как и перед стариками. Никого из них, из близких и дорогих ему людей, он не смог проводить, что называется, в последний путь. Телеграмма о смерти бабушки не застала его в общежитии, он жил у друга, а потом… потом было уже поздно ехать. «Я и тебя в город заберу!» – обещал он ей когда-то. «Прости, Господи, молодо-зелено!» – отвечала она. Прости!.. Не будет ему прощения. Никогда. Кто сложил бабушкины руки на груди и положил на них иконку? Кто закрыл ее глаза?.. Он и этого не знал. Вот и старики умерли вдали от дома, одинокие и чужие здесь всем. Господи, почему так?..
Женщина тронула его за рукав:
– Пойдем.
Он молча кивнул, посмотрел еще на крест и пошел за ней следом по тропинке к выходу. Горячая волна не отпускала.
Когда они поравнялись с корпусом, мужчина вдруг остановился.
– Погоди, – сказал он, и женщина прочла в его глазах решение.
– Что ты хочешь сделать?
– Сейчас. Давай зайдем на минутку. – Он кивнул на здание. – Или подожди меня здесь.
– Хорошо. Но что ты задумал?
– Я… я только спрошу кое-что.
Скорым шагом прошел он мимо стариков и старушек через стеклянную дверь к кабинету дежурной. Та удивленно подняла на него глаза.
– Вы знаете…
– Что?
– Хочу спросить. А у вас бывает, что покойников… э-э… забирают?..
– Перезахоронение?
– Да-да.
– Случается. Нужно разрешение прокурора города. Это, знаете, формальность. Отказа никогда не бывает… Вы, правда, не родственник, но, я думаю…
– Понятно, – перебил он и повернулся, чтобы уйти.
– Обождите, – сказала дежурная. – Я забыла, тут вот осталось… – Она протянула мужчине небольшую картонную коробочку.
– Что это?
– Это осталось…
Он машинально открыл коробочку. Там лежала медаль, и он прочел на ней слова: «За оборону Ленинграда».
– Спасибо. – Резко повернувшись, он пошел на ватных ногах к выходу.
Запах масляной краски преследовал его до двери.
«Завтра схожу в сельсовет, – думал он, – а потом к прокурору. Все будет как надо. Все будет как надо, старик!»
Всю дорогу до пристани никто из них не проронил ни слова. И только в салоне того же речного трамвайчика, когда он весело побежал через Волгу, разрезая носом тугую гладь волны, женщина с болью в голосе прошептала:
– Зачем… все это?
И он понял, о чем она. Ему хотелось утешить ее, но он не знал, как это сделать, испытывая и сам тяжелое, гнетущее чувство утраты, которое невозможно передать словами. Просто они столкнулись с чем-то большим, чем жизнь, и это большее было – Смерть. В ее неумолимом величии все, чем живет человек, теряло значение, казалось суетным и бесполезным.
Во рту у него стало сухо и горько. Он обнял женщину и не сказал ничего. На ее вопрос не было ответа. На такие вопросы вообще не существует ответа.
Где он читал эти стихи? В каком-то журнале… Да какая разница! Но неужели все именно так? Зачем тогда это все?
Женщина освободилась от его руки и отвернулась к окну, но он этого даже не заметил.
Бабушку хотя бы похоронили по-христиански, а по старикам, наверное, и панихиды не отслужили. Так, опустили в яму без священника, и никто не произнес перед тем, как навсегда закрыть гроб крышкой, полные таинственного значения слова: «Господня земля и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней…»
Филемон и Бавкида!.. [13] Он горько усмехнулся. Жили праведно и умерли одновременно. Если верить Овидию, боги превратили Филемона и Бавкиду в деревья. Хорошо бы и его старикам такую метаморфозу. Две рябины, как возле их дома, у калитки. Стоят, перешептываются листьями обо всем, что не успели сказать друг другу при жизни. Примчится ветер, сорвет листву и застынут дерева, как неживые. Наступит весна, и оживут они снова. Жизнь будет продолжаться, ибо прекращается она лишь тогда, когда дерево высохнет, а в земле возле него нет молодых побегов…
Все суета сует и томление духа. «Боже мой, если Екклесиаст говорил это несколько тысяч лет назад, а сегодня все та же суета и томление духа, то, действительно, зачем это все?..»
В салоне кто-то включил транзистор. Бодрый голос ведущего поздравлял воинов с Днем танкиста. Мужчина потер занемевшую левую руку.
Что за мысли лезут в голову! Деревья, метаморфозы… Литературщина какая-то. Старики умерли, и ничего больше для них нет и не будет… Здесь не будет, а «там»?..
Он встал и вышел на палубу покурить. В мире ничего не изменилось. В нем вообще ничего в принципе не меняется.
Опять вдоль берега бежал пузатый трудяга буксирчик, зарываясь тупым носом в волны, кружились над водой с криками чайки, а по откосу вверх устремлялась ломаная линия кремлевской стены и Ока без передышки вливалась в Волгу… И всему этому не было конца.
Он чувствовал, как в душе его, уставшей и обожженной, растет новое чувство. Было оно хрупкое, но настойчивое, как росток. Едва ли он смог бы ответить на вопрос: ЗАЧЕМ ВСЕ ЭТО? Но уже знал – сердечным знанием, что ЭТО имеет таинственный, высокий смысл. Он знал, что будет делать завтра. И это было уже не мало.
Мужчина посмотрел на солнце и прищурился – глазам стало больно.
Палица
По давней привычке отец Василий проснулся ни свет ни заря. Лежал, не открывая глаз, прислушивался. Тихо. Все спят. Не слышно еще и шуму городского. Повернулся с правого бока на левый, потом с левого на правый. Кровать под ним, несмотря на его легкость, скрипела, и отец Василий затаился. Как бы не разбудить кого, в гостях не дома, уважать хозяев надо. Он лег на спину, прочел про себя «Отче наш» и стал вспоминать вчерашний, наполненный событиями и переживаниями день, а главным образом, как его матушка в город снаряжала.
Далеконько служил отец Василий от областного центра, ох как далеконько! Километров двести будет, а пожалуй, еще и с хвостиком. Ну да ведь жизнь-то она везде, где люди есть, идет своим ходом, как Бог, значит, велел. Потому и все равно было отцу Василию – двести ли, а то пускай и триста километров до центра. Что этот центр? Ему там и делать-то особо нечего было. За товаром для церковной лавки раз в месяц староста Иван Евдокимыч, серьезный мужик, из бывших старообрядцев, свой «уазик» снаряжал, а из епархии отца Василия из уважения, по всей видимости, к его почтенному возрасту не тревожили. Служит старик, и слава Богу. Налоги платит, прихожане жалоб в епархию не строчат – значит, все в порядке. Оно так и было. Жили они с матушкой Еленой тут в лесном краю не тужили двадцать пять годков, как один день.
Нельзя сказать, что в городе отец Василий не бывал. Бывал, конечно. На похороны бывшего владыки ездил, и нового архиерея встречать в кафедральном соборе удостоился, бывал он и на годовых епархиальных собраниях, но не регулярно, последние года четыре отсутствовал. Благочинный позвонит по телефону, спросит, да сам и ответит: «Ты что, отец Василий, на собрании-то не был, болел, наверно?» Ну, тем и кончится.