Повстанцы Разина обступили меня — гулебщики, пьянь, — обступили. Они — близкие мои. Трогаю кору — шершаво… Хорошо!
Мишка Лермонт и Пашка Васильев — близкие мои. Каждая строчка покачивается во мне, как ветвь, снегом полная. Качнешь — упадет мягко. Хорошо!
Свет нисходит на меня: митрополит Илларион, протопоп Аввакум, Василий Розанов, Леонид Леонов. Тепло-пожатие мудрецов ладонью ищу, как ребенок руку отца. Зачем ребенка обижать? Верните мне близких моих…
Русь моя, ребра мои. Сердце внутри.
Европа, говорите?
Я знаю Европу. Европа была русским городом. Но Россия никогда не была городом этого окраинного — по сравнению с нашей евразийской льдиной — прибежища разношерстья.
Мне без разницы, кто, когда и что сделал первым. В Греции уже Олимпиады проводились, а мы по деревьям лазили. В Индии Камасутру практиковали, а мы в стожке… И чего, стесняться? Что, у нас дети хуже индийских? Или сопливей греческих?
Иван Грозный убивал. И еще он молился, отмаливал, и замаливал, и сочинял музыку, пока в Европе пошлые правители резали младенцев и жгли женщин и никогда не стыдились этого…
В позапрошлом веке Достоевский был лучше всех европейских сочинителей текста. И Мусоргский, и Чайковский были лучше всех сочинителей музык.
А в прошлом веке — Рахманинов и Свиридов были лучше.
В 1930-е годы Владимир Набоков и Гайто Газданов обошли всех европейских эстетов. Владимир и Гайто — они вкуснее, умнее, изящнее вязкого Пруста.
Потом, в 1970-е, был великий Лимонов — и он был жестче и умней, чем Жене и Пазолини.
Почему Европа? У них евроцентризм: они никого, кроме себя, не узнают и не знают, — но мы-то что?
Советская Россия выплеснула железный поток Серафимовича, дала партизанские повести Всеволода Иванова, одарила Хлебниковым и Платоновым… и завершил солдатский поход дядя Саша Проханов — но это уже сейчас. А тогда… тогда был красный конь — русский конь, оседланный русым мальчиком, и однолицые солдаты и предсмертный комиссар Петрова-Водкина.
Плевать на европейских извращенцев и модернистов — у нас потоки железные и крылышкуют золотописьмом птицы диковинные на длинных ногах…
Мовист Валентин Катаев не уступает ни одному модернисту. Что, передернуло? Так вы и не читали, поди…
И песни Гражданской войны будут звучать. В них — звон, медь, пески сыпучие, запах сырого сукна и пота и новые победы…
В самых страшных войнах мировых победили мы. В мире тысяча национальностей, а победили только русские. И воспели свои победы — в былинах, в песнях, в романах. И хорошо воспели.
Пушкарь Юрий Бондарев фанерен ровно настолько, насколько фанерна звезда на могиле неизвестного солдата, затерянного, закопанного, засыпанного в 1943-м под Сталинградом.
На звезду Родина ляжет тяжелым снегом…
И звезда потрескается и опадет. Но мы не забудем ничего.
Родина моя, родинка на моем запястье, где вена бьет. Сентиментальный, дурной, глупый, русский — так говорю.
Над вечным покоем. Есть такое полотно — «Над вечным покоем». Изба, и кресты, и река течет. И поле. Неизменно и неизбывно. Это — мое, все мое. Не продать, не разменять. Наши покосившиеся избы вросли корнями в землю. Каждая зеница ока упадет в тело моей Родины — больше некуда. Мы сотворены для нее.
Каждый русский писатель хоть немного деревенщик, если он — русский. Вся Россия — деревня, и чуть-чуть рассыпано провинциальных городов.
И одинокий Санкт-Петербург. И заселенная нерусскими Москва. И опять — деревни. Как тут не стать деревенщиком, если в избах над вечным покоем в России живет больше людей, чем в трех европейских странах.
Мы затеряны в снегах и счастливы этим.
Чувствую теплоту и задыхаюсь от бесконечного… и тает на губах.
…В лейтенанте, выбритом до синевы… выкрикнувшем… узнаю.
Русь моя, голоса твои меж ребер — эхом. Сердце внутри. Люблю — и бьется. А разлюблю — и…
Время, вперед! Рядом, время! Мы отцы и дети гениальных песен и книг. Мы пришли из России и уйдем в нее.
Если она нас примет.
2007Наш современник, дай огонька
Приезжая в деревню, читаю подшивки старых журналов. С мазохистским удовольствием — «Огонек» за какой-нибудь 1989 год. С некоторым недоумением — «Наш современник» начала 1990-х.
