— Пассивен, рассеян, вял. — Учительница, лет этак за тридцать женщина, одевавшаяся, пожалуй, слишком модно для педагога, словно читала давно заготовленную характеристику. — Не желает идти в ногу со всеми, отсутствует самостоятельное мышление на уроках… Если же проявит инициативу, то не на пользу себе и окружающим.
Василий слушал учительницу, и в голову почему-то назойливо лез посторонний вопрос: замужем она или нет? По тому особому напряжению в лице, по подсевшему с фальцетинкой голосу и скрытной нервозности выходило, что не замужем… Да и среди нескольких колец на тонких с ухоженными ногтями пальцах учительницы не было одного — обручального.
Потом Надежда Павловна рассказала для примера, как Дениска сконструировал систему контактного пускателя ракеты. И на уроке ботаники испытал свое изобретение — правда, неудачно: ракета, стартовав с подоконника, влетела в класс.
«Надо было плоскости стабилизатора пошире сделать или на спицу направляющую насадить», — подумал про себя Василий и спохватился.
— Выпорю, — пообещал он учительнице. — Как сидорову козу.
— Да ну, зачем же? — Учительница чего-то смутилась, вспыхнула. — Бить — это непедагогично. Можете потерять контакт с сыном — у него сейчас переходный возраст.
После, пока учительница записывала на листочек педагогические пособия — это тоже просила сделать жена, — Василий пытался разгадать для себя, что за «химия» была полтора часа назад с выбором родительского комитета, куда по настоянию Надежды Павловны затащили мать Вити Андриянова, «базистку», по слухам подозреваемую в крупном мошенничестве. Василию непонятно было, зачем так настойчиво затаскивают аферистку в родительский комитет, но он стеснялся спросить об этом Надежду Павловну. Та растолковала Василию, о чем конкретно каждая книжка, названия которых она записала на листочке, и встала со стула, давая понять, что разговор окончен.
— А вы знаете, что мать Вити Андриянова под следствием? — некстати спросил Василий.
— Как? — Учительница даже снова присела на стул. — Почему же никто об этом…
— До свидания, — сказал Василий. Ему чего-то враз до смерти захотелось курить.
«А замуж она, наверное, все-таки не выйдет», — подумалось чего-то Василию, когда он выходил из школы.
На улице было тихо, холодно и безветренно. И чуть слышно поскрипывал под ногами снег. Ярко горели фонари, мимо по дороге шли редкие автомашины.
«Витаминов ему, что ли, не хватает? — думал Василий про сына. Он решил не ждать автобуса, а пройтись пешком, подумать. — Рассеян, вял… Ест досыта, по дому не перерабатывает. На улице лишку не торчит. Он, вообще-то, Дениска, с детства немного рассеянный был. В садик его вести разбудишь — до последней минутки дотянешь, лишь бы самому на работу не опоздать — он только в группе начинает слышать, понимать. Потом уж один стал ходить — то шортики потеряет запасные, то носочки. Помнится, пришли они на Новый год в Дом культуры на елку. Денис поначалу все в сторонке держался, стеснялся в хоровод пойти. Зато потом, когда освоился, так с табуретки стихотворение врезал, что плюшевого медведя с елки унес».
Василий, раздумавшись, вспомнил, как росли они с сестренкой и братом без отца, как, едва дождавшись окончания восьми классов, мать устраивала их — кого в профтехучилище, кого на завод учеником токаря, «чтоб не разбаловались». Сидит он, Василий, в одиннадцатом классе школы рабочей молодежи на уроке химии и сосредоточенно (сосредоточенно!) думает, как бы и где листвянку на баню достать? Дома у бани низ подопрел, так надо было срочно пару венцов подновить. И когда Василия осенило, учительница, не так растолковав выражение на лице ученика, спросила его о структуре молекулы сахара.
«Да, но Дениска-то… — У Василия не шли из ума слова учительницы: «Не хочет шагать в ногу со всеми». И совсем рядом — противоположное: «Отсутствует самостоятельное мышление». Как же тебе, милая моя, все сразу: и в ногу шагать и — самостоятельно?» Василий сдерживал раздражение и ловил себя на том, что он, как и всякий любящий отец, оправдывает своего оболтуса. Еще бы — один ребенок в семье, любимое чадо — так и не собрались с женой завести Дениске брата. То жена доучивалась в техникуме, то ждали, чтобы Дениска немного подрос, то жилья не было… Нынче пошла к гинекологу на консультацию — не поздно ли родить в тридцать шесть лет? Та ей, жене, так прямо и сказала: «Где же вы раньше были?»
