А.К.: Как-то не учли, что к тому времени Василий Павлович Аксенов был штатным профессором вашингтонского университета Мэйсона, а его книги входили в так называемую библиотеку Нобелевского комитета, то есть в переводе на русский язык он был почти что постоянным кандидатом на присуждение Нобелевской премии. И они куда-то не туда влезли…
Е.П.: И все-таки они имели отношение к миру искусства, я думаю…
А.К.: Ну, не манагеры, так какие-нибудь там продюсеры… Но в этой истории не их фамильярность важна, а что стоит за этой фамильярностью. Ведь им что было важно? Вот сидит легенда, даже не звезда, а просто бог — Аксенов. И вот они его запросто называют Васей и присутствуют при историческом событии — Вася развязал! А они не то что не аксеновского поколения, а поколения через три от него! Вот до каких пор водились подаксеновики и сейчас еще водятся. В определенном смысле — все подаксеновики: и ты, и я, и «молодой, но очень популярный писатель революционного толка», и даже те засранцы, которые пришли в рюмочную… Все по-разному — одни по-писательски, а другие по-жлобски, но все.
Е.П.: Сейчас скажу такую вещь, что хоть больше на глаза ему не попадайся: Распутин Валентин Григорьевич в первых своих сочинениях был подаксеновиком. Смотри его ранние рассказы, например «Рудольфио».
А.К.: И получается, что подаксеновик — это не оценочное, это не хорошо и не плохо, это констатация факта безусловного влияния на несколько поколений и не только литературного авторитета, вот и все.
Е.П.: История одна была, мне ее рассказывал поэт Александр Алшутов. Ты знаешь это имя? Значит, короткая справка про Александра Алшутова: знаменитый поэт андеграунда, его знали все, он старше меня, умер в городе Сыктывкаре. Совершеннейший шестидесятник, хотя его почти не печатали, его очень хорошо знал Вознесенский, знал его Аксенов, знал Юз Алешковский… То есть он был человек литературы, одно-два стихотворения все же сумел опубликовать с большим трудом. Он, как многие шестидесятники, уезжал на полгода-год подальше от всех — на Сахалин, на китобойных судах работать или шофером в геологической экспедиции, где его чуть не посадили, потому что он машину опрокинул. Естественно, пил изряднейшим образом, было несколько жен, от каждой жены у него почему-то было по три ребенка. С последней женой, значит, он и уехал в город Сыктывкар, там стал переводами зарабатывать, постепенно завел себе дом, обжился — ну, и умер.
А.К.: Хорошая биография.
Е.П.: Чего уж. Так вот, слушай, Алшутов мне рассказывал, что, когда он жил на Сахалине, в это время туда для воспитания идеологического был послан-сослан по линии Союза писателей или ЦК ВЛКСМ, не знаю, Василий Павлович Аксенов. На исправление. Изучать жизнь. В результате чего появилась повесть…
А.К.: Доизучался, неисправимый, до «Апельсинов из Марокко».
Е.П.: Доизучался до повести «Апельсины из Марокко», которую критика опять разгромила, дескать, там бичи воспеты и неправильно труд показан… Но это потом, а пока он является на Сахалин, где живет Алшутов. И тамошнее сахалинское начальство понимает, с одной стороны, что он какой-то такой… подозрительный, а с другой стороны, литературная номенклатура московская, присланная Союзом писателей и ЦК комсомола, и, значит, ему полный карт-бланш и почет. А тем временем вокруг него уже собирается вся местная компания прогрессивной интеллигенции во главе с Алшутовым. И они ведут Аксенова изучать жизнь по немногочисленным ресторанам города Южно-Сахалинска.
А.К.: А где же еще жизнь изучать?
Е.П.: Действительно. Китобойные флотилии плавают в море. А они с Аксеновым изучают жизнь на берегу. Встречаются и слушают людей нелегкой судьбы, например южносахалинских проституток и бичей. Писатель же должен все знать? И они не только изучают эту жизнь, но даже иногда выступают по местному телевидению — известный московский писатель Аксенов и местная творческая интеллигенция. Потом, значит, Василий Павлович через какое-то время усталый, но довольный уезжает оттуда…
А.К.: И пишет «Апельсины из Марокко».
Е.П.: Я уже не помню точную хронологию событий, но, очевидно, что когда в Москве стали громить «Апельсины из Марокко», то на Сахалине взялись и за тех, кто способствовал созданию этого…
А.К.: Идейно ущербного произведения.
Е.П.: Идейно ущербного с элементами клеветнического характера…
А.К.: И порнографии.