Публицистические прогнозы и того, и другого издания никакого отношения к реальности не имеют.
В России, которая, как известно, может слинять за три дня, предсказывать умеют только поэты. Верней, и они не умеют, но поэтический словарь позволяет построить речь так, что из нее можно извлечь противоположные смыслы.
Мы говорим: «Будет диктатура». Или говорим: «Будет застой». Или: «В России ничего не изменится». Но потом мы идем по следам своих предсказаний и сами себя немного стесняемся: следы ведут вообще не туда.
Хотя тут я вру. Нисколько не стесняемся, а делаем вид, что ничего подобного мы не говорили, а если и говорили, то имели в виду совсем другое…
И вообще — нас неправильно поняли.
Мне долгое время хотелось собрать авторов того злобного «Огонька», всех его неистовых пророков и спросить: «Ну, вспоминайте быстрее, что именно вы имели в виду, когда говорили, что мы будем жить вот так и еще вот так. Вспоминайте, вспоминайте! А то я сейчас вас ударю ножкой от стула. По ноге. Что? Не смущают меня ваши седины. Я же по ноге».
Потом я остыл, передумал. С тем же успехом можно собирать авторов «Нашего современника», задавать им те же самые вопросы.
А потом, спустя годы, и у меня спросят то же самое. И разве я найду что ответить…
Россия слиняет в три дня, оставив нас наедине со своей милой глупостью. Казалось, что ты смотришь на Россию в упор, не отводя глаз, и даже стараешься немного придерживать ее за грудки — или, быть может, за подол, — а она все равно исчезнет.
Что будет с Россией, где она будет, каким станет новое имя ее — ничего не понятно.
Но что, в конце концов, еще может случиться, если и так уже все есть?
Застой уже есть. Диктатура уже есть. Свобода при этом тоже есть. Мир есть. Война есть.
И ведь что самое интересное: можно в каждом случае заменить плюс минусом — и прогноз погоды останется прежним.
Застоя нет. Диктатуры нет. Свободы при этом тоже нет. Мира нет. Войны нет.
Здесь появляется приятная возможность порассуждать о том, что Россия потеряла очертания. Не культурные, не геополитические, не эстетические, а вообще очертания. Не поймешь, где у нее лицо, как в него смотреть, и туда ли ты смотришь, если хочешь узнать цвет ее глаз, или, быть может, вообще не туда, и здесь тебе ничего не скажут, ничем не подмигнут.
Но и об этом мы не станем говорить, потому что Россию лучше всего видно, когда смотришь мимо нее. Куда-нибудь наискось. Ее очень хорошо понимаешь, когда не говоришь о ней. И все предсказываешь, когда речь ведешь о другом. Ну, почти как в стихах.
Известный исполнитель песен Борис Гребенщиков сказал однажды, что не очень помнит события, происходившие в той стране, где он жил, — самого времени он, по большому счету, не помнит. «Но если меня спросить о музыке, которую мы делали в 1976-м, 1983-м, 1995-м и 2001-м, — примерно так говорил этот человек, — вспоминается всё, что связано с этой музыкой: люди, улицы, города, запахи, разговоры, тысячи мелочей».
Я разглядываю пятьдесят пластинок БГ, стоящих у меня на стеллаже, и очень хорошо понимаю, о чем он ведет речь. Пластинки — реальность.
Думаю, через пятнадцать лет у меня будет еще пятьдесят дисков того же исполнителя.
Они будут называться «Ретранслятор», «Неизвестная музыка графа Льва Николаевича Толстого», «Суфий», «Кардиолог», «Стучаться в двери травы» (live: 50-летие группы «Аквариум»), «Флейта земли», «Индустрия», «Восьмиречье» (на стихи Анатолия Гуницкого). Кроме того, будет записана пластинка мантр с непонятным названием; пластинка с названием, заимствованным из компьютерного сленга; пластинка со словом «русский» на титуле (самые простые варианты — «Русский лес», «Русский земледелец», «Русская симфония» не отметаются) и множество других.
Тем временем в журнале «Огонек» сменятся еще три главных редактора; редактором журнала «Наш современник» станет Сергей Куняев, а его отец Станислав Юрьевич всецело отдастся рыбалке.
Тиражи «толстых» журналов упадут до пятисот экземпляров, но потом снова начнут расти. До семисот и выше.
Писатель Алексей Иванов будет писать по одному очень хорошему роману в пять лет. Критик Андрей Немзер прочитает еще две тысячи романов, включая три романа Алексея Иванова.
