А.К.: Очень актуальная для тех лет частушка.
Е.П.: Ну, мне тоже хочется похвастаться. Мы уже говорили о влиянии «Строгого юноши» на «Москву Ква-Ква». А я, представь себе, стоял у истоков этого влияния. То есть я однажды к Васе прихожу в ту их квартиру на Котельниках, где теперь только бедная Майя да пес Пушкин остались. Вася, весьма возбужденный, рассказывает мне историю, как он забыл ключ, Майи дома нет, он вышел на улицу, а в их высотке, как ты знаешь, расположен на первом этаже кинотеатр «Иллюзион», где крутят старые ленты. Злой как черт Вася, чтобы скрасить мерзость ожидания, взял билет на ближайший фильм, а фильм этот возьми да окажись «Строгим юношей». Вася от фильма пришел в восторг, принялся мне его пересказывать в лицах. Особенно его поразило, что там комсомольцы принимают на стадионе позы античных статуй и беседуют чуть ли не гекзаметром на общественно-политические советские темы. Следы вот этого пересказа я и обнаружил позже в «Москве Ква-Ква». А тогда мне Вася говорит: тебе обязательно нужно этот фильм посмотреть. Я приосанился и гордо отвечаю, что кино это мне прекрасно известно: сценарист Олеша, режиссер Роом. Он говорит, ты не мог его видеть, и фильм этот вовсе не Ромма. Я говорю: это фильм не того Ромма, который «Обыкновенный фашизм», а Роома, который Абрам, он потом еще снял «Гранатовый браслет». Василий Павлович на меня посмотрел с неким даже уважением, потому что не ожидал от меня такой эрудиции. А я еще в юности этим фильмом тоже заинтересовался, понимаешь? И вот смотри, как все аукается и перекличка происходит культур. Олеша, проживший совершенно странную жизнь, вдруг аукается Аксеновым.
А.К.: То есть мы с тобой приходим к соответствующему выводу: «Москва Ква-Ква» — еще одна из судьбообразующих книг Аксенова.
Е.П.: Пожалуй, да.
А.К.: А теперь позволь я еще раз похвастаюсь, очень коротко. Такие умные, как ты, которые с детства видели «Строгого юношу»…
Е.П.: Я не с детства, а меня Олеша некогда очень интересовал. И этот фильм, он ведь запрещен был.
А.К.: Я знаю. Видел я его в том же «Иллюзионе», кстати, и забыл совершенно, не придал ему значения. Похвастаюсь я тебе еще вот чем: очень одобрив мою память на материальные приметы бытия, обнаружившуюся в романе «Все поправимо», Вася однажды предложил мне вместе с ним, на пару написать нечто из того времени, где действие, заметь, вершится, как и в «Москве Ква-Ква», в том самом высотном доме на Котельниках. Что-нибудь такое веселое. Я был совершенно потрясен и ошеломлен этим предложением, сказалось старое, сорокалетнее благоговение перед писателем Аксеновым. Это было, и я не боюсь таких сравнений, как если бы мне Лев Николаевич Толстой предложил вместе с ним оперетту сочинить… Совершенно я был потрясен, хотя мы дружили уже очень давно к тому времени, я помню даже, как он читал мне отрывки из еще не дописанного «Ожога», помню этот рукописный текст в толстой общей тетради большого формата…
Е.П.: Чем бы мне тоже похвастаться? А мне Вознесенский поэму «Лонжюмо» читал в 1963 году. Впрочем, извини, давай, давай дальше…
А.К.: Он предложил, я, естественно, согласился. А что, говорю, это идея. Мы сидели с ним в этом его любимом кафе, которое рядом с парикмахерской «Персона», на первом этаже все той же легендарной высотки на Котельниках. Перебирали, кто в этом доме жил — такие-сякие, пятые-десятые… И дальше мы в этом же кафе встречались несколько раз. Основной сюжет придумали — о любви некоего персонажа, за которым нам виделся поэт Симонов, к некой советской генеральше или жене секретного академика… Я помню, что придумал смешную деталь про эту высотку: перед приездом комиссии строители, не успевшие возвести садово-парковые скульптуры на десятом этаже, бегут в соседнюю школу, берут живых пионеров, ставят их на карниз с горнами, флагами и красят золотой краской…
Е.П.: Античность прямо какая-то.
А.К.: Я помню, мы вышли из этого кафе, задрали головы и расхохотались — прямо над нами торчал такой крашеный пионер, только настоящий, каменный. Ну а потом Вася уехал в свой Биарриц, и мы договорились общаться по Интернету и телефону.
Е.П.: А-а, так у него в это время уже дом в Биаррице был?
