— Продолжай, продолжай.
— Мне… стыдно вспомнить, что произошло потом… У берегов Ивисы мы заприметили большой торговый корабль. Один из моих парней — а это все были отчаянные ребята — сказал, что это, должно быть, венецианский купец, и что тот, кто приберет его к рукам, будет безбедно жить до старости. Он сказал: бояться нечего, если заметят исчезновение корабля, то заподозрят алжирских корсаров, их полно в этих водах. Большая часть венецианской команды, по всей видимости, была на берегу. Ребята посовещались и предложили мне рискнуть. Я не смог отказаться… Я так хотел стать богатым и независимым! Ночью на двух шлюпках мы подошли к венецианцу, вскарабкались на палубу и взяли его без крика и шума.
— И… вам повезло?
— Да. Судно было нагружено шелком, великолепным восточным шелком. Мы были богаты… Но… я испугался. Я не знал, как мне теперь быть. Ведь я стал пиратом. Отправиться бродить по белу свету я не мог, я должен был вернуться!..
— Я понимаю. Тебя ждали мать, братья, сестры…
— И они хотели есть! А я был богат! Понимаете?
— Ты вернулся.
— Да, я вернулся. Мы вернулись на нашей бригантине, а венецианское судно оставили в укромной бухте. Потом… я пошел к Перальте и чистосердечно все ему рассказал.
— Он обрадовался, я полагаю?
— Да, как ни странно, да. И взялся сбыть товар. Правда, за это он потребовал две трети его стоимости. Я согласился.
— Тебе ничего другого не оставалось.
— Да. Но я и мои товарищи все равно неплохо заработали. Я купил собственное судно, «Золотую стрелу». А Перальта сказал, что я ловкий парень и предложил мне сотрудничать и дальше.
— Следовательно, ты перевозил контрабанду, а еврей, в свою очередь, сбывал товар, если в открытом море тебе удавалось захватить какое-нибудь судно?
— Я больше никогда не напал ни на один христианский корабль! Я встал на ноги благодаря разбою, это правда. Но я поклялся себе, слышите, поклялся! — никогда больше не нападать на суда добрых христиан! И слово я сдержал!
— Остаются еретики и магометане, — заключил Бартоломе. — Тоже неплохо. И справедливо, и выгодно. Вот только большую часть дохода ты терял в результате посредничества еврея.
— Пожалуй, так.
— Со временем ты понял, что Перальта тебя обманывает и решил с ним посчитаться?
— Посчитаться?
— Ты грозился убить его — и это слышали.
— Вы что же, святой отец, думаете, что это я… убил еврея?
— На всякий случай, объясни мне, где ты был в ночь на двадцать первое июня.
— Пил! В таверне! С приятелями!
— Они могут это подтвердить?
— Конечно!
— Однако не стоит полагаться на слово пьяных матросов.
— Послушайте, я никого не убивал, даже старого еврея! Он ведь был крещеным евреем! Я никогда не загубил ни одной христианской души!
— А венецианцы?
— Их я тоже не убивал! Мы их просто связали! А когда отошли на порядочное расстояние от Ивисы, дали им шлюпку и пожелали счастливого пути!
— Гм. Надеюсь, они добрались до берега.
— Но мои руки не запачканы кровью!
— Да, конечно. О том, что ты, должно быть, перерезал глотки нескольким десяткам мавров и английских еретиков, упоминать не стоит.
— Они пираты и враги Господа! — сверкнул глазами Диас.
— Бесспорно, — кивнул Бартоломе. — А еврея ты не убивал?
— Не убивал!
— Можешь поклясться на Святом Евангелии?
— Могу!
— Пожалуй, я тебе поверю.
— Я удовлетворил ваше любопытство?
— Почти.
— А наш договор остается в силе?
— О, конечно!
— Значит, я свободен?
— Как ветер.
— И я могу идти?
— Да, до встречи.
— Я предпочел бы сказать: прощайте!
Диас уже сделал несколько шагов к выходу, но Бартоломе окликнул его.
— Вот что, сын мой, не вздумай поднять паруса и показать святому трибуналу корму!
— Почему бы и нет?
— Потому что тебе будет довольно сложно погрузить на борт мать и семерых сопляков в придачу. Согласись, это обременительный груз для вольного добытчика.
— А если я все-таки выйду в море?
— Все они, как причастные к делу о ереси, окажутся в тюрьме святого трибунала.
— Подло, мерзко, гадко!
— Возможно. Но ты можешь мне дать другие гарантии?
— Мое слово!
— Прости, сын мой, но я тебе тоже не поверю.
Диас вышел, громко хлопнув дверью.
