— Любовь — это совсем другое.
— И я волнуюсь. За людей, за голубое небо, за нашу землю, за нашу страну, за тебя, за Ольгу, за мать, за сестру, за себя. Боюсь потерять все это. Потому что люблю. Боюсь и в конце концов потеряю. Потеряю все! И тебя, и Ольгу, и землю, и себя! Все. Закон диалектики!
— Погоди! Успокойся! Хватит... Это просто растерянность. Мы никак не можем прийти в себя после случая с Кешкой. И ты, и я, и Спиркин... Но ты говоришь такое!.. В конце концов это трусость. Ты помнишь, Гамлет говорит: «Мысль об исходе — мысль, где на долю мудрости всегда три доли трусости...»? У тебя другое соотношение. Один к тридцати...
— Ты прочел «Гамлета»?
— Томик Шекспира лежал у тебя на тумбочке. А люди не трусы. Они делают дело. Ты знаешь, как умирал Перенсон?
— Какой Перенсон?
— Большевик. Его именем названа улица в Красноярске.
— Я не был в Красноярске.
— Я тоже не был. Я читал о нем в газете. Он сидел в тюрьме. Знал, что приговорен к смертной казни. Ждал вызова уже десятки дней, все тянули. Однажды он сидел в камере с другими заключенными и играл в шахматы. Фигуры они сделали сами. Из черного хлеба. И тут открыли дверь, крикнули: «Перенсон!» Все поняли. Перенсон встал, подошел к стражнику, сказал: «Сейчас. Я только доиграю партию. У нас интересная позиция». Снова стал двигать хлебными фигурками, выиграл партию, и его увели. Потом все слышали, как хлопнул в тюремном дворе выстрел, и сжали кулаки...
— А зачем ты это все мне рассказал? Букварь пожал плечами. В самом деле, почему он все это вспомнил?..
— Есть люди, — сказал Виталий, — которых я не могу понять. Я завидую им. Но ведь больше других, тех, что просто приспособились к быту. Твой Перенсон погиб, и это главное в его жизни. А я не хочу уходить! Когда я вспоминаю, что все мы тут ненадолго, я готов орать о бессмысленности мира!
— Другие-то видели этот смысл. Их были миллионы. Они вывели законы, по которым стоит жить.
— Законы? Это все чушь! Все здесь условно. Как условны параллели и меридианы. Все это воображаемое, все придуманное. Для облегчения практики. Могли бы в свое время провести другие полосы через шарик, как-нибудь по диагонали, Азию назвать Америкой. Так и в человеческом общежитии. Всякие нормы, обычаи, моральные принципы — все это придумано. Условно. Вкусы, одежда, еда — тоже. Опыт тысячелетий? Может быть, что-то он и дал. Но наверняка есть во вселенной планеты с такими же существами, как мы с тобой, только все у них идет по-другому, вместо брюк они носят портфели и едят глину. И ничего, живут. Даже в науке о тех же самых вещах — другие методы, другие плоскости.
— А что же, по-твоему, безусловно?
— Безусловно только одно. Что у тебя будет конец и у меня.
— Но Волга вот впадает в Каспийское море?
— Ну уж ты!.. — Виталий нервно засмеялся.
— А твоя любовь к Ольге?
— Твоя и моя? А черт ее знает! Любовь и ощущаешь-то, когда она, как говорится, несчастная. Но знаю... Знаю только то, что мы ее любили с тобой старомодно. Со всеми этими условностями.
— Ты не ходил на танцы? — Нет.
— Ольга танцует все время с одним парнем. Из одесситов.
— Пусть.
— Ты никогда не говорил ей о своей любви?
— Нет. А зачем? Портить ей настроение?..
— Ты всегда такой?
— Какой?
— Ты всегда ноешь?
— Было время, когда я говорил лозунгами.
— Даже такое было?
— В марте пятьдесят третьего в школе на митинге я говорил речь и плакал. Плакал искренне. Я вывихнул ногу и все же добрался через все толпы к Колонному залу. Я донес до зала свою веру Весной пятьдесят шестого я был ошарашен. Не мог прийти в себя. Стал пить, сорить собой.
