— Это всегда так бывает, — рассудительно ответила Наташа. — Все болеют не вовремя. А если хочешь заболеть — ни за что не заболеешь… Ну, мы пришли. Сюда — в ворота!
Наташа жила в первом этаже деревянного домика, прятавшегося в глубине двора. Дверь открыла большая, толстая девочка лет пятнадцати, в коричневом платье и в черном переднике. На плече у нее сидел огромный пушистый рыжий кот.
— Уже из школы? — спросила она, пересаживая кота на другое плечо. — Фуфа, сиди!
И, напевая что-то, она медленно пошла по коридору и скрылась в одной из комнат.
— Это — Мура, наша соседка, — сказала Наташа Кате, осторожно всовывая тоненький ключик в отверстие замка.
Дверь в комнату легко, будто сама собой, открылась.
— Мама тебе позволяет брать с собой ключ? — удивилась Катя.
— А что же в этом такого? — спросила Наташа.
— И ты не теряешь?
Наташа только плечами пожала:
— Вот еще! Ключи терять! Да что я — разиня какая-нибудь?
— А у нас бабушка даже Тане ключей не дает, — со вздохом сказала Катя. — Говорит: «непременно потеряете». А ведь Таня уже в институте!
Наташа слегка улыбнулась и покачала головой:
— Нет, это только так говорится: «потеряете, потеряете»! Вовсе она этого не думает, твоя бабушка. А просто вам с Таней незачем брать с собой ключи. Ведь у вас всегда кто-нибудь дома. Ты позвонишь — тебе сразу откроют. А у нас не так. Мама до шести часов на службе, а иной раз и позже задержится. Что ж бы я стала делать, если б у меня ключа не было?
Она говорила просто, спокойно, как большая. Катя невольно с уважением и любопытством посмотрела на свою новую подругу.
Дома Наташа была совсем не такая, как в школе. Стоило ей переступить порог этой небольшой, чисто выметенной и тщательно прибранной комнаты, как на лице у нее появилось какое-то другое выражение — деловитое, немного озабоченное и в то же время уверенное.
— Раздевайся! — сказала она Кате и, ни слова не говоря, раскинула на вешалке Катино пальто так, чтоб оно скорее просохло.
Потом она быстро сняла через голову свое коричневое форменное платье, переоделась и, схватив Катю за руку, потащила ее в угол, где на табуретке, аккуратно накрытой вышитой салфеточкой, стояли игрушечный зеркальный шкаф и железная кроватка, постланная по всем правилам. Под ватным стеганым одеялом лежала розовая и блестящая куколка.
— Это и есть твоя Дюймовочка? — спросила Катя.
Наташа кивнула головой:
— Ага!
Она открыла дверцу игрушечного зеркального шкафа и достала оттуда настоящий белый халатик с карманами спереди и тесемками сзади.
— Этот халатик мы на нее наденем. А другие платья положим в коробочку.
— Да ведь коробочка не войдет в конверт!
Наташа на секунду задумалась.
— И сама Дюймовочка в конверте не поместится, — сказала она, повертев в руках куколку. — Мы с тобой лучше вот что сделаем: завернем все в бумагу, перевяжем веревочкой и отнесем к воротам больницы. Там берут и пакеты и письма.
Она заботливо оправила простынки и одеяльце на кукольной кровати и приперла поплотнее дверцу опустевшего зеркального шкафа.
— Ты еще играешь иногда в игрушки? — спросила Катя.
— Нет, уже не играю, — слегка вздохнув, сказала Наташа. — Некогда, знаешь… Да не выбрасывать же их! Все-таки как-то жалко… Ну вот, я и решила: пусть еще год постоят. А когда перейду в пятый класс, подарю кому-нибудь… — Наташа как-то грустно усмехнулась. — Если бы я в этом году не осталась, а перешла, ничего этого у меня, наверно, уже не было бы… — Она тряхнула головой, как будто для того, чтобы отмахнуться от неприятной мысли, и озабоченно поглядела на часы. — Ой, Катенька, уже скоро три, а я еще и за дело не бралась. Мне надо картошку почистить и суп на плиту поставить.