«Мог бы и поблагодарить за то, что так легко отделался, — подумал Бартоломе. — И он не убивал. Скорее всего, он не убивал. У него не хватило бы ума переодеться чертом. К тому же, почему яд? Диасу было бы проще воспользоваться шпагой или абордажной саблей. И уж конечно этот верный христианин не стал бы составлять договор с дьяволом. Интересно, он вообще умеет писать? К тому же, почему этот бандит не позарился на сокровища еврея? Ему же никто бы не помешал! Пабло бежал, старуха хватилась своего мужа только на следующее утро. И все же, я не положился бы на слово этого разбойника. Отныне каждый его шаг будет мне известен».
Выйдя из здания трибунала, Диас отправился в порт. Он тотчас заметил, что за ним следует какой-то человек. Впрочем, шпион даже не пытался прятаться.
В портовой таверне Диас разыскал своих матросов и приказал им отправляться на «Золотую стрелу». После душного, спертого воздуха церковного судилища ему хотелось на простор, на свободу. Сильные руки гребцов быстро гнали шлюпку вперед, а Диас ломал голову над тем, как же ему поступить и не лучше ли будет поднять паруса и положиться на волю Божью.
«Золотая стрела» выглядела совершенно пустой и как будто мирно дремала в бухте. Но вот над бортом показалась голова солдата в начищенном шлеме.
— Эй, на шлюпке! — окликнули матросов. — Поворачивай! Сюда нельзя!
— Это еще что такое?! — воскликнул Диас. — Я — капитан «Золотой стрелы»! Что вы, черт побери, делаете на моем судне?!
— Ты-то, может, и капитан, — ответил ему солдат, — вот только шебеки у тебя больше нет. Судно конфисковано по приказу коррехидора. Так что прочь отсюда, пока я не разрядил в тебя мушкет!
Рядом с первым солдатом показался второй. Сверкнуло дуло мушкета.
Диас в сердцах ударил кулаком по банке, на которой сидел.
— Проклятый монах! Везде успел! Обложил, как дикого зверя!
— Что будем делать, капитан? — спросил один из матросов.
— Гребите к берегу, ребята, — устало махнул рукой контрабандист. — А там поглядим.
Бедный Диас! Он, кому уступали дорогу все окрестные парни, он, кого уважали и считали себе равным бывалые моряки, он, кого страшились алжирские корсары, чувствовал себя мухой, запутавшейся в паутине, птицей, попавшей в силки. Инквизиция шла по его следу. Чужие люди распоряжались на его судне. Его близким угрожала опасность. Но самое ужасное — не понимал, почему его преследуют и что от него хотят. Он не видел смысла в этой игре и ничем не мог объяснить ее, кроме злой воли человека в черном, который, по какой-то ему одному ведомой причине, задумал его погубить. Диас редко доискивался причин. Он был ловок и сообразителен, но он не привык долго размышлять. Он никогда не распутывал сложных узлов, он их просто разрубал, кинжалом, шпагой, абордажной саблей. Он не хотел и не умел плести интриги, он предпочитал сражаться оружием, достойным настоящего мужчины. И сейчас он чувствовал, что готов нарушить свое слово и отправить на тот свет одного недостойного христианина, который именовал себя то доном Бартоломе де Сильва, то отцом Себастьяном.
* * *Вот он, дон Фернандо де Гевара, знаменитый маг и чернокнижник. Человек, который мог вызвать два десятка ужасных демонов. Человек, который думал, что может повелевать ветрами и молниями, дождями и ураганами. Человек, который много лет потратил на изучение магии и каббалистики. Человек, который, должно быть, достиг вершины знаний, и, возможно, слегка повредился в рассудке.
Де Гевару усадили на простую грубую скамью посреди зала заседаний. Страшный колдун совсем не производил угрожающего впечатления, скорее наоборот, он выглядел очень одиноким, подавленным и растерянным.
Дон Фернандо де Гевара был мужчиной мощного телосложения, с широкими плечами и мускулистыми руками. Вероятно, он обладал огромной физической силой, но ничто в его облике, на первый взгляд, не свидетельствовало о силе духа. Де Гевара не отводил взгляд, но в нем не чувствовалось дерзкого вызова представителям церкви, скорее, безмолвный вопрос и даже простодушие. Однако Бартоломе понимал, что не следует доверять первому впечатлению.
В виду важности дела на допросе присутствовали оба инквизитора и сам епископ.
— Мы увещеваем вас говорить правду и только правду и добровольно сообщить нам о том, что вы сказали или сделали противного святой вере и святой католической церкви, — обратился брат Себастьян к колдуну. — В противном случае, нам придется поступить с вами по всей строгости закона.
— Но, святые отцы, — воскликнул де Гевара, — я не сделал ничего плохого, моя совесть чиста!