— Знаешь, Виталий, есть такое лекарство — хлористый кальций.
— Ну?
— Оно очень чистое, прозрачное и горькое. Оно здорово помогает. По-моему, правда иногда похожа на хлористый кальций...
— На хлористый кальций?
— Нет, я серьезно. Весной пятьдесят шестого нам сказали правду Очень горькую правду. Но она оздоровила. Да, она была очень и очень горькая. И ты растерялся... Как сейчас мы растерялись, после Кешкиной гибели. Знаешь, мне очень не хватает Кешки. Бульдозер уехал, а я о нем и не вспоминаю, а Кешка...
— Вот ведь какой ты мудрый! Ты все стремишься разложить по полочкам. Да пойми же ты, что не существует никаких полочек. Жизнь не учебник литературы. Нет их!
— А что есть?
— Не знаю. Ничего не знаю. Только одно... Знаю только, что меня не будет... Не будет — и все. Отгуляю срок — и в небытие...
— Все ты врешь! А зачем же ты тогда живешь?
— Из-за любопытства. Из-за обыкновенного обывательского любопытства. Жизнь — это ведь такой стадион, на котором все время происходит что-то любопытное. Ежесекундно. На поле и на трибунах. Вот и я буду: сидеть на стадионе и смотреть.
— Ты говоришь чушь! Ерунду! Сам не понимаешь, что говоришь!
— Ага, я говорю чушь! Сейчас я услышу умные вещи. Валяй. Начинай. Или ты подождешь Зименко? А то он в Красноярске, на семинаре.
Букварь встал, почти вскочил, быстро прошелся по комнате. Виталий сидел, уставясь в стену, пережевывая колбасу.
Букварь ходил по комнате и злился на себя. Он понимал, что Виталий говорил ерунду, чудовищные вещи, нелогичные, путаные, и с ним надо было спорить, а он, Букварь, спорил плохо, только бросал изредка реплики, выдававшие его растерянность.
Лицо Виталия снова стало старческим, усталым, кончики губ морщились в иронической усмешке, а глаза посмеивались печально и многозначительно. Снова Виталий надел маску всепонимающего мудреца, много жившего, настрадавшегося вдоволь и знающего о мире такое, о чем другие не догадываются. С Букварем он говорил снисходительно, как усталый учитель с дошкольником, посмеиваясь внутренне, подыскивая самые простые, элементарные слова, а сложные доводы держал про себя.
Букварь чувствовал, что сейчас Виталий не пижонит, как раньше, не играет чью-то роль, а все говорит всерьез, потому что он всерьез взволнован и напуган случившимся с Кешкой. Он смотрел в серые глаза Виталия, словно собравшие где-то в. своей глубине всю мировую скорбь, и чувствовал себя дошкольником.
Букварь молчал еще и потому, что никак не мог выйти из надоевшего состояния безразличия. Каждый раз, когда он начинал горячиться, лезли в голову слова: «А Кешки-то нет», «А Николай-то предал...» — и он остывал. «Пусть мелет, пусть выговорится, не все ли равно...» А может, Виталий в чем-то прав... Ведь сам он, Букварь, так и не смог представить сутулого лапотного суздальчанина, предка своего, не смог понять смысла его жизни. Время свое тот суздальчанин унес в могильник за Мжарой.
— Эта колбаса, — сказал Виталий, — очень похожа на жевательную резинку Уже полчаса, наверное, жую...
— Сколько тебе лет? — спросил Букварь.
— Что? Двадцать пять.
— Да, ты, конечно, много прожил.
38
Облаков было три. Три на всем небе. Облака могли спокойно разбрестись по голубому экрану Но они были сознательные, понимали, что людям изредка нужна тень, и они поймали солнце.
Стоять, задрав голову, Букварю было необходимо. По улице шла Ольга.
Добравшись до солнца, облака растерялись, стали тереть друг друга ватными боками и меняли от волнения формы.
— Букварь, что ты там увидел?
— Облака. Их склеило солнце. Здравствуй, Ольга. Солнце вырвалось из голубоватой ваты и обожгло
Букварю глаза.
— Ты на меня обиделся? Да? Букварь пожал плечами.
