Маяковского убили дважды — и в этом тоже была убеждена Раневская. И вторая смерть была куда страшнее первой.
Дело в том, что после смерти Маяковского было решено издать собрание сочинений поэта. Пять томов вышло, а дальше дело как-то застопорилось (чему нельзя удивляться, если знать советскую машину). И вот тогда Лиля Брик решила написать письмо лично Сталину, причем передала его через своих знакомых и влиятельных людей таким образом, чтобы оно непременно попало к Сталину на стол.
Лиля Брик — эта женщина, с которой у Маяковского были самые длительные отношения, они жили вместе, практически как муж и жена. Сама Лиля Брик и ее семья использовали Маяковского как могли: в то время поэт много печатался, имел деньги, и эти деньги шли на содержание семьи Лили Брик. Эта женщина стала второй в Москве женщиной-водителем личного автомобиля — автомобиль купил ей Маяковский. Лиля знала об увлеченности поэта другими женщинами, но была чрезвычайно умна и никогда не шла на разрыв, прощала ему большие и малые романы, прощала и отношения с Норой. Она знала, что Маяковский целиком в ее власти: поэт завещал ей все свое написанное. И после смерти Владимира Маяковского Лиля решила использовать до конца полученное от него наследство. Она стала единственной распорядительницей всего, что имел Маяковский, — его стихов. Поэтому ее заинтересованность в издании новых книг Маяковского была сугубо практической: она получала все деньги.
Сталин прочитал письмо Лили Брик. И наложил грозную резолюцию.
В письме Лиля Брик писала о недопустимости замалчивания Маяковского, о волоките с изданием собрания сочинений и многом еще…
Но вышло в итоге так, как и должно было выйти в этой стране. Во-первых, письмо Брик к Сталину и его резолюцию (в небольшой редакции, специально для населения) напечатали в «Правде». И это стало началом конца Маяковского как поэта.
По радио и со всех всевозможных сцен стали читать его стихи. Но какие? Те, которые были отобраны и рекомендованы партией: «Стихи о советском паспорте», «Во весь голос»… И все прочее, что писалось Маяковским практически на заказ. Маяковского сделали трибуном, крикуном, его стихи не читали — кричали с эстрады. Дальше — больше. Стихи, вот эти, революционные, партийные, прославляющие социализм и пятилетки, были включены в школьные программы.
Мало того что творчество Маяковского было выхолощено и была напрочь отвергнута его лирика, так и все остальное его творчество сделали обязательным для чтения. Обязательный — значит, принудительный, значит, потребляемый через силу. И Маяковского почти возненавидели школьники и студенты (что характерно для массы поэтов в школьной программе). Выросло новое поколение людей, для которых гениальный поэт стал лишь «трибуном революции». Каждый школьник мог прокричать: «Я достаю из широких штанин…», но единицы из тысяч и десятков тысяч могли знать такие строки:
Послушайте!
Ведь если звезды зажигают,
Значит, это кому-нибудь нужно?
Фаина Раневская воспринимала то, что происходило с Владимиром Маяковским, как свою личную трагедию. Самое страшное для нее было в том, что она никаким образом не могла повлиять на происходящее. Она видела мощь машины, понимала, что остановить ее не под силу простому человеку, будь он даже трижды гениален.
…В 1969 году Фаина Раневская пришла в библиотеку театрального общества, попросила принести сборник лирических стихов Владимира Маяковского. Ей принесли небольшую книжицу, изданную в 1939 году. Книга была как новенькая, лишь припудренная пылью. На том самом листочке, на котором помечаются факты выдачи, стояла одна-единственная запись.
Фаина Раневская не стала отвечать на вопрос библиотекарши, что с ней случилось, когда та увидела бегущие по щекам актрисы слезы.
5. Самуил Маршак
Стихи Маршака Раневская обожала. И вот что удивительно: Маяковский, который был очень честолюбив, среди своих современников, пожалуй, только Маршака считал выше себя. Он любил читать его стихи, правда, в своем, «рубленом» темпе, но от этого они звучали ничуть не хуже.
Раневская буквально охотилась за новыми стихами Маршака. И очень гордилась тем, что у нее было издание стихов Самуила Яковлевича еще 20-х годов…
Для основной массы советских людей Маршак оставался детским писателем: «Ученик учил уроки, / У него в чернилах щеки», — миллионы советских детей учили азбуку по этим удивительно музыкальным, легко запоминающимся строчкам. Но Маршак — это лучший и до сегодняшнего дня переводчик сонетов Шекспира. Раневская называла эти переводы шедевром. Маршак — тонкий и глубокий лирик, немного грустный, но смотрящий глубоко и пристально. Не познакомиться с ним Раневская не могла — она всегда стремилась сблизиться с людьми, которых считала истинно талантливыми. Маршака она считала поэтом.