А.К.: Да. Он как раз вышел на профессорскую пенсию, оставил Америку, поселился в Биаррице. Мы договорились, что каждый из нас пишет начало. Потом-де посмотрим, что из этого получается, и договоримся, как дальше писать. Признаться, не лежала у меня душа к этому сюжету, но отказать Васе я просто не мог. И сочинил нечто, написал начало. Чтоб ты не думал, будто я привираю, могу показать тебе этот текст в моем компьютере. Он сохранен, и там есть дата. Там у меня фигурировал некий полярник и его соперник, очень похожий на Симонова. Послал все это Васе… Но понял по тону его ответа, что это для него совсем не то. Да мне и самому работать над этим текстом окончательно расхотелось. Я и отказался. А мотивировал знаешь чем? Что я, видимо, не совсем врубаюсь в эту эстетику, не могу в ней свободно фантазировать. Потом прочитал «Москву Ква-Ква» в «Октябре» и обнаружил в тексте слабые-слабые следы наших разговоров. Ну, например, что главный герой — почти что Симонов. И, конечно же, увидел следы этого самого «Строгого юноши». Что меня, откровенно говоря, не радует и сейчас.
Е.П.: Я не понял. Вы что с ним начали писать? Сценарий? Пьесу?
А.К.: Нет-нет-нет, представь себе, у нас только о прозе шла речь. Правда, Вася что-то такое говорил, что по этой прозе и кино потом можно снять…
Е.П.: Ты меня извини, пожалуйста, но я вспомнил, что ты мне нечто урывками об этом уже рассказывал. И намекал, что у тебя с Васей вышли и другие расхождения по линии «Строгого юноши».
А.К.: Ну да. Я не скрывал, что считаю этот фильм фашистским не по идеологии даже, а по эстетике. Фашизм романтизирует для своих целей безусловные достоинства рыцарей и воинов. И Васе я об этом сказал — еще он не уехал в свой Биарриц — во время очередного обсуждения сюжета… я ему сказал про свое отношение к фильму и этой эстетике. Вася в ответ — ты знаешь, как он это умел делать, — Вася в ответ недовольно промолчал. А я и сейчас считаю, что культ здорового тела — это эстетика фашистов и им подобных.
Е.П.: Ну, вот мы и выходим на главный вопрос: насколько переходит эта эстетика в роман «Москва Ква-Ква»? Ведь когда роман появился, он вызвал шквал самых разнообразных мнений и соответствующих этим мнениям рецензий, в отличие от сборника «Негатив положительного героя». Намекали, что мэтр исписался окончательно, «гонит пургу», пишет всякую чушь. Другие утверждали, что у него, как у всякого старика, слишком разыгралось… э-э-э… сексуальное воображение…
А.К.: Ну да, третьи ловили его на исторических ошибках в изображении известных советских персон… Однако я хочу, чтоб ты понял мою позицию: роман несомненно превосходный, и спасает его от этой — ну, если не фашистской, то по крайней мере тоталитарной — стилистики непреодолимая даже для самого Васи его ирония. Вася, как бы ни старался, не мог преодолеть свое, Богом данное ему чувство смешного. Не мог и баста! Он ведь всегда все писал вроде бы всерьез, а получалось совсем наоборот, понимаешь? Вот смотри, даже в таком общеупотребительном жанре, в котором хотя бы один раз в жизни, но практически все литераторы отметились, — путевые заметки. Все его советские и антисоветские путевые заметки — и «Под знойным небом Аргентины», и «Круглые сутки нон-стоп», и «В поисках грустного бэби» — полны иронии, издевки, выдумки. Ты вспомни только «Под знойным небом Аргентины»: это вообще… ну — фонтан. Все эти книги написаны иронически, некоторые написаны просто комически. Он абсолютную серьезность не понимал и не любил, да?
Е.П.: Мы уже где-то вспоминали, что он именовал ее «звериной серьезностью». А хочешь, я тебе скажу, отчего ты на самом деле отказался писать эту книгу?
А.К.: Ты, случаем, не чтец в сердцах, Евгений Анатольевич?
Е.П.: Вася, когда все это с тобой затеял, скорей всего вспомнил, как весело они втроем — он, Овидий Горчаков да Григорий Поженян — когда-то лудили бестселлер-детектив «Джин Грин — неприкасаемый».
А.К.: Тоже, кстати, была судьбообразующая книга.