«Отсутствие самостоятельного мышления»… Как отсутствие? Ведь сконструировал же систему пускателя? А палатка? Прошлой зимой они с Денисом намерзлись однажды на рыбалке, пришли домой и решили сделать палатку. Так Денис на другой день показал отцу такой вариант каркаса, что тот не сразу поверил, что сын его сам сделал. Палатка на двоих получилась в сложенном виде не больше чемодана, в ней предусматривались и печка, и освещение для ночной ловли. Сплошная стереометрия! Вот только выполнял свой проект сын на уроке математики. А теперь вот — «Контактный пускатель Дениса Кислицына». Что ж, звучит…
И Василий решил зайти к бывшему однокласснику Николаю Нестерову, посоветоваться. Николай в школе был парнем отчаянным, его «терпели» из-за отца, директора молокозавода, потом после армии как-то присмирел, стал учиться, пошли повышения по службе. Сейчас Николай работал заместителем начальника автоколонны, учился заочно в политехническом институте, был давно в партии, депутатом городского Совета и вообще «шел в гору».
«Зайду по старой памяти, спрошу, как у них Женька растет. Небось не выгонит», — думал Василий, поднимаясь по лестнице на третий этаж к квартире Нестеровых.
— Привет. — Хозяин был в полосатых пижамных брюках и майке и как-то сосредоточен, напряжен. — Проходи.
«Поздно, наверное, приперся», — подумал Василий, но все-таки переступил порог.
— Ты извини, я ненадолго… Разбудил, наверное?
— Какой разбудил? — Хозяин повесил пальто гостя на плечики. — Каждый вечер с контрольными до часу сижу. И Валька с тетрадями за компанию.
— Сын у меня, Коля, — так прямо с порога начал Василий. — Дениска чего-то. Сейчас с родительского собрания иду — жалуются. Вял, говорят, это… пассивен. В ногу не идет со всеми. Ракету на днях в классе запустил.
— Ты проходи, проходи, — Николай чего-то остановился посреди комнаты. Его по-прежнему не отпускала какая-то мысль. — Чаю хочешь? Пойдем на кухню.
— Да нет, — Василию было неудобно за свой не ко времени приход. — Я, говорю, сын…
— С вареньем? — Хозяин уже наливал на кухне в чашку заварки из чайника. — Давай накладывай. Так, говоришь, вял?
— И не шагает…
— Слушай, Вась! — Хозяин так и не смог вникнуть до конца в то, что говорил Василий, выражение прежней сосредоточенности не сходило с его лица. — Я тебе сейчас одно уравнение покажу — по математике у нас такой изверг попался! Вы, говорит, должны реализовывать свои скрытые возможности. А то используете свои способности на двадцать процентов. У меня жена не могла решить, и списать не у кого. Ты же у нас в математике богом был…
Через полчаса Василий решил уравнение. Николай был в восторге.
— Ну, Вася… А помнишь, как я у тебя на экзамене задачу через лупу сдул? Тоже, согласись, изобретение. Теперь я его умою… Покажу ему скрытые возможности…
— Ну, ладно, — засобирался Василий. До него словно что-то дошло. — Мне пора.
…— Жена-то как? — спрашивал у порога Николай. — Пришли бы как-нибудь, показались. А сын? Как ты говоришь? Ракету запустил? У моего вон на днях из кармана сигареты посыпались. А так — тоже способный: в преферанс как засядем… Я ему говорю: не бери пример с отца — тоже ведь вовремя кто не велел учиться? В институт чуть не силком толкали — нет, самостоятельным хотел скорей стать. Теперь вот, в сорок лет, когда окостенение мозгов наступает, доучивайся…
Когда Василий вернулся домой, Денис уже спал. А может, и притворялся, что спит — как делают почти все дети, когда родители ходят на собрание в школу. На столе рядом с аккуратно разложенными учебниками и тетрадями лежала какая-то деревянная штука — то ли пропеллер, то ли новой конструкции флюгер. Изделие, казалось, еще хранило тепло Денискиных ладоней.
Жена пришла с работы пораньше, но Василий уже крепко спал. Перекусив на кухне, жена прилегла рядом с Василием и не пожалела-таки его первый сон.
— Ну, как там? — спросила она с нетерпением.
— Нормально.
— Так уж и нормально? Что хоть говорили-то?
— Да… — Василий вспомнил модную флегматичную учительницу, классного руководителя Дениса. — Пассивен, вял. Рассеянный.
— Ну и что?
— Как что? Хорошо, значит.
— Что уж тут хорошего?
— Ну… надолго, значит, мы его заквасили…
Признание в Родительский день
В голубенькой оградке дяди Саши Сонина на краю нашего Нязепетровского кладбища, сваренной из простеньких арматурных прутьев с расплющенными в виде пик наконечниками, оказался я в тот пасмурный июньский день стараниями его сына Николая Александровича.