— А уроки когда же?
— А вот картошка будет вариться, а я буду учиться. — Наташа засмеялась: — Как складно вышло — правда? Ну, пойдем со мной на кухню. Мне картошку чистить веселей будет.
— Ладно, пойдем. Только на минутку. Уже домой пора.
— Успеешь! Долго ли тебе дойти до дому? Минут десять — не больше.
— Даже меньше!
И девочки побежали по коридору на кухню.
У белой газовой плиты стояла худенькая седая женщина и переворачивала на сковороде котлеты. Катя подумала, что это чья-нибудь бабушка, но Наташа шепнула ей, что это не бабушка, а мать той самой Муры, которая открыла им дверь. Масло на сковороде плевалось и брызгалось, суп в кастрюле бурлил, выбрасывая клубы пара.
— Мура! — крикнула мать, выглянув в коридор. — Принеси тарелку, я тебе супу налью. Слышишь, Мура?
— Слышу, — отозвалась из комнаты Мура. — Не глухая.
Не дождавшись ее, мать сама побежала за тарелкой.
А Наташа в это время стояла у своего столика и ловко — неторопливо, но быстро — делала свое дело. Картофелины одна за другой послушно поворачивались у нее в руке, оставляя под ножом длинную тонкую ленточку шелухи, и звучно падали в кастрюльку, полную воды.
В коридоре опять раздались частые шлепающие шажки. Мурина мать суетливо вошла в кухню и стала наливать в тарелку суп.
— Мама, — донесся из комнаты сонный и недовольный голос Муры, — я не буду есть, я спешу! Три часа ты разогреваешь этот несчастный обед… Фуфка, не царапайся!
— Да ведь я уже несу! — крикнула мать с отчаянием в голосе и почти побежала в комнату, неся на вытянутых руках дымящуюся тарелку с супом.
Наташа и Катя переглянулись.
— Вот всегда она так! — сказала Наташа, когда девочки опять остались одни. — Барыня какая! Смотреть противно!
— Еще бы! — решительно подхватила Катя и вдруг сразу замолчала.
Ей стало жарко, покраснели уши, кровь прилила к щекам… Она вспомнила, как третьего дня после обеда бабушка попросила ее помыть посуду. Она сказала: «сейчас», и стала дочитывать страничку в одной очень интересной книжке. Дочитала и незаметно перескочила на другую страницу, потом — на третью…
«Что же ты, Катенька?» — спросила бабушка.
«Сейчас. Вот до главы дочитаю».
«Да ведь вода остынет».
«Ах, бабушка, какая ты!.. Я же сказала: сейчас».
Бабушка ничего не ответила, встала и вышла из комнаты.
…А когда Катя дочитала главу и, заглянув в конец следующей, прибежала на кухню, посуда была уже вымыта.
Бабушка перетирала последние тарелки. Не глядя на внучку, она сказала:
«Ступай, ступай себе! Твое дело — обедать, а постряпают да приберут другие. Ты у нас барыня!..»
Неужели же она, Катя, похожа на эту противную Муру? Нет, ни за что!
Она быстро соскочила с высокой табуретки, на которую было присела.
— Вот что, Наташа: ты захвати Дюймовочку завтра в школу. На большой перемене мы и письмо вместе напишем и пакет приготовим. А сейчас я пойду. Уже поздно. Бабушка из-за меня второй раз обед греть будет…
Наскоро попрощавшись с Наташей и застегивая на ходу пуговицы пальтишка, Катя выбежала на улицу.
Круглые электрические часы на углу показывали ровно четыре! Большая стрелка подскочила и передвинулась, прямо на глазах, еще на одну минуту дальше. Катя со всех ног побежала домой.