Е.П.: Помнишь, Вася рассказывал, что в лихой затее первоначально участвовали даже Конецкий с Казаковым. Сначала они вроде бы сценарий какой-то хотели для Одесской киностудии писать, чтобы срубить денежек, а потом, когда Казаков с Конецким после длительных пьянок в легендарной «Лондонской» гостинице город Одессу покинули, соавторы решили — не пропадать же добру, пусть будет этот самый «Джин Грин». Вот и здесь у вас — началось-то легко, со «Строгого юноши» и поэта-орденоносца Симонова, а потом вдруг на Васю что-то накатило. Вдруг его как поволокло в нечто непонятное, но чисто аксеновское…
А.К.: Совершенно верно! Что он уж и не знал, как ему деликатно от соавтора избавиться. Ведь стряпать сценарий или пьесу, дабы денежек срубить, предпочтительней в хорошей компании. И «Джина Грина» можно, как ты выразился, «лудить» втроем или вчетвером. А настоящая проза — дело одинокое, здесь всерьез за все отвечает лишь один человек. Если это, конечно, не такие органические соавторы, как, например, Ильф и Петров, ставшие по сути дела единой персоной. Так что я к «Москве Ква-Ква» никакого отношения не имею. Его все это, Васино, отнюдь не мое.
Е.П.: Ну да. Писательство — не группенсекс.
А.К.: Да, вот такая вот история. Смотри, сколько мы насчитали важных Васиных книг. Про эти 28 написанных романов он в каком-то интервью с гордостью заявил; судьбообразующих, конечно, получается гораздо меньше, но список все равно внушительный.
Е.П.: Есть в этих судьбообразующих текстах и сквозные темы. Например, четко прослеживается, извини за выражение, тема комсомола.
А.К.: А еще мы забыли о его очаровательных детских книжках. Вот «Сундучок, в котором что-то стучит» или «Мой дедушка — памятник». Тоже все это аукнулось в «Редких землях». Дельфин, который получил звание капрала американской армии, — типичная аксеновщина Аксенова. Равно как и в той самой книге про революционера Красина — вечно спящий городовой.
Е.П.: Это которая «Любовь к электричеству»? Как-то мне не совсем хочется это Васино сочинение обсуждать.
А.К.: Почему?
Е.П.: Извини, ты сам знаешь почему.
А.К.: Нет, давай разберемся. В литературном смысле и эта книжка сделана безукоризненно. Хорошо продумана по композиции. Легкая, но не легковесная. С использованием сюрреалистических приемов — вроде явления читателю этого самого спящего городового или фантасмагорической вставки странной совы. Вася физически, просто физиологически терпеть не мог тоскливый реализм.
Е.П.: «Эту сову надо разъяснить», как говорил Шариков. Я ведь в свое время вел осторожные разговоры с Василием Павловичем, на кой черт он сочинил такой романешты (это его, кстати, словцо!) про коммуниста-террориста…
А.К.:…и вдобавок предателя своего дворянского класса, а также гипотетического убийцу Саввы Морозова, которого большевики доили как денежную корову. Давай зададим себе вопрос, прямой и предельно честный. «Любовь к электричеству» — искренняя идеализация «ленинских норм» и «социализма с человеческим лицом»? Или, может быть, причина в том, что «Политиздат» за подобных «комиссаров» платил втрое?
Е.П.: Я Васе так это осторожно — ты сам понимаешь, с каким я пиететом относился к нему, — задал щекотливый вопрос: зачем там, в этой книге, козел Ленин какой-то даже чуток симпатичный, не говоря уже об этом негодяе Красине?..
А.К.: Да, он Красина романтизировал. Однако мы с тобой не зря вспоминали Окуджаву с его «пыльношлемными комиссарами». Через подобное восприятие действительности почти все прошли. И Гладилин с его «Евангелием от Робеспьера», и Войнович, и Владимов, и Копелев.
Е.П.: Но, зная, что Аксенов к тому времени уже закончил «Ожог», не следует ли признать, что «Любовь к электричеству» есть чистый акт зарабатывания денег, которые в данном конкретном случае уместнее называть «бабками»?
А.К.: Думаю, что во всех подобных случаях вообще и в случае Аксенова в частности и другие объясняющие мотивы имеются. Например, желание хоть чуть-чуть расширить рамки. Ну, не опозориться, оскоромиться большевистской скоромностью лишь по минимуму.
Е.П.: А-а, понял. В более или менее правоверную книгу можно вставить еще много чего. Например, эротические сцены. Или восславить студентов-анархистов.
А.К.: Или сделать из Красина романтического разбойника, а то и большевистского Джеймса Бонда.
Е.П.: Я почему-то вспомнил, как товарищ моей юности, перед тем как познакомить меня в советские времена со своим дядей, сказал про него, что он, увы, коммунист, член КПСС, но человек все равно хороший, правильный. Например, время от времени пьет запоем, как все нормальные люди. И Красин вот с одной стороны, конечно, гнида большевистская, а с другой — джентльмен, инженер, эрудит, душка, не то что эти черти, которые по Лонжюмо и Женевам сидят или в Туруханской ссылке парятся.
