— А он сам куда?
— Говорит, прорываться в Москву. Когда все закончится, обещал забрать нас.
— Ты ему веришь?
Сергей пожал плечами.
— Я никому не верю… Кроме тебя.
— Сережа, мне так страшно…
Он обнял ее.
— Я с тобой.
В комнату вошел Возницын, одетый в камуфляжную форму с погонами полковника. На плече висел короткий автомат.
— Сергей, Полина… Час на сборы. Поедем в Институт.
— Стало быть, — сказала Полина, выныривая из воспоминаний, — Возницын в Москве, в метро, на станции «Площадь Ильича».
— Некоторое время назад был там, — сказал Макс. — Нормальная станция на нормальной ветке метро. Получше, чем многие, хотя, например, о «Новогиреево» распускается много лживых слухов. А уж про «Авиамоторную»! Слышал, что там чуть ли не чума… Какая там чума, если Эдик там медициной занимается…
— Я пойду, — сказала Полина, — а вы отдыхайте, набирайтесь сил и не переусердствуйте с упражнениями. Наверху настоящая зима, один вы вряд ли уйдете далеко, а с караваном… Нужно дождаться каравана, с которым вам будет по пути. И потом — захотят ли они взять вас с собой?
* * *Члены Совета переговаривались шепотом, но Сергей отчетливо ощущал напряжение, сгустившиеся в Зале. Он видел, какие взгляды бросали в его сторону иные недоброжелатели. А вот Петр Савельевич занял хитрую позицию: он не участвовал в обсуждении доклада своего любимца, лишь с любопытством поглядывал по сторонам колючими глазками из-под кустистых бровей.
Первым слово взял Аркадий Борисович — банкир с душонкой торгаша. Как и Валентин Валентинович, Сергея он не любил, считая выскочкой и нахлебником, но чувства свои, в отличие от коллеги-военного, скрывал под маской добродушия и фразочками с подтруниванием.
— Сереж, я ни хрена не понял… Извините, Петр Савельевич… Ну, действительно… Какой досуг, кому он нужен? Хор, кино… Ты бы еще театр придумал с двумя составами труппы: сегодня играет одна половина населения, вторая приходит на них смотреть, назавтра они меняются… Курам на смех.
Сергей молчал, решив послушать всех.
Выступил литератор Дима.
— Да нет, предложение интересное, видно — человек болеет за дело… Правильно, колонисты не роботы, живые люди… Но, во-первых: кто всем этим будет заниматься?
Было и во-вторых, и в третьих… Сергей все молчал.
Говорили кто с непониманием, кто с откровенным неприятием, кто с насмешкой. Отец Серафим отмолчался, поглядывая на Сергея с сочувствием. Когда возникла пауза, и стало ясно, что от Сергея ждут ответа, он начал — медленно, без заготовки. Произнес длинный и яростный монолог в защиту не столько своего доклада, сколько людей, оставшихся в живых в это страшное время и брошенных в большой подвал, еще каких-то двадцать лет назад вовсе не пригодный для жизни и работы. Многие из них лишены возможности видеть не только солнце (его не видели даже те, кто выходил в рейды в город или выносил покойников, а родившиеся в колонии дети представляли, как оно выглядит, только по рассказам старших), но даже небо в нынешнем его неприглядном виде. А между тем: имеется кинопроектор, принесенный одним из беженцев пять лет назад — его лишь следует отремонтировать! Фильмотека довольно большая, да ее можно и пополнить… Люди станут смотреть кино! Читальный зал — книг достаточно… Тематические вечера… Хор! Все это реально, если просто перестать видеть в колонистах рабочий скот, животных. Они и так сами о себе говорят, как о крысах, навсегда погребенных под землей. Дайте им глоток воздуха, пусть суррогатного — но надо же с чего-то начинать! Вот библиотека рядом — можно ведь книги принести! Хорошо было бы тут устроить, конечно, Ленинскую библиотеку! Да, мы все понимаем, что это невозможно, я этого и не прошу! Но ведь не хлебом единым!
Говорил резко, короткими, рублеными фразами. Члены Совета мрачнели: многие понимали его правоту; но в то же время так не хотелось позволить людям еще что-то, кроме работы и миски похлебки в общей столовой, особенно, если они сами об этом не просят, а существующий порядок заведен давно, зачем что-то менять? Вдруг еще чего захотят поменять в укладе здешней жизни? Сначала он хор, а потом подпольная ячейка…
— Решать вам, — сказал Сергей. — Но я… с удивлением… отмечаю, что наш Совет — тугодум и упрямец… Будь моя воля — устроил бы перевыборы и погнал вас всех к чертовой матери.