В голубенькой оградке дяди Саши Сонина на краю нашего Нязепетровского кладбища, сваренной из простеньких арматурных прутьев с расплющенными в виде пик наконечниками, оказался я в тот пасмурный июньский день стараниями его сына Николая Александровича.
— Давай с нами, — Николай Александрович и без того человек властный — недаром всю жизнь в начальстве проходил — на этот раз не приглашал — повелевал. — Обидишь! — А сам уже рассаживал потеснее за столиком с домашней стряпней своих домочадцев — жену, мать, зятя с дочерью и двумя маленькими внуками. — Ничего тут неудобного нет. Или ты ему чужим был? Он с тобой, как с родным, бывало. Своих забывал.
Едение (или, по-старинному, ядение) пирога с рыбой, особенно с лещом, требует хорошего навыка, квалификации. Того и жди, что проглядишь мелкую коварную косточку — сиди потом, глотай сухие корки, чтобы прошла она из горла дальше.
— Сам ловил, — поясняет Николай Александрович. — Лёщ, — он произносит слово по-местному на «ё», — шибко грамотная рыба. Леща поймать — дело серьезное. Не то что на Нязю сбегать, донки на налимов поставить. — Эта присказка у них тоже фамильная: про все серьезное — по сено ли съездить, в институт ли поступить или жениться, говорится так: это, мол, вам не за налимами на Нязю сходить. — Давай, ешь, поминай батю. Помнишь, как вы с ним? Как ты у него однажды налимов-то с жерлик обснимал?
Да… С дядей Колей Сониным говорить — а мне по-прежнему, как в детстве, хочется называть его дядей Колей — ухо надо держать востро. То же самое, что вот этот пирог с его рыбой есть. Однажды, я еще в третий класс ходил, соблазнили меня ребята покурить. Раз, другой, третий — пока мать не заметила. Отец тогда на какую-то учебу по работе на целый месяц уехал, приструнить меня было некому. Только заходит к нам как-то под вечер дядя Коля Сонин, зовет меня из избы: «Давай, посидим, поговорим, как мужик с мужиком. — Папиросы достает, спички. — Куришь?» — И за всяко-просто протягивает пачку мне. Я обалдел от такой демократии — хвать беломорину, лихо смял мундштук, курево в рот — и тянусь к спичке, губы с папироской трубочкой сложил. Ох и повертелся я тогда — дядя Коля, как клещами, схватил меня пальцами за ухо! Не больно — обидно было: так дешево купили меня на простоту. Нет, с Николаем Александровичем Сониным всегда будь настороже. Он, бывало, и здоровается-то с нашим братом: с этакой простецкой улыбочкой, ладошку протянет лодочкой — прямо душа-человек — и отрекомендует себя, нарочно умаляя фамилию: «Соня…»
— Да не снимал я, дядя Коля, — говорю я, как утверждал в прошлый, позапрошлый и более далекие годы. — Не снимал. Напрасно вы все это…
С покойным отцом Николая Александровича дядей Сашей, железнодорожным мастером, тогда уже сухощавым старичком-пенсионером, была у меня настоящая дружба. Потому ли, что внуков ему «не дал господь», или иногда незаменим я ему оказывался — днями мы с ним не разлей вода были. И капканы-то на лис учил он меня ставить, и как корзинки и коробки (снег возить) из тальника плести, и крючки на закидушки привязывать. Особенно сближала нас пора осенней рыбалки. Лишь только приударяли покрепче заморозки, и высветлялась на Нязе вода, начиналось. Это было умопомрачением, помешательством каким-то. Кроме спутанных лесок, поисков крючков, заботы, где достать насадки, в голове в эту пору ничего не было. Время без остатка уходило на выпиливание фанерок, на которые сматывалась нехитрая снасть — леска с грузилом и крючком на конце, на ловлю маляшек — она так и называется у нас, эта мелкая, вырастающая не более пяти сантиметров рыбешка, любимая налимья насадка, на расставливание донок — жерлик. Ставили мы их и в бучиле под плотиной, и «у березки» — в омуте ниже по течению, и «у скалы», и «на камешках» — остатках старинной гавани у здания небольшого молокозавода на другой стороне Нязи, у леса — «Маслопрома».
Сидя в школе на уроках, я не слышал, что говорили учителя, не понимал вопросов, отвечал невпопад. В глазах моих стояла таинственная темная глубь воды, из которой появлялась воображаемая рыбина, душа изнывала в ожидании звонка с последнего урока. И вот звонок! Все, «как люди», домой, а я — на речку. Не спеша, чтобы продлить удовольствие, вытаскиваю, вызволяю из-под камней-валунов налимов — иногда по килограмму весом и больше. А потом по пути заходил к дяде Саше сравнить с тем, что поймал он, договориться, когда пойдем ловить маляшек. Знал старик, где водится в эту предзимнюю пору мелкая незаменимая рыбешка, умел и ловушки на нее из проволоки сплести, и в нужное место снасть поставить. Много чего умел старик: и лис в капканы заманивать прямо за огородами, когда другие охотники за многие километры за ними ездили, и грибы найти, где их никогда не было, — много чего. Любопытным же и дотошным отвечал: «Заговор знаю». Заговор знал — и точка.