А.К.: Да, инженер. Настоящий русский инженер, каких сейчас уже нет.
Е.П.: А как ты думаешь? Знал в то время Василий Павлович, кто такой Красин на самом деле?
А.К.: Я думаю, что знал отчасти. До абсолютного знания и полного неприятия лживой действительности дорога очень сложная и загадочная. Я думаю, что Вася сейчас, вмешайся он в этот разговор, сказал бы: «Ну да, да, ну заработал денег, стараясь хоть как-то сохранить лицо. C кем не бывает?» Думаю, что это «с кем не бывает» — самое правильное объяснение. Оскоромились, извини, все писатели, которые хоть секунду были советскими. Всех это задело.
Е.П.: Ну да. Владимир Емельянович Максимов, прежде чем эмигрировать и стать редактором антисоветского «Континента», служил в «Октябре» у сталиниста Всеволода Кочетова, Лев Зиновьевич Копелев был в юности ярым комсомольцем. Да и Андрей Донатович Синявский, прежде чем угодить в тюремный замок, успел понаписать кое-чего для советских изданий в качестве критика и литературоведа. Действительно, если мы сейчас начнем перемывать кости советским писателям, у каждого из них непременно найдется свой скелет в шкафу.
А.К.: Нельзя, нельзя было при той власти профессионально заниматься литературой и не дотронуться до дерьма. Даже Бродский переводил каких-то там прогрессивных кубинских поэтов для сборника с характерным названием «Заря над Кубой». Альтернатива была — сидеть в тюрьме или сваливать за границу. Сам великий Александр Исаевич до поры до времени печатал лишь то, что можно было публиковать в рамках борьбы с культом личности за «социализм с человеческим лицом».
Е.П.: А как двинулся в сторону «ГУЛАГа», так тут же — пожалуйте в Лефортово и пшел вон из страны! Конечно, можно было существовать в полной безвестности, маленькими группками, как, например, «лианозовцы» — Генрих Сапгир, Игорь Холин, Лев Кропивницкий. В полной безвестности и не жить на литературные деньги.
А.К.: И предпочтительно никому не показывать то, что ты пишешь, чтоб ненароком не посадили. Нет, это не профессиональная, а изгойская писательская жизнь. Жизнь маргинала.
Е.П.: Ладно. Прежде чем выключить диктофон, давай подытожим. Первое: главной книги у Аксенова нет, а есть несколько судьбообразующих. Некоторые из них мы даже вроде бы и проанализировали в меру отпущенных нам возможностей.
А.К.: Ну, наверное, да. И даже пытались разобраться в довольно сложных текстах и сопутствующих им ситуациях.
Е.П.: С Аксеновым вообще все сложно, согласен?
А.К.: А с крупным писателем всегда нелегко. Вот смотри — Юрий Валентинович Трифонов. Сначала автор «Студентов», получивших Сталинскую премию, и книги об отце — «Отблеск костра», романтизирующей революцию. Потом — сочинитель романов «Старик» и «Дом на набережной», развенчивающих этот романтизм. Понимаешь, писатель, самостоятельно прошедший путь, это, как правило, писатель наиболее значительный. Ведь качество литературы Аксенова, Трифонова невозможно даже сравнивать с текстами тех их коллег и сверстников, которых заботило только одно: писать сразу честно и напрямую, как, кстати, Евгения Семеновна Гинзбург рекомендовала своему сверхпопулярному сыну… Напрямую получалось, а литературы не получалось…
Е.П.: Да если б Вася писал напрямую, нам бы сейчас и говорить было бы не о ком и не о чем. Они бы его сгноили, непременно сгноили. Или был бы другой вариант писательской судьбы. Мне, знаешь ли, совершенно не хочется упоминать имена вполне достойных писателей, которые писали напрямую, но ведь читать-то их сегодня невозможно. В лучшем случае воспринимаешь их прозу как мемуары «бывалых людей» или как советский фольклор.
А.К.: Потому что все они тогда двинулись в таком литературном направлении, которое я бы назвал «антисоциалистический реализм».
Е.П.: Совершенно верно, об этом и живущий в Саратове писатель и критик Сергей Боровиков в одной своей статье писал, цитируя эту замечательную фразу из Лескова: «Извините меня, вы все стали такая несвободная направленческая узость, что с вами живому человеку даже очень трудно говорить. Я вам простое дело рассказываю, а вы сейчас уже искать общий вывод и направление. Пора бы вам начать отвыкать от этой гадости…»