* * *— Так и сказал? — она смотрела на него с испугом, восторгом и недоверием.
Он выпятил грудь и хотел было опять начать хвастаться, но Полина вдруг сморщилась, согнулась, схватилась за живот, задержала дыхание… Сергей метнулся к ней, усадил на постель.
От боли ей хотелось кричать, только огромным усилием воли она сдерживалась: понимала, что напугает мужа, а еще больше — сына, который, сделав уроки, прилег с книжкой и задремал под тусклым светом керосинки.
Сергей сидел рядом и гладил жену по волосам. Лекарства, оставленные Возницыным, расходовались бережно, в минимальных дозах… но они закончились. А новые так и не поступили. Первое время Сергей расспрашивал всех, кого мог — караванщиков, беженцев: не знают ли они такого Эдуарда Георгиевича Возницына, не встречали ли… Никто о нем не слышал.
Препараты дали довольно длительный, в несколько лет, период ремиссии, когда казалось, что болезнь отступила навсегда. Родился и рос Дениска, мальчик не по годам смышленый и развитый, жизнерадостный; болел мало, рано начал ходить и разговаривать, родители не могли нарадоваться.
Потом боль вернулась, но унять ее стало нечем. Сергей, пострадавший чуть меньше Полины — женский организм оказался более восприимчив к последствиям облучения — страдал реже, но и он ощущал, что финал близок… Только очень страшно было оставлять Дениса.
Полина начала дышать — сперва часто-часто, но постепенно спокойнее.
— Мир невероятно тесен, Сережа… — сказала она, глядя на него красными, больными глазами, в которых стояли слезы. — Сегодня я проведывала Макса… И как ты думаешь, о ком он мне рассказал?
Он беспомощно пожал плечами.
— Возницын. Жив.
— Не может быть…
— Руководит медслужбой… на одной из станций метро в Москве, — переводя посреди фразы дыхание и виновато улыбаясь, сказала Полина.
Вот оно!
Надежда. Шанс. Крошечный, один из тысячи, один из ста тысяч.
Человек, который может… Мог бы их излечить. Да пусть даже просто дать им отсрочку! Пусть хоть еще три года. Пусть хоть год! Дениска подрастет… Он, Сергей, это увидит. Полина не так мучаться будет… Еще несколько лет жизни!
А ведь он думал, что уже смирился. Считал это неизбежностью. Только что ведь думал, что через год сам ляжет в церкви под образами — холодный, твердый. И вроде бы ничего внутри не колыхнулось.
О том, что Полину ему придется нести наверх еще раньше, если силы будут, он вообще запрещал себе думать. Как будто, если не думать о том, что скоро не станет любимого человека, это избавит его от болезни…
Он видел, как сдала Полина за последние месяцы, стала похожа на тень, почти не ест.
Сергей гнал худые мысли, но деться от них было некуда: жена умирала.
Смирился. Но теперь…
Если только Макс не соврал насчет Возницына, он, Сергей Коломин, пойдет на что угодно, лишь бы добыть лекарства…
Стоило малейшей надежде появиться — как все снова поменялось. Загорелось что-то в груди.
В метро? Значит, надо идти в метро.
Плевать на опасности. Плевать на то, что по пути можно сдохнуть. Ведь если есть этот шанс — спасти жену и самому спастись — нельзя им пренебречь! Преступно! Надо цепляться.
Добраться до Москвы, до метро — хотя с караванами, хоть одному, найти Возницына, призраком из прошлого возникнуть на его пороге… Думали, умерли мы? Нет… Живые. Должок за вами.
— Опаздываешь на торги, — напомнила Полина.
— Караван давно здесь, — сказал он безразлично. — Плевать. Я тут, с тобой. Мне это важнее…
— Не пойдешь?! — блекло удивилась она.
— С тобой побуду. Ты приляг… Хочешь пить?
— Там оставалось немного морковного сока… Правда, Денис проснется, попросит…
— Захочет — займу у соседей. Боль отпустила?
Она кивнула, стараясь выглядеть как можно убедительнее. Врала.
— Сережа… А было бы здорово, а? Пойти в Москву. Найти… Эдуарда. А больше всего я бы хотела… К Библиотеке. К Ленинке. Хоть бы на секундочку посмотреть… Вылечиться и посмотреть. Вспомнить. Как все было в тот день… Ты помнишь?
Сергей принес ей сок, помог лечь, укрыл пледом.
— Конечно помню.
— Было бы здорово, да?
— Мы… Давай так и сделаем, а, Поль? Ты сейчас сил наберешься, будет тебе получше, дождемся каравана, двинем в Москву… И первым делом — туда. В Полис. К Ленинке. Сейчас, говорят, она называется Великой Библиотекой…
— Обещаешь?