— В ваших интересах добровольно сознаться во всем и не навлекать на себя кару Господню и человеческую, — добавил брат Эстебан.
— Но, святые отцы, я не понимаю, чего вы от меня хотите и почему я здесь!
— Сын мой, никого не заключают в тюрьму святого трибунала без достаточных оснований для этого, — наставительно изрек брат Себастьян. — Итак, приступим. Ваше имя?
— Дон Фернандо де Гевара де Вера.
— Кто ваши родители?
— Мой отец — дон Луис де Гевара де Охеда — служил под знаменами дона Хуана Австрийского, в битве при Лепанто[12] он командовал королевской галерой. Там он получил тяжелую рану и был вынужден выйти в отставку. Моя мать — донья Изабелла де Вера — происходила из старинного астурийского рода. Она известна своей благотворительностью и щедрой поддержкой женского монастыря святой Терезы. Оба потомственные дворяне.
— Это так, — подтвердил епископ, обращаясь к Бартоломе.
— Положим. А не было ли среди ваших предков мавров или морисков?
— Один из моих предков сражался вместе с Сидом Кампеадором! — ответил обвиняемый, и глаза его грозно сверкнули. — Я ненавижу неверных!
— А не состояли ли вы в родстве с иудеями?
— Нет! Род де Гевара всегда гордился чистотой крови!
— А не было ли в числе ваших родственников людей, осужденных за ересь?
— Нет, никогда! Сеньоры де Гевара всегда являлись примером для всех истинных христиан и не раз проливали кровь за нашу святую веру!
— Это верно, — опять подтвердил епископ. — В моей коллекции есть одно интересное полотно… Неизвестный художник изобразил рыцаря в полном вооружении на боевом коне. У меня есть все основания предполагать, что рыцарь этот — дон Мигель де Гевара, прапрадед дона Фернанда. По крайней мере, если верить не слишком разборчивой надписи в левом верхнем углу картины.
— Охотно верю, — процедил сквозь зубы Бартоломе, — но, согласитесь, ваше преосвященство, к делу это не относится.
— Конечно, но, я думаю, вы примете это к сведению.
— Что у вас есть предположительный портрет предка подозреваемого? Извольте.
Старик лишь вздохнул в ответ.
— Направьте запросы в трибуналы Гранады, Барселоны и Толедо, — обратился Бартоломе к секретарю, — не проходил ли кто-нибудь из рода де Гевара по какому-нибудь делу о ереси.
— Вы мне не верите? — встрепенулся дон Фернандо.
— Потрудитесь отвечать на вопросы, а не задавать их! Итак, насколько нам известно, ваши родители умерли, отец — в 1606 году, мать в 1607. Были ли у вас братья, сестры?
— У него был брат Лоренсо — ответил за де Гевару епископ. — Но он погиб. Утонул… Это произошло пятнадцать лет назад.
Бартоломе с трудом сдержался, чтобы не посоветовать его преосвященству замолчать. Ему вообще стало казаться, что старичок сочувствует обвиняемому. Впрочем, удивляться этому обстоятельству не приходилось. Во-первых, как и вся окрестная знать, епископ и де Гевара наверняка были хорошо знакомы, во-вторых, Карранса, конечно же, не хочет громкого процесса в своей епархии и потому будет стараться обелить де Гевару.
— Это так? — спросил Бартоломе колдуна.
— Да! — ответил тот, и в голосе его прозвучала такая горечь, словно трагическая гибель дона Лоренсо случилась лишь вчера. — Да! Святые отцы, у меня нет больше брата!
— Продолжим. Дон Фернандо, прочитайте Pater noster.
Де Гевара произнес слова молитвы. Его хрипловатый голос слегка дрожал, видимо, он очень сильно волновался.
— Хорошо. Теперь Credo[13].
И вдруг де Гевара запнулся, перепутал слова молитвы, вздрогнул, провел рукой по лбу, словно какое-то воспоминание помешало ему.
Инквизиторы переглянулись. Если обвиняемый забывал или путал слова молитвы, это считалось одним из самых серьезных доказательств его виновности.
Де Гевара тоже понял, что произошло. Он сгорбился, втянул голову в плечи и оглянулся по сторонам уже с нескрываемым страхом.
Бартоломе перешел к допросу по существу.
— Известно, что вы заключили с дьяволом договор крови, продали ему свою бессмертную душу, что вы вызывали демонов посредством заклинаний, а они выполняли ваши поручения. Вы это признаете?
— Прошу прощения, святые отцы, откуда вам это известно?
— Вы признаете?
— Но это же бред!
— Вы называете бредом слова инквизиторов?