«И что я за человек такой! — с досадой думала она на бегу. — Наташу пожалела — так Аню обидела. Про Аню думаю — так про бабушку забыла. Не умею я как-то про всех думать сразу!..»
Одним духом она взлетела по лестнице и нажала кнопку звонка. Дверь открыла бабушка.
— Пообедали уже? — с тревогой крикнула Катя.
— А что — проголодалась очень? — ласково спросила бабушка. — Ну, иди, иди, покормлю. А мы с Мишенькой хотели было Танюшу подождать. Она с минуты на минуту вернется.
Катя перевела дух.
— Ну, так и я буду ждать! — сказала она весело. — Хоть до завтрашнего дня! А после обеда я всю посуду перемою. И кастрюли вымою и сковородку вычищу. Хорошо, бабушка?
Бабушка из-под очков поглядела на нее и вдруг засмеялась.
— Да уж чего лучше! — сказала она. — А ты что это сегодня такая сознательная? Где ума-разума набралась?
Катя смущенно усмехнулась и вместо ответа спросила:
— А ты, бабушка, почему такая догадливая? Где ума-разума набралась?
Бабушка хитро прищурила свои черные живые глаза.
— А там же, где ты, внученька, — сказала она. — На людей посмотрю и себе заметку сделаю.
За стеклянной стеной
В вечерней полутьме больничной палаты было как-то особенно тихо…
Аня очнулась на незнакомой белой кровати. Все кругом было странно и удивительно. Она лежала одна — и не одна: в комнатке были стеклянные стены, и за стеной виднелась такая же комнатка. А за той стеклянной стеной открывался еще длинный ряд стеклянных стен.
«Почему здесь все стеклянное?» — подумала Аня.
Что-то приятно холодило ее тяжелую, горячую голову. Она с трудом приподняла руку и нащупала на лбу завернутый в полотенце небольшой резиновый пузырь. Он был наполнен хрустящими кусочками льда. Аня провела рукой по коротко остриженной голове.
«Нет кос, остригли!» — поняла она и сквозь слипшиеся ресницы посмотрела по сторонам.
За ближайшей стеклянной перегородкой сидела на кровати девочка. Шея и ухо у нее были забинтованы. Заметив, что Аня уже не спит, девочка пододвинулась поближе к стеклу и спросила:
— Как тебя зовут? А? Ты в каком классе учишься?
Но Аня молчала. Что-то душное, тяжелое словно навалилось ей на грудь, сковало руки и ноги, налило свинцом голову, затуманило глаза. Даже одно какое-нибудь словечко Ане было бы трудно выговорить. Хотелось лежать не двигаясь, хотелось, чтобы девочка ни о чем не спрашивала, а лучше сама рассказала бы обо всем — и почему здесь все стеклянное, и давно ли ее, Аню, привезли в больницу, и не видела ли девочка Анину маму.
Но не было сил расспрашивать. Аня опять закрыла глаза, и ей представилось, будто она снова дома. Мама осторожно одевает ее, чтобы везти в больницу. Одевает как маленькую — натягивает на ноги длинные чулки, вместе с папой приподнимает ее, чтобы завернуть в одеяло. Аня слышит их голоса, ласковые, встревоженные, но никак не может разобрать, что они говорят. А потом ее укладывают на носилки, и два санитара в белых халатах, в высоких сапогах поднимают носилки и бережно несут из комнаты. Чуть покачиваясь, Аня как будто плывет куда-то, а мама идет рядом и поправляет на ходу Анино одеяло. Вот и ступеньки лестницы, по которым еще так недавно она весело сбежала вниз, отправляясь в школу.