Раневская была не однажды у него в гостях. Жил он очень скромно, окна его квартиры выходили на шумную улицу, но он привык, не обращал внимания.
У Маршака была своя экономка или прислуга, до войны иметь в доме таких людей не считалось чем-то зазорным. Интересно, что эта женщина была немкой. И когда началась война, когда в Москве объявляли воздушную тревогу, Самуил Яковлевич стучал в комнату экономки и сообщал ей: «Ваши прилетели». Та беззлобно ругалась.
Маршак был одним из тех людей, которые в знаменитой Ляле из «Подкидыша» увидели не только комичность, но и трагедийность образа. Ведь правда: Раневская сыграла там деспотичную, властную, глуповатую мещанку. Но одновременно внимательный взгляд увидит в этой женщине непреодолимое желание быть матерью. Глаза Ляли, полные слез, в конце эпизода вдруг открывали совсем иной мир этой женщины, и утешающий ее муж становится ее единственной радостью в этой жизни. Бездетная пара… И Маршак, вспомнив однажды эту роль, сказал Раневской именно об этом: «Вы сыграли трагическую женщину».
Однажды Раневская принялась в разговоре с Маршаком обвинять современные песни: стихи их пусты, содержание поверхностно. Идиотизм сочится со всех щелей: из радио и телевидения, с эстрады и сцены театра. То, что сказать вслух было бы величайшей глупостью, оказывается, можно спеть — и это будет восхвалено, горячилась Раневская. Почему людям не дают слушать настоящую, живую поэзию? А что поют народные хоры? Безвкусица полная… «Раскинулось море широко», «Кирпичики» — что это?
И тут Маршак вынужден был остановить Фаину Георгиевну. Спокойно, ничуть не повышая голоса, он принялся рассказывать Раневской, что кроме профессиональной поэзии, назовем ее так, есть поэзия народная. Это баллады. В них все построено по внутренним законам: есть сюжет, завязка, кульминация, развязка. Не просто песня, но целая история жизни какого-то героя, и такой поэзией нельзя пренебрегать, ее нужно беречь и хранить, потому что именно из нее произрастает та чистая поэзия, которая так нравится Раневской. Более того, некогда именно такая поэзия помогала человеку оставаться человеком, она соединяла людей на тонком духовном уровне. И отказать сегодня ей в праве на существование мы не имеем права.
Для Фаины Раневской это был урок, потрясший ее. Она вынуждена была во многом пересмотреть свои взгляды и оценки. Она очень верила Самуилу Маршаку, да и сказанное им было простым и ясным для восприятия нормальным человеком. Были и еще беседы на темы поэзии, которые не просто духовно обогатили Раневскую, но буквально открыли для нее новый мир прекрасного, достойного восхищения и рожденного в глубинах народного сознания.
«Если многие поэты приучали детей к рифмованным строчкам, то Самуил Яковлевич Маршак приучал детей к поэзии», — говорила Раневская.
6. Любочка-Любовь
Пожалуй, ни к одной актрисе у Фаины Раневской не было столь нежных, поистине материнских чувств. Симпатия к ней со стороны Фаины Георгиевны была очень светлой и теплой.
«Любочка» — обращалась она к ней в глаза и за глаза и всегда, как разъяренная кошка, бросалась защищать эту актрису, если слышала в ее адрес хоть что-то нехорошее.
Да, Любовь Орлова, безусловно, была настоящей находкой для советского кинематографа, идеалом девушки, молодой женщины. Она практически не пользовалась гримом перед съемками: природный румянец и чистота, нежность кожи, выразительные глаза — все это делало ненужным разные румяна и пудру. Мало кто знает сейчас, единицы самых близких знали тогда, что Любовь Орлова — из старинного дворянского рода как по отцу, так и по матери. Корнями она близка была к графу Льву Толстому. В укромном месте у нее хранилась когда-то подаренная ей им, великим Толстым, книга «Кавказский пленник». Может быть, и не стоит так говорить о людях, но в Любови Орловой чувствовалось то, что называется породой. И во всем: в фигуре, в воспитании, в манере держаться и общаться, в истовости в работе. Врожденное чувство такта и интеллигентность.
Первая встреча Фаины Раневской и Любови Орловой произошла в павильоне «Мосфильма». Так, перемолвились несколькими словами. Но Раневская не могла не заметить в Орловой настоящую актрису, интеллигентную, высокородную. И она специально проследила за репертуаром и отправилась смотреть спектакль с ее участием. И поняла, что не обманулась: Орлова была великолепна на сцене. К слову сказать, и сама Орлова после той мимолетной встречи сходила на спектакль «Патетическая соната», увидела Зинку-проститутку в исполнении Раневской.
И уже в следующий раз, когда судьба опять свела их в том сарае, который именовался съемочным павильоном, они встретились уже, преисполненные самых лучших чувств друг к другу. И опять эта встреча была ночью — ведь днем актеры были заняты в спектаклях.
Павильон был недостроенным, было жутко холодно и сыро. Раневская курила, когда Любовь Орлова подбежала к ней и взволнованно попросила:
— Будьте моей феей, умоляю Вас!
— Тогда уж лучше феем, — попыталась сострить Раневская, но поняла, что Любовь Орлова чрезвычайно серьезна. И встревоженно спросила: «Что случилось?»
Случилось то, что рано или поздно должно было случиться: Орлову приглашали сниматься в кино «по-серьезному». Что значило это для актрисы? Уход из театра. И значит, потеря покровительства самого Немировича-Данченко (Орлова играла во МХАТе). Это означало оставить свою комнату, которую ей выделил театр.
Приглашал Орлову ученик Эйзенштейна, молодой режиссер Александров. Приглашал не просто сниматься в кино: приглашал жить вместе. Хотя у него и была уже семья…
Фаина Раневская думала недолго: она была уверена на сто процентов в талантливости Орловой и в ее успехе в кино. Именно таких, как Орлова, и хотела бы видеть Раневская в фильмах: сильных, талантливых и высокородных. Не вчерашних крестьянок, не пустых мещанок, а людей, в чьей крови порядочность, честность…
Любовь Орлова сказала, что вот как сейчас здесь скажет Раневская, так и будет: скажет идти в кино — пойдет в кино, скажет оставаться в театре — останется. Раневская не стала медлить: в кино. И объяснила: в театре талантливую игру видят сотни, пусть тысячи. В кино на актера будут любоваться миллионы. Тем более есть на кого любоваться…
И Любовь Орлова выбрала кино. С Александровым они сняли небольшую комнату, привезли свои вещи и стали вместе жить и снимать первую музыкальную комедию. То самое благословение от Раневской Орлова не забыла: когда появилась возможность, она уговорила Александрова взять в фильм Раневскую — и Фаина Георгиевна вместе с Пляттом придумали себе роли в фильме «Весна». «Я ей безумно благодарна за это», — признавалась Раневская. И дело было не только в роли. Съемки проходили за границей. Первый раз Раневская попала за пределы России, в Польшу. И здесь произошло одно из чудес в ее жизни: она встретилась с братом, матерью, сестрой, которых не видела без малого тридцать лет…
Раневская очень внимательно следила за карьерой Любочки, при первой возможности они встречались, подолгу беседовали. Раневская знала о самых разных случаях, веселых и грустных, которые происходили на съемках, знала, что порой переживала Орлова. Один из таких эпизодов жизни Любочки потряс Раневскую до глубины души.
Снимали фильм, музыкальный. По сценарию, в кадре была огромная пушка, из которой актером потом выстреливали — такой цирковой номер. Любовь Орлова должна была танцевать чечетку на самом жерле пушки — его закрывали толстенным стеклом. Пушка была огромная, для съемок танца Орловой пушку сделали другую — короткую, ведь важна была только верхушка пушки. Стекло должно было светиться изнутри, и в пушку засунули мощный прожектор. Репетировала Орлова более трех десятков раз. Все получалось отлично, но как получится на съемках? А тут режиссер с просьбой: они работают на какой-то новой импортной пленке, ее уже столько извели — не отчитаться. Поэтому просьба: сделать все с одного дубля.
Любовь Орлова сделала. Она оттанцевала просто блестяще. Теперь ей нужно сесть на это самое жерло…
За время репетиций мощный прожектор буквально раскалил пушку. Но хотя бы один мускул дрогнул на ее лице! И только после громкого «стоп!» Орлова застонала от боли. Ее тут же увезли в больницу — у нее были ожоги третьей степени…
Как было не уважать ее!
Но это понимала Раневская, понимали те, для кого искусство было на девяносто процентов трудом и потом и только на десять — талантом. Для остальных это было игрой…
О таких случаях, где были боль и пот актеров, ни сама Раневская, ни Любовь Орлова на многочисленных встречах не рассказывали. Говорили о смешном, забавном — ведь именно этого ждала публика. Все эти встречи — это дополнительная работа (и дополнительный заработок) для актеров. Но он давался иной раз труднее, чем основной. Дело не в том, что было тяжело физически, дело в той публике, которую собирали в различных домах культуры организаторы. Выполняя свои планы по «организации культмассовых мероприятий», они через профкомы набивали залы людьми, порой весьма далекими от искусства. Равнодушными. Выступать перед такими на сцене было не просто тяжело — больно. Но актерам платили за это. А актеры часто сидели без денег…
Однажды было: Любовь Орлову пригласили выступить в каком-то там творческом доме. Правдами и неправдами организаторам удалось собрать половину зала скучающих, полусонных людей. Перед Любовью Орловой администратор заискивающе оправдывалась: дескать, пятница, народ выезжает за город… Актриса честно отработала свое время. Спустя некоторое время она узнала, что ей заплатили за этот вечер половину того, что были должны. Сохранился документ — письмо Любови Орловой к редакции программы, которая организовывала все эти «встречи».
«Дорогая Елена Ильинична! В прошлый раз мне заплатили за выступление 14 руб. 50 коп. Тогда как моя ставка, утвержденная Министерством культуры, — 27 руб. Прошу Вас произвести перерасчет и выплатить мне неполученное. Моя ставка предусматривает надбавку за мастерство и народность. С уважением, Любовь Орлова».
Меня лично в этой записке удивило, с каким уважением, с какой скромностью обращается такая актриса к простому чиновнику. За этими строчками прячется естественный стыд человека, вынужденного просить, и просить то, что положено ему…
Эта записка в свое время взбесила Фаину Раневскую:
— Боже мой, какой стыд! Народная артистка СССР тащится на край Москвы в занюханный клуб, где еле собираются две с половиной калеки, чтобы получить жалкие гроши! Да еще униженно просит о доплате, когда ее откровенно надувают. Только тут не хватило, чтобы из Любочкиной ставки вычли за пользование зеркалом, у которого она гримировалась, за туалет, за амортизацию рояля, на который оперлась. Это ужасно! Вот почему я отказываюсь от всяких «творческих вечеров» и выступлений. У нас с актерами скоро будут расплачиваться чечевичной похлебкой!.. Нет, сил моих больше нет. Просто хочется взять автомат и стрелять всех подряд…
7. Михаил Жаров
Они не были друзьями — Фаина Раневская и Михаил Жаров, но практически никогда не выпускали из виду друг друга. И если интерес Раневской к Жарову основывался только на профессиональном творчестве, то Жаров следил за Раневской очень пристально еще и по другой причине. Он ей завидовал.
Сейчас уже вряд ли можно сказать достаточно точно, хотел Сталин вбить клин между этими двумя актерами или просто вырвалось у него, но сказанное им было расценено как оценка. А уж если Сталин давал оценку…
Вы уже читали об этом эпизоде, но повторимся. Итак, Сталину для просмотра Сергей Эйзенштейн предоставил вторую серию «Ивана Грозного». Фильм Сталину не понравился. Очень не понравился. Причина лежала на поверхности: во второй части Сергей Эйзенштейн очеловечил образ Ивана Грозного, придал ему чисто человеческие черты характера: раздумья, сомнения… Это-то и взбесило Сталина — такой образ вождя (а зрителю ведь важен был переход с Ивана Грозного на Сталина) в то время был не нужен.
Но Сталин критиковал другое, по мелочам будто: вот Жаров играет роль Малюты Скуратовича. Какой же он защитник царя? И вообще, во что Жарова ни одень, как ни загримируй — все равно остается Жаров. «А вот Раневская, в каких бы ролях ни появлялась, всегда разная. Она настоящая актриса».
Эти слова дошли как до Раневской, так и до Жарова.
Как отпраздновала эту весть Раневская, вы читали в первой главе. А вот для Жарова такая его оценка самим Сталиным была уничижительной. Но он ни в чем не показал Раневской, что затаил на нее глухую обиду.
Вместе судьба свела Раневскую и Жарова дважды на сцене. Первый раз — они играли в «Патетической сонате». А потом был один фильм — «Девушка с гитарой». Раневская, прочтя сценарий, категорически отказалась от съемок фильма: сценарий был сырой, неинтересный. Но режиссер уговаривал Раневскую долго, убеждал и обещал, что по ходу у него столько интересных идей!