Е.П.: Нет, это слишком круто. Порнография — тогда даже слова не употребляли такого. Это уж, извини, не Аксенову, а мне пришьют потом, много позже. «Создал ряд идейно ущербных, близких к клеветническим произведений с элементами цинизма и порнографии». Прелесть какая — «элементы цинизма»!.. И вот их стали там вызывать и спрашивать, зачем они поставляли клеветническую информацию Аксенову, почему не сигнализировали, какой он подлец. И появился там, на Сахалине, фельетон под названием «Подаксеновики». Вскоре…
А.К.: А интересно, это они сами придумали там? В этой «глухой провинции у моря»…
Е.П.: А неплохое название — «подаксеновики»…
А.К.: Придумано блистательно.
Е.П.: Подберезовики, подосиновики, подаксеновики.
А.К.: Был бы я тогда редактором «Крокодила», пригласил бы автора…
Е.П.: Вызвал бы и предложил быть внештатником «Крокодила», сигнализировать с мест — письмо в «Крокодил», копия в КГБ.
А.К.: Но на всякий случай тут же и уволил бы, потому что больно умный, талантливый. А талантливый — он сегодня пишет фельетон «Подаксеновики», а завтра черт его знает, что напишет… На них же, талантливых, управы нет. А ты за него отвечай.
Е.П.: В общем, эту всю компанию подаксеновиков разгромили, и Алшутов появился в городе Москве, где вскоре его посадили, но потом отпустили. Но это не имеет отношения к нашему разговору. Мы же говорим о подаксеновиках, и я поэтому теперь перехожу к своим воспоминаниям. Первый рассказ у меня был напечатан, когда мне было шестнадцать лет. И в те же шестнадцать лет с небольшим я делал… ну, его подпольным нельзя назвать… скажем по-иностранному — андеграундный журнал в городе Красноярске. Назывался журнал, который делали исключительно русские ребята, странно и подозрительно — «Гиршфельдовцы», просто так, для эпатажа. Вышли три номера, эпиграфы там были такие: «Свежести, свежести, хочется свежести», «А мы рукой на прошлое — вранье», «В век разума и атома мы — акушеры нового» — из Евтушенко, Окуджавы, Вознесенского… Понимаешь, да?
А.К.: Да. Самодеятельный вариант журнала «Юность».
Е.П.: Такое вольномыслие, крутое такое.
А.К.: В рамках журнала «Юность» и законности.
Е.П.: Естественно, гашековская, Ярослава Гашека шутовская «Партия умеренного прогресса в рамках закона». И в этом журнале у меня была статья под названием «Культ личности и “Звездный билет”», и за нее я был исключен из комсомола, в котором не состоял.
А.К.: Смотри, зеркальное какое отображение: ты был исключен из комсомола, в котором не состоял, а я своим чередом был исключен из комсомола, в котором состоял, но потом оказался не исключен. Бардак у них был во всем, вот что я тебе скажу.
Е.П.: Да… И им придраться-то вроде бы не к чему было, но сам факт издания журнала — как можно, без разрешения?
А.К.: Вот когда ты начал-то без разрешения издавать… Безобразие. Культ личности — это серьезная внутрипартийная и государственная проблема, он осужден Центральным Комитетом КПСС, а тут какой-то «звездный билет», что такое?
Е.П.: Там криминала было два: моя статья «Звездный билет» и знакомого тебе Эдуарда Русакова статья под названием «Заклинатель трав» — догадался, про кого? Правильно, про Пастернака. Эдик писал лишь о стихах Пастернака, а они говорят — неважно, о стихах или прозе. Мы говорим — так стихи-то вышли официально, вот книга шестьдесят первого года, а они говорят — она в Москве вышла и ограниченным тиражом, а вы пропагандируете Пастернака. Выступает — это все происходит в горкоме комсомола — выступает член горкома комсомола, бетонщик на строительстве Красноярской ГЭС. И говорит: «Я, товарищи, скажу по-простому, по-рабочему. Дамы, если что, закрывайте уши, буду говорить прямо. Вот были мы в Хельсинка´х на фестивале, так нам этого Пастернака´ подса´вывали в номера, так мы, извините, товарищи и дамы…» И аж зашелся: «…жопу им подтирали! А эти нашли, вытащили!..» То есть мы с Эдиком вытащили Пастернака. Постановили исключить из комсомола…
А.К.: Какая прекрасная история! Одно выступление-то чего стоит…
Е.П.: Потому что ему в перерыве между пьянками в Хельсинки сказал «присматривающий», что Пастернак — это враг народа. Так вот, постановили исключить из комсомола. Главного редактора и меня, его заместителя. Однако я оттуда вышел крайне веселый…
А.К.: Какая прекрасная история! Одно выступление-то чего стоит…
Е.П.: Потому что ему в перерыве между пьянками в Хельсинки сказал «присматривающий», что Пастернак — это враг народа. Так вот, постановили исключить из комсомола. Главного редактора и меня, его заместителя. Однако я оттуда вышел крайне веселый…
А.К.: И тебя?
Е.П.: И меня исключили. Они не могли понять, что в шестнадцать лет можно не состоять в комсомоле. А я вышел веселый, потому как это было все равно, что меня исключили бы, например, из масонской ложи… Ты знаешь, я сейчас подумал о том, что Василий Павлович своим «Звездным билетом» уже с моих шестнадцати лет, получается, играл огромную роль в моей судьбе. Смех смехом, а мне из-за этого пришлось поступить в геологоразведочный институт.
А.К.: А так бы ты куда поступал?
Е.П.: Подожди… Было постановление горкома комсомола, об этом узнали в школе. Поэтому, когда я закончил десятый класс, мне выдали характеристику для поступления в институт, а в характеристике написано: учится хорошо, груб, высокомерен, неуживчив. Я читаю характеристику, а на меня смотрят с наслаждением директор школы и классная руководительница, и они ждут, что я сейчас паду на колени и скажу: «Не губите, родные…»
А.К.: С такой характеристикой не то что в институт, в тюрьму не примут.
Е.П.: Волчий билет. А я, значит, складываю эту характеристику, говорю «спасибо» и еду в Москву — поступать на какое-нибудь там филологическое… Я учил литературу, историю… А куда ни приду — ну, в МГУ, например, они посмотрят характеристику и говорят: «Вы идите куда-нибудь… в другое место…» Больше всего мне понравилось знаешь где? В Институте восточных языков, где на шпионов учили.
А.К.: А зачем же ты туда пошел?
Е.П.: А куда мне деваться, я в Москву приехал. Учиться. Откуда я знал-то тогда, что там на шпионов учатся? Значит, поскольку там на шпионов учат и все дипломаты, они сказали мне: «Мы не потому не разрешаем вам документы сдать, что у вас характеристика такая и что вы не комсомолец, а потому, что вы заикаетесь».
А.К.: Точно то же самое! Только не по такой благородной причине, я самиздатом не занимался, а просто по пятому пункту. Подаю документы на физико-технический факультет — смотрят и говорят: «Вы понимаете, дело не в том, что, конечно, национальность у вас, да и в характеристике написано “махровый индивидуалист”, а в том, что у вас зрение слабое, а у нас черчения много, вам тяжело будет, так что вы подавайте лучше на механико-математический».
Е.П.: Со мною это происходило в шестьдесят третьем году.
А.К.: А со мною в шестидесятом.
Е.П.: А не слишком ли мы много про себя говорим?
А.К.: А это наши мемуары.
Е.П.: А Аксенов?
А.К.: А мы есть подаксеновики и в данном разговоре этим интересны, потому что Аксенов повлиял на наши судьбы. На твою — с шестнадцати лет, а на мою — много позже, но тоже повлиял. Если бы не литература, в которую я рвался в большой степени потому, что меня аксеновская литература ушибла… Если бы не литература, то, закончив мехмат, стал бы я постепенно доктором наук ракетным и получал бы сейчас зарплату в шесть тысяч рублей. Или шестьдесят? Или гривен, поскольку сидел бы, будучи не слишком инициативным человеком, сейчас в том же Днепропетровске, где закончил мехмат. А скорей всего уже умер бы, потому что обязательно рано или поздно выпил бы вместо водки ракетного топлива.
Е.П.: А теперь ты находишься здесь, и мы сочиняем с тобой книгу про Аксенова, потому что он изменил нам судьбы… Да, так вот, иду я в институт историко-архивный. Мне хотя бы ночевать надо в Москве где-то, а ночевать в историко-архивное общежитие пустили. Хотя посмотрели характеристику и сказали: «Зря вы, зря, у нас одиннадцать человек конкурс на место, вы не комсомолец, характеристика сами понимаете какая». Но определили меня в келью, я это описал где-то, там общежитие было в монастырских помещениях, и я учу там все, что нужно, историю и так далее… Но выгнали меня и оттуда, а когда я пошел забирать документы, сказали: «Хорошо пристроился, в общежитии решил на халяву пожить». Выгнали меня, и тогда я пошел в геологоразведочный институт поступать. Имени товарища Серго Орджоникидзе. На Манежной площади он тогда был, переименованной к концу моего обучения в площадь имени 50-летия Октября. Я напротив Кремля учился… Я знал, что есть в Москве такой институт, потому что туда поступал мой школьный товарищ Саша Морозов, у которого — он жил уже в Москве — я первую ночь в Москве ночевал… Ну и вообще мне этот институт не чужой был, я еще школьником, в каникулы, работал в экспедиции радиометристом. На вступительных по литературе тройку получил, представляешь? Я о Маяковском писал. Ошибок не было, они написали — «за убогость содержания».