Заговор знал старик и в ловке налимов. Если у меня рыба садилась на каждую вторую, а то и третью-четвертую жерлику, то у старика пустая донка была редким исключением. Видел, что ли, старый колдун, под которым камнем сидит налим, но только ставил он снасть необыкновенно удачно. Да еще и поддразнивал меня: у него, де, тут привязанные.
Я нервничал, пытался подсматривать за стариком — хоть тот и не таился, даже наоборот, учил примечать, где и как течет вода, какое дно в уловистых местах — оно там, в отличие от безрыбных, разметенное, будто налим его своим хвостом почистил — тут и ставить надо… Я смотрел, примечал, мы даже менялись с дядей Сашей местами, где ставили жерлики, увеличивал число крючков на донках, менял насадку… Все было напрасно: если мне попадалось с полдесятка «гольяшков», то старик снимал утром штук по пятнадцать «ровненьких», любо-дорого смотреть налимов. Да еще, бывало, просил меня поднести рыбу до дома, а то «чижало» ему.
Та черная завистливая мысль пришла мне в голову поздним вечером, когда я обычным порядком обошел, проверил по первому разу свои жерлики.
«Чего он с насадкой мудрит? — думал я о дяде Саше. Старик действительно в этот единственный момент не подпускал меня, хоронился. — Косится, нашептывает на крючок свой «заговор». Говорит, будто перед рыбалкой маляшек в тепле держит. Я же пробовал накануне, подогревал — результат не менялся. Все свои теории о цвете дна, о подводных течениях старик наверняка выдумал для отвода глаз — главного слова сказать не хочет. Терпи, приглядывайся, наблюдай, доходи до всего своим умом, а он тем временем последних налимов в Нязе переловит».
Сознавая, что делается нечто постыдное, нехорошее и нечестное, такое, что людьми наверняка осуждается, я не без внутренней борьбы вытащил-таки стариковскую донку. На ней ничего не было. Но маляшка, как я разглядел, была надета не за голову, как у меня, а насажена калачиком: жало пропускалось через левый глаз рыбки, спинку и хвостик. Налим не обрывал рыбку, как у меня, а заглатывал калачик вместе с крючком. Тут бы мне, узнавшему тайну, и остановиться! Но я вытащил еще одну жерличку, потом еще… На третьей или четвертой сидел налим граммов на четыреста. Я подумал, борясь с искушением, и, оправдывая себя тем, что старик и так изрядно уже налимов перетаскал, снял-таки рыбку с крючка, положил себе в сумку. Потом подумал еще и, насадив на крючок своего налимчика поменьше, забросил снасть в воду.
Или брякнуло что-то дальше по берегу, то ли чьи-то шаги послышались по деревянному мосту у «Маслопрома», но смотреть дяди Сашины жерлики я больше не стал, а пошел поскорее прочь — не вполне радуясь возне в сумке сравнительно крупного налима.
Как, каким чутьем догадался старик, что я похозяйничал в его палестинах, было мне тогда неведомо. Или, думалось мне, старик заметил, что я маляшку тоже, как и он, калачиком стал насаживать, или обронил чего, и дядя Саша, как он говорил, «провел частное расследование», но только с тех пор началось.
— Ты зачем же это у меня с донок у «Маслопрома» налимов обснимал? — спрашивал он ни с того ни с сего, когда мы, например, отметывали артелью сено и садились передохнуть.
— Да не снимал я! — Я так убежденно отпирался, что как будто и сам уверился, что криминала не было.
— Как не снимал? Надя рубахи ходила полоскать — видела.
— Да чего там можно было увидеть в темноте? — Я забывался и не замечал, как происходила утечка информации. Да и сама горячность, с которой я отпирался, с головой выдавала меня.
— И следы на берегу от твоих опорок, — продолжал, словно не слыша, старик. — Я лупу с собой брал, обследовал. У меня все в тетрадь занесено.
Иногда мне очень хотелось признаться дяде Саше, как было на самом деле. С тех пор, как я стащил у него налима, в моем отношении к старику появилась натянутость. Я всегда был настороже, чтобы не проговориться. И уже не раз почти решался это сделать, но в самый последний момент делалось стыдно за то, что вот, действительно, как последний воришка, на стариковский кусок позарился — и молчал. Застаревшая ложь была удобнее и привычнее.