Алексей Балабанов начнет экранизировать русскую классику. Возможно, Чехова.
Стопятидесятилетие со дня рождения Чехова отметят достойно, но экранизацию Балабанова покажут только поздно ночью.
Двухсотлетний юбилей Лермонтова пройдет странно: никто не поймет, что именно с ним делать и как, собственно, его преподносить — в какой, так сказать, плоскости…
Двухсотлетний юбилей Лермонтова пройдет странно: никто не поймет, что именно с ним делать и как, собственно, его преподносить — в какой, так сказать, плоскости…
Зато очень достойно отметят двухсотлетие со дня рождения Льва Толстого. Будет много торжеств, и раздраженные голоса нескольких представителей РПЦ потеряются на общем фоне. Федор Бондарчук сделает новую экранизацию «Войны и мира». Дмитрия Быкова сначала попросят написать биографию Льва Толстого, потом передумают, но он уже напишет. Это будет седьмая его книга в серии ЖЗЛ, ранее будут созданы биографии Окуджавы, Маяковского, Твардовского и Житинского (в серии «Биография продолжается»), а также Цветаевой. Из-за Цветаевой выйдет небольшой скандал, будет даже коллективное письмо с требованием не отдавать Цветаеву Быкову, но все, как всегда, обойдется.
Все хорошие писатели получат все возможные премии, и поэтому несколько премий отдадут Вячеславу Пьецуху.
Татьяна Толстая больше ничего не напишет.
Михаил Касьянов напишет мемуары. Борис Немцов будет вести программу на телевидении. Хотя, возможно, наоборот: без разницы.
Павловскому станет совсем скучно. Белковскому будет по-прежнему весело.
Гаррос и Евдокимов снова объединятся в тандем, но выступят под псевдонимом (роман будет называться «Вектор взрыва») и обманом получат второй «Нацбест». Разразится небольшой скандал.
Виктор Топоров вновь изобразит, что не очень доволен произошедшим, хотя внутри останется доволен крайне.
Появится новый автор — девушка, фамилию не помню. Она напишет три очень добрые и смешные книги: «Йаблондинго», «Йа Блять Идиотина Малолетняя», «Йа Йа Йаблоки Йело». Их прочитают, посмеются и быстро забудут. Девушка от огорчения отравится, но выживет.
Анна Русс станет совсем известной.
Михаила Тарковского начнут писать через запятую после Валентина Распутина и Василия Белова.
Александр Кабаков станет добрее.
Юрий Поляков будет как Юрий Поляков. Наталья Иванова будет как Наталья Иванова. Александр Проханов будет как Александр Проханов, а Пятой Империи не будет. Но если он очень захочет, он ее разглядит.
Ничего не случится с Шендеровичем.
Зато Лимонова будет не узнать. У него родится еще один ребенок, девочка. Появятся новые его рассказы о войне и стихи о бронзе и вечности. Стихи будут не самые лучшие, зато их напишет определенно добрый и, наверное, великий человек, проживший прекрасную жизнь.
Каждый год будут выходить тысяча книг разных авторов, пятьсот пластинок разных исполнителей и сто фильмов разных режиссеров. Впрочем, Сокуров будет по-прежнему снимать два фильма в год.
Три книги из тысячи проживут несколько столетий. Три пластинки из тысячи проживут тридцать три года. Три фильма из ста тоже что-нибудь проживут. Один из них — Сокурова, конечно.
Русского рока больше не будет. Авторской песни не будет. Хороших песен протеста не будет. Не будет русских песен для релаксации. Будут иногда появляться отдельные хорошие песни — сами по себе, из ниоткуда.
Кроме того, из ниоткуда будут появляться хорошие фильмы. Кстати, Павел Лунгин, что бы вы ни говорили, снимет некоторые из них.
Хотя черт его знает.
Приезжая на дачу, я буду разжигать печку все тем же «Огоньком», все тем же «Нашим современником». «Огонек» горит хуже. Я очень серьезно написал эту фразу. Никакого второго смысла в ней нет. Сами проверьте, как он горит. Сразу гаснет. Бумага такая потому что.
Никакой истории, кроме этой, не случится. Да, собственно, и не случалось здесь никогда. Если б не Великая Война, приходящая к нам каждое столетие, вообще нечего было бы вспомнить.
Но Великой Войны у нас больше не будет.
Не будет, не будет, не будет, не будет.
2007Часть II Эта касается лично меня (2008–2011)
Terra Tartarara
Всё, как всегда, началось неожиданно. Спустя три дня уже никто не мог поверить, что всего этого не было еще неделю назад.