— Нет… Я не то хотел сказать… Я хотел сказать, что ничего подобного я не делал!
— А что же вы делали?
— Ничего!
— Вы пренебрегали заповедями церкви?
— Нет же!.. Святые отцы, вы вкривь и вкось толкуете мои слова…
— Так вы считаете, что мы ошибаемся?
— Нет, я так не считаю…
— Но вы только что сказали!
— Вы нарочно путаете меня!
— Сын мой, никто не желает вам зла. Мы ждем от вас лишь чистосердечного раскаянья.
— Но мне не в чем каяться!
— Вам являлся Люцифер?
— Нет!
— Вам являлся Асмодей?
— Нет!
— Астарот?
— Нет!
— Бегемот?
— Нет!
— Вельзевул?
— Нет, нет, нет!
— А в каком виде являлся вам Вельзевул? — вступил в разговор брат Эстебан.
— Да, в каком виде? — устало повторил епископ.
— Может быть, он имел облик огромной коровы?
— Нет.
— В таком случае, не походил ли он на ужасную косматую обезьяну?
— Или на черного козла?
— Он изрыгал пламя?
— Послушайте, святые отцы, — возмутился де Гевара, — сдается мне, вы куда лучше меня знаете, в каком виде являются человеку черти!
— Сын мой, — покачал головой епископ, — зря вы порочите служителей церкви. Зря вы порочите всех служителей церкви.
— Я надеюсь на вашу справедливость! — де Гевара как будто заметил доброжелательность епископа.
— И зря вы связались с нечистой силой, — продолжал его преосвященство. — Разве вы никогда не получали предупреждения… свыше?
— Получал…
— Вот видите!
Бартоломе вдруг показалось, что в словах епископа присутствует какой-то тайный смысл. Однако де Гевара ответил епископу с тем же напускным, как думалось Бартоломе, простодушием:
— Я всегда следовал голосу совести, святые отцы, и мне не в чем себя упрекнуть!
Затем де Геваре продемонстрировали некоторые предметы, найденные в его подвальной лаборатории, в том числе и отвратительную Руку Славы, однако тот заявил, что эти вещи ему не принадлежат, что он их никогда не видел и вообще понятия не имеет, что это такое. И произнес все это с таким наивно-простодушным видом, что на месте инквизиторов никто не усомнился бы в правдивости его слов. Инквизиторы же никому не верили по долгу службы. Брат Себастьян, для которого виновность де Гевары не вызывала ни малейших сомнений, решил, что колдун — превосходный актер, но избрал неверную тактику защиты: уж слишком много против него было прямых улик. Ему следовало бить себя в грудь и каяться, только таким способом ему, может быть, и удалось бы сохранить жизнь.
Рассчитывая, что после нескольких дней, проведенных в камере, заключенный как следует осмыслит свое положение и перестанет запираться, Бартоломе подал знак к прекращению допроса.
— От него будет очень трудно чего-нибудь добиться, если не применить пытку, — заключил брат Эстебан.
Ему было обидно, что вместо молоденькой девушки ему, скорее всего, придется пытать грубого мужчину, но все же это было лучше, чем ничего.
— Посмотрим, — отозвался Бартоломе.
Часть вторая Смерть гробокопателя
Круглая луна повисла над колокольней собора св. Петра. Ни одно облачко не закрывало яркие, крупные звезды. Часы городской ратуши пробили полночь. Но город еще не спал. Где-то звенела гитара, откуда-то доносилась песня. На крыше ее подхватил хор бродячих котов.
В этот час прекрасные дамы, скрываясь за шторами и балконными решетками, ждали своих кавалеров. И звучали под окнами и балконами серенады, иногда прерываемые звоном скрещенных клинков. И то, и другое смолкало, когда слышался мерный шаг ночного дозора.
И лишь в одном конце города господствовала полная тишина. Могильная тишина. Это было городское кладбище, примыкавшее к францисканскому монастырю. Никто не решился бы ночью нарушить покой могил.
Старый сторож запер решетчатые кладбищенские ворота, повесил на них тяжелый замок и остановился, хозяйским взглядом обозревая ряды могил.
— Спите, спите спокойно, мои милые, — сказал он, очевидно, обращаясь к мертвецам. — Никто вас не потревожит. Вы ведь не в обиде на старого Педро? Если он иной раз и беспокоит вас, вы ведь его простите, не правда ли?
Постояв так четверть часа и, очевидно, удостоверившись, что на кладбище, кроме него самого, и, вероятно, призраков, никого больше нет, старик направился к своей убогой хижине, прилепившейся к монастырской ограде. Оттуда он вернулся с лопатой, закинул ее на плечо и бодро зашагал в дальний конец кладбища.