А.К.: Женька, это прекрасно, это же тост! За убогость содержания, товарищи!
Е.П.: Но меня все-таки принимают…
А.К.: Погоди, а какое это все имеет отношение к Аксенову?
Е.П.: Сейчас поймешь. Меня принимают в группу РМРЭ — разведка месторождений редких и радиоактивных элементов, куда всегда был недобор, где была повышенная стипендия и не было лиц женского пола…
А.К.: Потому что лица мужского пола там быстро превращались в лиц женского пола.
Е.П.: Нет. Во-первых, из лиц, там учившихся, мало кто стал ураном заниматься. Один, например, стал преподавателем иврита…
А.К.: От иврита, конечно, радиации нет.
Е.П.: И повышенная стипендия плюс. И была группа, где все читали книжки, это хорошие люди были. В общем, чтобы завершить эту историю… Замдекана у нас был Алексей Григорьевич Конский, брат народного артиста Григория Конского. Здоровенный мужик, веселый… Он поселился у нас в общежитии, женившись на уборщице. Ему было лет под шестьдесят… И однажды я Алексею Григорьевичу говорю: «Алексей Григорьевич, правда ли, что вы в молодости знали Михаила Булгакова?» Он, пораженный, на меня посмотрел и говорит: «Я-то его знал, но откуда ты, пьянь, можешь знать это святое имя?» Вот где я учился, это был замечательный институт. А поступил я туда из-за характеристики, а характеристику мне дали из-за Аксенова, его «Звездного билета»… Сгубил меня Аксенов, спасибо ему.
А.К.: Ты хочешь сказать, что твоя страннейшая судьба, что тот огромный вклад, который ты внес в российскую геолого-минералогическую науку, — это все Аксенов сделал?
Е.П.: Разумеется.
А.К.: Ты и есть подаксеновик в чистом виде. А я теперь очень коротко скажу, почему я подаксеновик. Я очень рано начал писать, и вот с тех пор, как я пишу…
Е.П.: Да уж не раньше, чем я.
А.К.: Нет, писать, может быть, и раньше, зато публиковаться — намного позже.
Е.П.: Ну, и во сколько же ты начал писать?
А.К.: Лет в двенадцать.
Е.П.: А я лет в десять примерно. Я написал письмо в издательство красноярское: вот книжки вы печатаете, а я, ребенок, книжки эти прочитал, и все они такое говно, что читать невозможно. И я помню, мне ответили оттуда, испугавшись, наверное: вы совершенно правы, но вы упоминаете книги, еще изданные при культе личности Сталина. Я помню, как к нам во двор принесли их письмо, и тогда мне матушка моя сказала фразу, которую потом неоднократно повторяла: «Ты допишешься-доболтаешься, что тебя свяжут и нам не уйти». Все, извини, действительно разболтался…
А.К.: Значит, я начал довольно рано писать, на первые мои два стихотворения, которые я послал в журнал «Юность», мне ответил поэт Дементьев, он посоветовал мне читать больше классики и, естественно, работать над словом и присылать новые произведения. Я это письмо спрятал и больше никогда опубликовать стихи как таковые нигде не пытался. Спасибо за ответ Андрею Дементьеву. Но потом я начал писать прозу, уже в сознательном состоянии, и про всё, что я писал, мне все говорили: что же ты подражаешь Аксенову, что же ты так подражаешь? А я бесился и лез на стенки, потому что я писал так, как мне нравилось, я не подражал. И ведь мне то же самое говорили, критики писали, когда я уже профессиональным писателем стал и даже известным… И вдруг, много лет спустя, много десятилетий спустя после того, как я начал «подражать Аксенову», я понял, что не в том дело, что я подражал Аксенову, а в том дело, что мне действительно так нравилось писать. Не писать я учился у Аксенова, а смотреть, слушать, вообще всему… То есть Аксенов, как и тебе, испортил мне жизнь.
Е.П.: Ну тебе нравится словосочетание «испортил жизнь». Я понимаю иронический твой склад души, но все же не испортил. Он раскрыл глаза, наверное?
А.К.: Хорошо, не испортил. Тогда, значит, он создал мою жизнь.