Неделю назад в стране Terra Tartarara выступал министр финансов и в очередной раз уверил всех, что ничего не случится. Неделю назад на первой полосе в прошлом оппозиционной газеты «Tomorrow» было опубликовано 116-е за минувший год интервью главного редактора с представителем главы госкомитета то ли по энергетике, то ли по кибернетике: в целом смысл и вопросов, и ответов интервью сводился к тому, что Empire № 5 уже вокруг нас и ее можно потрогать руками. Неделю назад телевидение было как телевидение, президент как президент, Malakhov как Malakhov, Sobchak как Sobchak, Malakhov как Malakhov.
Ничто не предвещало беды.
Были некоторые проблемы с бывшей колонией страны, землей Ukraine, там как-то постепенно, разгораясь понемногу, началась чуть ли не гражданская война, West против East. Но с другой стороны — разве это касалось страны Terra Tartarara? Напротив, чужие нелады стали, как поначалу казалось, отличным способом еще раз сплотиться вокруг власти в своей земле, где подобного кошмара, безусловно, никто никогда не допустит.
Нужно было, конечно же, что-то предпринимать, тем более что по всей стране неожиданно стали самоорганизовываться добровольческие пункты, которые легко переходили границу и терялись на просторах Ukraine.
Но все как-то ничего не предпринималось, тем более что внутренняя обстановка все-таки несколько раздражала.
Уже около полугода маленькие банки лопались один за другим, а большие уже устали их подъедать. По всей стране разорилось несколько тысяч малых и средних предприятий, которые не смогли взять вовремя нужные им кредиты и стремительно расстались сначала со своими работниками, потом со своими помещениями, затем с директорами и звучными юридическими именами. Большие банки сначала гарантированно выдавали вклады напуганному и недоверчивому населению в объеме до 700 тысяч, потом сумму снизили до 400 тысяч, потом — до 200.
Все это, впрочем, по-прежнему не имело никакого значения.
Больше всего нервничали граждане, имеющие хоть что-то, но они точно не хотели иметь дело с, так сказать, оппозицией. И, значит, ничего произойти не могло.
А те, кто, как и прежде, не имели ничего, смотрели на, так сказать, оппозицию с тем же удивлением, как мужики и мальчишки, зависшие на заборах и деревьях, смотрели в свое время на riot of decembrist.
Оппозиция, как и прежде, щетинилась и повышала голос, но это было немое кино. Тут и не такое не замечали.
К примеру, где-то в районе Caucasus, кажется, в Ingush Republic, уже несколько месяцев шла небольшая позиционная война, имели место захваты заложников и убийства первых административных лиц.
Но и это, знаете, не имело никакого значения.
Равно как и новый виток передела собственности в портовом городе St. Petersburg, связанный с очередной сменой местной власти.
Равно как и недавний случай у границы с государством China, где было вырезано несколько деревень.
На главной площади страны, в Большой Башне, минуту подумали, что, может, стоит заявить ноту протеста по этому поводу, но так как никто в мире ничего не заметил, решили тоже ничего не замечать. И не заметили. Быстро отвлеклись на иные заботы, их было много — беда с этими офшорами.
…Да и какой смысл в этих деревнях, есть они, нету их…
Здесь вообще мало что имело значение ровно до того момента, когда нежданно, в одну секунду, значение стало иметь все, в том числе и не имевшее его в принципе. Разом обвалились все смыслы, и все люди предстали голыми.
А началось так, по глупости.
Губернатор области N, крайне встревоженный происходящими в его личной карьере событиями, проснулся больной, раздраженный и даже раздавленный. Его, это уже было точно известно, не переназначили на новый срок. Вчера он был на приеме в Большой Башне и, посекундно задыхаясь, пытался доказать, что с его уходом регион обвалится и рассыплется, экономика остановится, а элиты рассеются. Его молча выслушали и не ответили ни слова.
Пора было вставать и уходить.
Губернатор встал, головастый, лысый и потный, и еще секунду стоял, дерзнув смотреть самому главному человеку в державе прямо в глаза.
— Вас услышали, — сказал самый главный, не отводя взгляда, и губернатор почувствовал, что его жизненный путь завершен и он ничего уже не успеет, ничего уже не сможет, никому уже не нужен.
— Да что вы услышали… — в сердцах сказал он, разворачиваясь к дверям, и уже на букве «ш» в слове «услышали» начал седеть корнями волос от ненароком вырвавшейся оплошной и нелепой фразы. На выходе он оглянулся быстрым, взмыленным кабаньим взглядом, надеясь, что никто не понял сказанного им, но по первозданной брезгливости лица главного, уже выговаривавшего что-то секретарю, все стало окончательно ясно.