— Я ведь тогда была в таком состоянии...
Он снова пожал плечами, и это означало: «О чем разговор! Я же взрослый человек».
— Я тебя видел на танцах. Ты все время танцевала с одним из одесситов.
— Ага, — засмеялась Ольга, — такой модный парень?
— Да, у него ботинки остроносые и отличный костюм.
— Значит, ты не обиделся? Не обижайся, Букварь. Знаешь, приходи сегодня ко мне в гости. Я испеку пирог. С черничным вареньем. Очень вкусный.
— Хорошо, я приду Когда?
— К вечеру, часов в восемь. Раньше я не успею.
— Хорошо. Там будет этот одессит?
— Ты смешной, Букварь!
— Это ты только сейчас узнала?
— Нет, ты всегда был смешной!
— Кому-то надо быть смешным, — обиженно засопел Букварь.
— Ну, я побежала. Значит, придешь?
— Значит, приду.
"Я приду. Разве я могу не прийти? Мне и так было плохо в эти дни, когда я заставлял себя не смотреть в твою сторону. Вот сейчас ты стала совсем маленькой, сейчас ты свернешь за угол и пропадешь, и я буду снова ждать минуты, когда увижу твои глаза, твои волосы, твою улыбку. Я не могу без них».
— Букварь, ты не забыл? Сегодня тренировка в пять. Остановился рядом Ромка Массальский, комсорг поезда.
— Ладно, в пять...
— И Леонтьеву передай.
— Передам...
"А как же Зойка? А что Зойка? Я ее не обманываю. Если ей хорошо бродить со мной, если ей хорошо танцевать со мной. Но ты же видел то, что написано в ее глазах? Видел. Ну и что? Ведь в мире все условно. Так говорит Виталий Леонтьев. А-а... Просто все запуталось, надоело это состояние безразличия, эти мысли... Сегодня я пойду к Ольге, буду есть пирог с черничным вареньем. А со мной за стол сядет одессит в черном костюме...»
— Это ты пришел, Букварь? Проходи, проходи. Какой ты точный. Ровно в восемь. Садись. Что ты так все оглядываешься? Никого нет.
— Я ищу Буратино, — придумал Букварь.
— Так вот же он, на подоконнике.
Буратино сидел на подоконнике в теплых солнечных лучах, спиной к тайге, задрав нос.
— Видишь, он сразу ожил.
— Вижу, — засмеялась Ольга. — Я никогда не буду сажать его на цепь. Устраивайся у стола.
— Я же один пока.
— Ты и будешь один. Вот пирог.
— Ну и пирог! Просто блеск!
Пирог приплыл на Ольгиных руках на стол, пахнул черникой, круглый, словно плетеный, с упитанными, загорелыми боками колобка.
— Между прочим, у меня сегодня день рождения.
— Вот тебе раз! Ты бы хоть предупредила! Хоть бы сказала... Оленька, я тебя поздравляю... Я тебя...
— Уже девятнадцать. Совсем старуха.
— Все-таки я старше тебя на три месяца.
— Совсем старуха и скоро седеть начну.
— Это уж точно. А потом на пенсию...
— Вина не будет. Только чай и пирог. Традиционные. В нашем детдоме мы всегда так отмечали дни рождения. Чаем и пирогом с черничным вареньем.
— Ну, тогда...
Нож из нержавеющей стали быстро и ловко резал тонкие румяные плети сдобного теста. Чернильные куски выстраивались на тарелке. Букварь смотрел на Ольгу, высунувшую язык, и снова узнавал в ней счастливую и вертлявую девчонку со смеющимися глазами, какой была она на Канзыбе. Мысли Букваря пошли по непонятной кривой, и он сказал совсем некстати:
— Скоро будет две недели, как Кешка...
Нож из нержавеющей стали вздрогнул и начал резать пирог неуверенно.
— А где ты покупала черничное варенье? — растерянно заинтересовался Букварь.
— Привет тебе! Зайди в любой магазин.
— Разве?..
— В детдоме мы, конечно, не покупали варенье в магазинах. У нас вокруг были такие леса!
— Леса?..
— Ну да, леса! Ты что, не слушаешь меня?