Школа! Первое сентября! Как хорошо, как весело началось это утро и как грустно кончилось! Подумать только — она поссорилась со своей самой лучшей подругой, с Катей! А ведь они дружат так давно, даже не с первого класса, а еще раньше — со старшей группы детского сада…
«И что я наделала! — думала Аня, перебирая горячими неловкими пальцами край простыни. — За один день все успела — и Кате наговорила не знаю что и новую девочку обидела. Из-за этой глупой ссоры Кате попало от Людмилы Федоровны. Рассадили нас… А все из-за чего?»
Аня напрягла память, вспоминая.
«Из-за чего же?»
Но вспомнить было трудно. Перед глазами вставало румяное лицо Наташи, робко поглядывающей на Катю и Аню, и сама Катя, сначала такая веселая, счастливая, а потом недовольная, хмурая. И во всем, как всегда, виновата она, Аня! Взяла и сама испортила всем праздник! И теперь, конечно, все на нее сердятся. «Это кто такая Аня? — спросила, наверно, Наташа. — Та противная девчонка, что так задается?» — «Да, — сказала, должно быть, Катя, — та самая. Только раньше она такой не была. Не знаю, что с ней сделалось».
И Катя, конечно, не захочет с ней больше дружить. Еще бы, кому охота водиться с такой злючкой? А ведь все могло быть так хорошо! Катя сама обещала помогать Ане по русскому письменному, они бы часто-часто бегали друг к другу — и уроки готовить и просто так, поиграть. А теперь ничего этого не будет. Она заболела, сильно заболела, может быть на целый месяц, на два, на три. За три месяца так отстанешь от класса, что уж и не догнать, как ни старайся. Чего доброго, еще на второй год оставят. На второй год! Второгодница…
Аня заметалась, застонала. И сейчас же девочка за стеклянной стеной стала громко звать няню:
— Нянечка, няня! Новенькой плохо!
«Новенькой», — подумала Аня. — А я не могла назвать Наташу «новенькой». «Второгодницей» ее обозвала. А ведь она болела, как и я…»
Дверь из коридора приоткрылась, и к Ане легкими быстрыми шажками подошла маленькая старушка няня.
Она была вся в белом, только тапочки у нее были черные. И Аня вдруг почувствовала, что она не может смотреть на черное — от этого голова начинает еще сильнее болеть. И Аня подняла глаза на белый нянин халат.
— Что, доченька, что? — спросила няня, склонившись над ней. — Головушка болит? Может, попить хочешь? — И няня поднесла к Аниным пересохшим губам ложечку с чаем. — Не надо, детка, плакать. Скоро поправишься, опять в школу пойдешь.
— Нянечка, — с трудом выговорила Аня, — можно мне письмо послать?
— Письмо? — удивилась няня. — Маме, наверно? Да мама завтра и сама к окошку подойдет. Она и нынче приходила, все на тебя смотрела.
— В школу… письмо, — чуть слышно произнесла Аня. — Подруге.
Няня осторожно поправила подушку под Аниной головой:
— В школу, деточка, писать нельзя. Эта болезнь прилипчивая. Заразиться могут подруги.
— И большие могут заразиться?
— Бывает, что и большие заражаются.
— Значит, и учительнице нельзя написать?
— Никому нельзя, — строго сказала няня. — А сюда — пожалуйста, сколько угодно.
«Сюда!.. — подумала с горечью Аня. — Станет ей Катя писать сюда после всего, что было!»
Ах, что же ей теперь делать? Что делать? Если бы она хоть пять минут могла поговорить с Катей, она бы все, все объяснила… Сказала бы, что у нее и тогда уже сильно болела голова и это, наверно, от болезни она была такая плохая. И Катя, конечно, все бы сразу поняла и перестала сердиться. Только бы пять минут!.. Так нет! Нельзя повидать Катю и на одну минуточку.
В письме так хорошо не напишешь, как на словах скажешь. Но все-таки хоть бы позволили записку написать! Да ведь не позволят. И просить-то даже нельзя: болезнь, говорят, прилипчивая… Что же делать? Маме сказать? Через стекло? Ничего она через стекло не разберет. Только будет кивать да говорить: «Хорошо, деточка! Лежи спокойно, деточка!» А разобрать — не разберет.