Полина закрыла глаза и, уткнувшись в его плечо, задышала ровно с редкими, едва слышными постанываниями.
— Обещаю.
Через три дня, думал он.
Господи, пошли еще три дня…
Я отпрошусь с работы в теплицах, наведаюсь вместе с Полиной к этому Максу и выспрошу у него все, подробно. Если врет — обязательно почувствую. А если нет… Мне бы еще три дня…
Господь не слышал.
* * *Стараясь не побеспокоить чуткий сон Полины, он поднялся, прошел к кровати сына и несколько минут постоял над ним, не шевелясь, глядя на светлые взъерошенные вихры.
Знает ли он, что творится с его родителями? Догадывается ли? Бедный парень… На кого есть оставить, когда придется уходить?
Денис спал. Он всегда легко засыпал и легко просыпался. Сегодня во сне он не видел девочки с веснушками, которую уже считал своей хорошей знакомой; пустые комнаты и коридоры с серыми стенами, в которых он иногда оказывался, и которые его так пугали, были подменены чередой быстро сменяющих друга сюжетов, а то и просто нелепых разноцветных пятен. Вот они с отцом и двумя незнакомыми мужчинами, одетые в защитные плащи с капюшонами и масками идут куда-то, но не под землей, а по поверхности, проваливаясь по колено в рыхлый снег… И тут же он перемещается в иное место, и будто бы чужими глазами видит светлый, летний мир. Жаркий день; он идет по двору в сторону большого красного кирпичного здания. Пара собак развалилась на траве в тени деревьев — бока их тяжко вздымаются от жары. Больше ни души вокруг. Денис (или другой человек, глазами которого мальчик смотрит) подходит к зданию, которое вдруг расплывается бесформенным рыжим пятном… и тут же сам Денис оказывается на ступеньках, ведущих вниз, перед большими чугунными воротами. Рядом — сильный мужчина в костюме и шлеме, он поддерживает отца. Отец ранен или болен. А перед ними внезапно вырастает грозная фигура с автоматом. Автоматчик требовательно спрашивает: «Кто такие?! Откуда?!»
Мама, хочет просить Денис, где мы?..
И просыпается.
* * *— Петр Савельич недомогает, — деланно вздохнул Аркадий Борисович. — Я за него.
— Мне нужно… В метро, — Сергей поднял на него взгляд. — В Москву. Срочно.
— Батюшка! Так у тебя же перепись твоя начинается! Сколько ты у нас требовал ее провести? Сколько людей готовил? Давай! Люди ждут! Приступай! А ты в Москву собрался… — Аркадий Борисович улыбнулся иезуитски.
— Ты не понимаешь, что ли? — у Сергея даже волосы на руках поднялись от волчьей ненависти. — Мне надо! Жене лекарства!
— Я тебе вот что скажу, — улыбка мигом пропала с губ банкира. — Совет тебя не отпустит. Вот закончишь перепись свою, которой ты нам весь мозг выскоблил за последние годы — и иди тогда. На все четыре стороны. Кроме тебя, никто эту перепись проводить не будет. Уйдешь без разрешения — обратно не пустим.
— Сделаю, — сдался Сергей. — Сделаю и пойду.
Многих жителей колонии Сергей знал давно и с разных сторон; истории их были ему хорошо известны, но ситуация и его роль в ситуации заставляли задавать вопросы и выслушивать ответы и рассказы, которые сам он мог продолжить с любого места.
Зиночка, попавшая в колонию двухлетней и не помнившая жизни до Катаклизма, за двадцать лет жизни здесь научившаяся быстро и без ошибок писать, стенографировала ответы. Зина работала в микроскопическом комитете по социальной работе, которым руководил Сергей, и была тихо влюблена в шефа. Всего комитет состоял из трех человек: Сергей, Зина и Нина Петровна; впрочем, от других работ их никто не освобождал — комитет был скорее общественной нагрузкой.
Эту перепись Сергей давно хотел провести — колонии она была нужна как воздух — но и боялся: врожденная деликатность делала обход колонистов со всех их бедами, склоками, слезами настоящей мукой.
Летом этого года общая численность населения колонии перевалила за шестьсот человек — сумасшедшая цифра при очень скромных жилых площадях.
В последнее время прирост почти нулевым: на одну смерть в среднем приходилось одно рождение; приходящие извне, что случалось крайне редко, также уравновешивались покойниками или сами вскоре помирали. Молодые девушки, находя партнера, рожали неохотно. Совет ратовал за предохранение, дабы впоследствии не было необходимости прибегать к абортам: инструменты и обезболивающее имелись в наличии, но, при нынешних условиях, прерывание беременности нередко вело к бесплодию. Церковь в лице отца Серафима часто выступала на заседаниях Совета с обличающими безбожниц речами, требуя запретить аборты и предохранение, но члены Совета больше всего боялись демографического взрыва, который, в условиях жизни колонии проявился хотя бы малюсеньким увеличением рождаемости; священника выслушивали с бесконечным терпением, но все оставалось по-старому.
В этих условиях ситуация с расселением была в некоторых случаях несправедливой: небольшие семьи могли проживать в крупных боксах, и наоборот — более многочисленные группы ютились в крохотных комнатушках, используя каждый полезный квадратный сантиметр. Ситуацию следовало выравнивать.
Кроме того, пришла пора обновить списки колонистов, зафиксировать, сколько тут проживает мужчин и женщин репродуктивного возраста, а сколько стариков. Сколько детей, сколько кормящих матерей, и даже (попробуй, дознайся) беременных, и кто на каком сроке.
Все это была работа, с учетом полноценной каждодневной занятости членов комитета на других участках, не на одну неделю.
Но у Сергея этого времени не было. Работал вместо сна, вместо еды, старался пораньше сбежать с работы. Закончить перепись — и в дорогу. Успеть бы…
Последний раз нечто подобное затевалось десять лет назад, но быстро заглохло: Совет посчитал, что отнимается время от более важных дел, да и люди стали возмущаться, что их беспокоят в отведенное для законного отдыха время.
Однако на сей раз Сергей, считавший, что без демографической картины колония развиваться не сможет, своего добился. Начали с того, что развесили на стенах столовой и коридоров плакаты (один из колонистов имел каллиграфиче-ский почерк): «Специальным указом Совета Общины уведомляем…» Плакаты висели уже месяц, так что население не только ознакомилось, но и успело свыкнуться с мыслью, что через процедуру переписи придется пройти. Можно было надеяться, что возмущений по поводу беспокойства в личное время окажется меньше.
Ибо других тем для резких высказываний колонистов было предостаточно.
Сергей знал, что военные и ученые, как правило, не ропщут. Их он оставил напоследок и начал с других категорий жителей. И сразу по плечи утонул в болоте стонов, жалоб, трагических историй, просьб, требований, рыданий и ругательств.
Такова уж природа человеческая, думал он, выслушивая очередного колониста, меряя помещение и время от времени переглядываясь с Зиночкой, фиксирующей необходимые данные. В любых обстоятельствах, даже нынешних, на грани выживания: продолжать интриговать, воевать, стремиться оговорить, оболгать, пихнуть в спину ближнего своего — лишь бы удержаться самому, урвать лишний кусок. Сосед наговаривал на соседа за стенкой, но и тот не оставался в долгу; семья во что бы то ни стало стремилась избавиться от подселенного старика, тот упирался и плакал; взрослый сын жаловался, что мать совсем уже плоха, просил забрать ее в медблок и больше не возвращать, пусть там и умирает.
Людей следовало уговаривать, пытаться мирить, обещать невыполнимое, сулить чудесное — например, скорое расселение и увеличение пайка. На самом деле, второго ждать не приходилось, а на первое надежда была — но не быстро и не для всех. Работы по проектированию новых жилых помещений внутри подземных уровней института отодвигались до весны.
Принимая на себя потоки негатива, Сергей и Зина успевали задать необходимые вопросы, выслушать и записать ответы, снять замеры и найти нужные слова. Для каждого — свои, особенные, личные: шаблоны и штампы здесь не работали, в этом Сергей убедился еще десять лет назад, во время первой переписи, когда казалось, что вот-вот мир воскреснет.
Бывали исключения. Попадались спокойные, тихие колонисты, с готовностью отвечавшие на вопросы, в целом довольные и своей жизнью, и руководством Общества. Мужчины и женщины разных возрастов, они смотрели сухими, покорными собачьими глазами и молча кивали, когда Сергей высказывал осторожную мысль о том, что, возможно, придется потесниться. Они были сломлены. В их сердцах он видел боль, понимал, насколько они несчастны, но ничего не мог для них поделать — лишь благодарил их про себя за то, что они не терзают его и Зиночку.
Прошел один тяжелый вечер переписи, потом второй. А на третий он увидел Дину.
Увидел сразу, как только вошел в очередной жилой бокс. Она сидела, поджав ноги, на крохотной, аккуратно застеленной кушетке и смотрела на него исподлобья. Несомненно, она его узнала. И он узнал ее. Но почему она здесь, ведь Сергей устраивал ее совсем в другую семью!