— Нет, я слушаю. Я соображаю. И еще я смотрю на пирог.
«Я смотрю на пирог и вижу твои руки, вижу твои пальцы, твои тонкие загорелые пальцы. Мне нравится смотреть на твои пальцы. Они такие...»
— Отличный пирог! В порядке!
— А на Канзыбе я готовила хуже?
— Ну что ты!
«Просто я забыл о Канзыбе. Я не хотел вспоминать этого слова. Я думал, оно испортит тебе настроение. А ты назвала его сама. Значит, у тебя все перегорело? А может быть, и не было ничего? Как у Николая? И теперь этот одессит...»
— Я ведь и в детдоме была поварихой. Из чего только не стряпала! Было время — и из картофельных очисток... Ты не жадничай, Букварь, ты работай зубами...
— А я и зубами...
— Потом только мне и доверяли готовить пирог с черничным вареньем. И каждый раз, когда ребята ели его, я волновалась. Нет, честное слово. Я даже знала заранее, кто как будет есть. Вот уже забыла фамилии некоторых ребят, а как они ели, помню, их глаза и губы, их любимые жесты... Смешно, да?
— Смешно...
— Вот ты ешь, как Петька Соломатин. Был у нас такой парень, толстый и щербатый. Очень жадный. Торопишься, даже не пережевываешь. Ты тоже жадный?
— Смотря до чего.
— Видишь эту пачку бумажек? Телеграммы. Сегодня пришли. Двадцать три. Каждая кончается: «желаем черничным». Смотрю на подписи и вижу двадцать три рта, вижу, как едят эти рты и как они сытно облизываются. Смешно, да?
— Смешно...
— Трое моряков, один летчик, портниха, есть студенты. Все думали, что я стану шеф-поваром. Или на крайний случай актрисой: как-то я играла Снегурочку. А я вот штукатур.
— Так и останешься штукатуром?
— Нет, я буду физиком.
— Точно?
— Абсолютно точно. Вот пройдет по Саянам первый поезд, и я уеду в институт... Хитрый ты! Заставляешь меня болтать, а сам уписываешь кусок за куском!
— Я по инерции... Я же не ел таких пирогов.
— Честное пионерское?
— Честное.
— А я уж думала, что просто к ним привыкла. У нас в детдоме такой пирог был пределом мечтаний. Он и еще соленый арбуз.
— Чего-чего?
— Что ты, никогда не ел соленого арбуза? Я один раз пробовала.
— Я много потерял?
— Уже и не помню его вкуса. Совсем не помню. Может быть, ты и ничего не потерял. Только не в этом дело.
— А в чем?
— Это трудно понять... Представь себе глухое удмуртское село, бедный колхоз, вокруг леса и в лесу наш детдом... Питались мы тогда не так чтобы очень. О многих вещах знали понаслышке... Об арбузе тоже... И вдруг однажды весной к одной из наших девчонок, Ленке Муравьевой, приехал родственник. Какой-то двоюродный дядя, брать он ее не собирался, просто заехал навестить. Сорок семь гавриков, и я в том числе, ходили за этим двоюродным дядей, молча смотрели на него. Мы-то вообще никаких родственников не знали. Мы так завидовали Ленке! Гостил этот дядя два дня. Потом уехал. Оставил Ленке гостинцы. Обыкновенные: хлеб, сало, пряники, черствые уже пироги. И с ними — соленый арбуз. Дядя был откуда-то с юга.
— Добрый дядя.
— Все-таки он приехал... Ленка тогда разделила арбуз по-братски. Он был маленький, и дольки получились крошечные. Ели мы их долго, смакуя. Сначала мне казалось, что я ем соленый помидор, но потом я забыла об этом. Ела я что-то сказочное и чудесное. По глазам наших ребятишек видела, что они чувствуют то же самое.
— И с тех пор...
— Ты не подсказывай. Если хочешь слушать.
— Я хочу слушать.
— Мы тогда стали мечтать о соленом арбузе. Знаешь, как о какой-то синей птице. К этой мечте примешивалась и тоска по родным, которых у нас не было. Мы сидели зимними вечерами в своем холодном домике, заваленном снегом, и мечтали о жаре, о солнце и о соленом арбузе — символе чего-то чудесного, что обязательно должно произойти в жизни каждого. Чудаки! Тогда, зимой, мы и задумали послать экспедицию. За соленым арбузом. Экспедицией был Сашка Голутвин, самый деятельный наш парень. Больше всех он говорил об арбузе. На рынке мы загоняли всякое барахло, подрабатывали в колхозе, насобирали Сашке денег на дорогу и на арбуз. Сашка уехал и пропал. Потом его поймала милиция. Вовсе и не на юге, а в Свердловске. Он спекулировал чем-то и лазал в трамваях по карманам. Перед тем как отправить Сашку в колонию, его привезли к нам в детдом. Мы стояли напротив него огорошенные: Сашка — и вдруг обманул, мы же верили ему. А Сашка только смеялся: «Дураки! Поверили в сказочку? Вам дядя всучил большой соленый помидор, а вы поверили! Их и нет, соленых-то арбузов! Дураки...» Мы и были тогда дураки, сорок шесть маленьких дураков. Съели какую-то ерунду и выдумали...
— Вовсе не дураки. Разве дело во вкусе? Дело в мечте.
— Ну в мечте. А зачем мечтать о том, чего нет?
— Почему нет? Есть же соленые арбузы.
— Нет, Букварь, — глухо сказала Ольга, — нет их.
Букварь поднял голову и не узнал Ольгу. Она смотрела в распахнутое окно, и в глазах ее были отчужденность и тоска. Вовсе не такая Ольга прыгала на метле по канзыбинским камням и смеялась солнечно. И Букварь понял, что время Буратино окончилось, что Канзыба в
Ольгиной жизни, как и в его, не прошла даром и что последние слова Ольги были вовсе и не об арбузе.
Ольгин взгляд был как первый седой волос.
— Все-таки где-то они есть, — тихо сказал Букварь, — эти самые соленые арбузы.
39
У парома, на травяном берегу Тубы, уже стояли люди и грелись в косых солнечных лучах грузовые машины.
Букварь не ожидал увидеть здесь толпу в такую рань и остановился у деревянных тумб озадаченный.
Толпа шевелилась, переговаривалась, ругала саянские дороги и выплевывала семенную шелуху на мягкую траву. Через секунду Букварь уже знал, что шоссе на Абакан закрыто. Закрыто, несмотря на воскресенье, так как за Жерлыком продолжаются взрывные работы и никакие автобусы в Абакан сегодня не пойдут, а грузовики будут пропускать только с особого разрешения.
«Вот тебе и на! — подумал Букварь. — А как же соленый арбуз?»
По песчаному откосу он спустился к холодной и чистой тубинской воде. Галька защелкала под его ногами костяшками бухгалтерских счетов. У воды лежали две длинные плоскодонки, похожие на пироги индейцев. Днища их недавно были просмолены, и из-под черного дегтярного навара виднелись куски плотной бумаги, рекламировавшей цветной кинофильм «Дон-Кихот».
Букварь уселся на тощую морду Россинанта и заскучал. Тубинская вода тащилась лениво и изредка подбрасывала к ногам Букваря горсти платиновых пескарей.
«Значит, надо откладывать все до следующего воскресенья...»
Букварю не хотелось уходить, он сидел на плоскодонке и надеялся на что-то. И люди наверху тоже надеялись, смотрели на левый берег Тубы, словно оттуда должен был показаться кто-то, явиться мессией народу и открыть дорогу на Абакан или в крайнем случае даровать всем грузовикам «особое распоряжение».
Туба покачивала паром и единственный «газик» на нем, осчастливленный регулировщиком.
Букварь поболтал ногой и стал расшнуровывать ботинок. Солнце начинало жарить, и лучше было держать ноги в воде. Наверху заревела машина; люди засуетились, задвигались, словно наступал тот самый долгожданный момент, который должен был что-то изменить. Букварь бросился наверх, ковыляя, проваливаясь в песок, вылез на травяной берег и увидел машину, спешившую к Тубе. На зеленых бортах ее краснели два флажка: машина везла, наверное, взрывчатку, и паром был к ее услугам.