И, значит, все три месяца Катя так и будет думать про нее, что она скверная, злая, противная — самая плохая в классе. Будет так думать и разлюбит ее совсем. И все девочки разлюбят. И Людмила Федоровна, наверно…
Она всхлипнула, и слезы ручейками потекли у нее по щекам — в рот, в уши, за воротник больничной рубашки.
Во рту сделалось солоно и горько. Горячая наволочка под щекой смокла.
— Кто у нас тут плачет? — вдруг услышала Аня чей-то ласково-сердитый голос и увидела над собой тоненькую девушку в белой пышной косынке.
— Это — наша новенькая, — ответила за стеной девочка. — Тетя Муся, я к ней нянечку позвала.
Тетя Муся — это была медицинская сестра — осторожно вытерла полотенцем Анины глаза и щеки, перевернула подушку и сменила потеплевший и потяжелевший пузырь. Ане опять стало как-то прохладнее и легче.
Потом тетя Муся присела на табуреточку возле Аниной постели и стала говорить, что никто из детей не плачет, даже самые маленькие, и что скоро Аню переведут из бокса — так называются эти стеклянные комнатки — в общую палату. А там весело — ребята и в разные игры играют и книжки читают. И даже ходить им позволяют, как будто это и не больница вовсе, а детский санаторий.
Аня хотела было рассказать этой ласковой тете Мусе, что она не скучает и не боится, а плачет совсем из-за другого. Но у нее не было сил говорить, да и все равно тетя Муся не поняла бы, наверно, всего, что случилось. Она закрыла глаза. Пузырь со льдом так славно холодил лоб. Кругом было тихо, и Аня уснула под мерный, убаюкивающий голос тети Муси.
А утром, когда она проснулась, все эти стеклянные комнатки заливало веселое солнце. Из-за стеклянной стены смотрела на нее девочка — та самая, с обвязанной головой, — которой так хотелось вчера вечером поговорить с Аней.
— Тебе лучше? — спросила девочка. — Хочешь, я тебе книжку почитаю? Интересная!
Но Ане все еще трудно было не только разговаривать, но даже слушать. Ей хотелось лежать на спине и смотреть, как за окном кружатся на лету желтые сухие листья.
Засыпая и снова просыпаясь, она смутно, сквозь сон, чувствовала холодное стекло термометра у себя под мышкой. Чувствовала, как няня умывает ее, дает пить, и вдруг, совсем неожиданно, увидела перед собой высокого незнакомого человека в белом халате, белой полотняной шапочке и поняла, что это доктор. Рядом с ним стояла тетя Муся, и Аня сегодня как будто впервые увидела ее, хотя тетя Муся уже мерила ей рано утром температуру. Тетя Муся была беленькая, голубоглазая и такая молодая, что ее можно бы звать просто — Муся. Поодаль, у дверей, стояла та самая старушка няня, которая вчера раньше всех подошла к Аниной постели. В руках у нее была какая-то плетеная корзинка с пакетами.
— Ну-ка, стрижка-брижка, — весело сказал доктор, присаживаясь возле Ани, — как дела? Говорят, ты весь бокс слезами затопила. По маме скучаешь?
— Да нет… я не оттого, — шепотом сказала Аня.
— Отчего же?
Аня молчала.
— О школе она все беспокоится, — сказала негромко старушка няня. — Давеча даже письмо туда писать собиралась.
— Ишь ты какая! О школе скучаешь? Так вы, нянечка, отдайте ей поскорей посылку… Пусть поглядит. А я сюда еще зайду.
И доктор вышел из бокса, широко шагая своими длинными, журавлиными ногами. За ним почти побежала тетя Муся.
Старушка няня достала из корзинки аккуратно покрытую вощанкой пузатую баночку и поставила на столик возле постели: