Бруно катил инвалидное кресло по аллее. Он навещал Карла каждый день, вывозил на прогулку в парк, окружавший клинику. Он снял комнату в пансионе рядом с клиникой, поселился там с женой и дочерью. Девочке было двенадцать, ее звали Барбара, она родилась с тяжелым пороком сердца, мало двигалась, сразу начинала задыхаться. Все ее двенадцать лет родители жили в страхе, что в любую минуту могут ее потерять.
– Послушай, у нас хорошие новости, – произнес Бруно, сворачивая с главной аллеи на небольшую стриженую лужайку. – Вчера Барбару посмотрел профессор Липперт, ты знаешь, он лучший в Европе специалист по врожденным порокам. Он приехал сюда вовсе не консультировать, главный врач этой клиники его племянник, и Липперт явился на пятидесятилетие племянника. Ганна каким-то чудом поймала Липперта и уговорила посмотреть Барбару. Ты меня слушаешь, Карл?
– Конечно, Бруно. И что сказал Липперт?
– Он считает, что можно обойтись без операции. Есть положительная динамика, он согласен наблюдать Барбару, его заинтересовал наш случай. Гипертрофия правого желудочка не прогрессирует, устье аорты…
Невозможно громко чирикали воробьи. По аллее прыгала трясогузка. От лужайки наплывал пьянящий запах свежескошенной травы. Карл закрыл глаза. Красота летнего дня была ему противна. Бруно остановил кресло.
– Эй, ты что, уснул? За тобой должок.
Карл, не открывая глаз, отрицательно помотал головой.
– Двадцать шагов, – Бруно тронул Карла за руку. – Вчера ты сделал восемнадцать, сегодня всего на два больше. Ну, вставай!
– Зачем?
– Просто вставай и иди. Ты можешь ходить, поэтому иди.
Да, он мог ходить, мог сделать не двадцать, а двести шагов без малейшей одышки. Инфаркт не оправдал надежд, оказался неудачной шуткой. Проклятое сердце удивительно быстро включилось и затикало как ни в чем не бывало.
– Господин Штерн, сегодня двадцать шагов! – прозвучал рядом детский голос.
Они подошли неслышно. Ганна, маленькая, рыжеволосая, в свои тридцать пять выглядела не старше восемнадцати. Круглое лицо, усыпанное мелкими веснушками, казалось веселым и жизнерадостным всегда, даже если Ганна едва сдерживала слезы. Но сейчас она улыбалась. Лучший в Европе специалист по врожденным порокам сердца сказал, что ее девочка может обойтись без операции. Раньше, двенадцать лет подряд, Ганна и Бруно слышали от врачей только одно: без операции ребенок умрет, но операция слишком тяжелая, шансов практически нет.
– Карл, вы уже знаете? – она подошла и поцеловала его в щеку.
– Да, Бруно рассказал мне, этот Липперт, он действительно лучший, ему можно верить.
Барбара присела на корточки напротив Карла и смотрела на него снизу вверх. Огромные глаза, зеленые, с голубоватыми белками, были точным отражением ослепительного летнего дня. Подсвеченные солнцем листья на фоне бледно-голубого неба едва заметно трепетали, ветра не было, но дрожал горячий воздух и дрожали золотые, прямые и длинные, как солнечные лучи, ресницы Барбары. Она была такой худой, что могла бы взлететь, короткие широкие рукава желтого платья напоминали крылья бабочки-капустницы. Карл подумал: «Господи, Ты все перепутал, это я должен умереть, я, никому не нужный мешок с костями, а маленькая девочка должна жить. Пожалуйста, Господи…»
Ему казалось, что он навсегда утратил способность растягивать губы, изображая улыбку, но рефлекс внезапно включался. Он чувствовал знакомое движение лицевых мышц. Он не мог видеть себя со стороны, забеспокоился, что вместо улыбки получилась жуткая гримаса, которая напугает ребенка, и тут же встал на ноги.
– Двадцать шагов, – строго напомнила Барбара и забралась в его кресло.
В руках она держала немецкий дамский журнал «Серебряное зеркало», собственность маленького печального гомосексуалиста барона фон Блефф, одного из бывших пациентов доктора.
– Барбара, не знал, что тебе нравятся дамские журналы, тем более немецкие, – удивился Карл.
– Журнал довольно глупый, но в этом номере статья Габи о разных ароматах, как изобретают новые духи. Очень интересно, хотите почитать? И вот сама Габи тут на обложке, посмотрите, какая красивая!
Она протянула ему журнал, он машинально пролистал, не видя ни лица на обложке, ни картинок, ни заголовков.
– Спасибо, потом как-нибудь обязательно прочитаю, – он протянул Барбаре журнал.
– Нет-нет, оставьте себе. – Барбара по-взрослому сдвинула брови и добавила очень серьезно: – Вы болеете, вам нужно выздоравливать, статья Габи поднимет вам настроение.
– Хорошо, спасибо. А кто такая Габи? – он спросил, просто чтобы продолжить разговор, не обижать ребенка полнейшим безразличием, но вдруг заметил, как напряженно переглянулись Бруно и Ганна.
– Разве вы не знаете Габи? – удивилась Барбара. – Габриэль Дильс, жутко популярная немецкая журналистка, ее снимают в рекламе и для нацистских плакатов, мы с ней познакомились этой весной в Вилль-Франш, она мой самый лучший друг…
– Барбара, господину Штерну это вряд ли интересно, – мягко перебила ее Ганна и покатила кресло вперед по аллее.
– У малышки совсем нет друзей-сверстников, – объяснил Бруно и взял Карла под руку. – Вот и придумывает всякую ерунду.
– Как «придумывает»? Ты хочешь сказать, она незнакома с этой жутко популярной немецкой журналисткой? Просто увидела фотографию в журнале?
– Нет-нет, фрейлейн Дильс действительно была нашей соседкой по отелю в Вилль-Франш, иногда она развлекала Барбару и терпеливо слушала ее болтовню. Для малышки любой взрослый, который уделяет ей время, сразу становится самым лучшим другом. Кстати, ты, кажется, знаком с хозяином журнала. Франс Герберт Мария фон Блефф, отпрыск древнего баронского рода. Он правда гомосексуалист или это грязные слухи?
– Я лечил его от депрессий, он гомосексуалист, панически боялся, что об этом узнает его мать.
– Та самая Гертруда фон Блефф, которая пожертвовала партии кучу денег?
– Та самая.
– Ее ты тоже лечил?
– Нет.
– А надо бы.
– Она неизлечима.
– Карл, да ты сегодня молодец! – радостно воскликнул Бруно. – Я сбился со счета, не двадцать, триста двадцать шагов или все четыреста.
Это была первая настоящая пешая прогулка. Карл не чувствовал усталости, шел, как послушный автомат. Ганна отстала на несколько метров, медленно катила кресло. Барбара свернулась калачиком на сиденье и задремала.
Бруно проводил Карла до палаты, присел на край кровати и сказал:
– Знаешь, мне кажется, тебе не нужно возвращаться в Германию.
До этой минуты они ни разу не говорили о будущем, только о прошлом. Надо было что-то ответить, и Карл выпалил первое, что пришло в голову.
– Вернусь и убью ефрейтора.
– Тогда уж заодно и Геринга, – Бруно грустно усмехнулся. – Нет, это плохая идея. Убийцы из тебя не получится. Они тебя прикончат.
– Отлично. Инфаркт оказался всего лишь неудачной шуткой. Сам я решить эту проблему не могу, я все-таки католик, а на счету нацистов появится хотя бы один по-настоящему милосердный поступок.
– Есть другой способ борьбы с нацизмом, более разумный и достойный, – Бруно вытащил платок, вытер вспотевшую лысину и произнес по-русски: – Карл, тебя очень ждут в Москве.
Да, странный был день. Опять включился рефлекс, уголки губ поползли в стороны, и даже какое-то подобие смеха защекотало гортань.
– Бруно, Бруно, я помню, в Тюбингене ты запоем читал Маркса и Плеханова. Но тогда все читали, было модно. Не думал, что для тебя это так серьезно.
– При чем здесь Маркс и Плеханов? Я понимаю, большевики нравятся тебе не больше, чем нацисты, но третьего не дано. Мы работаем не на какую-то абстрактную доктрину, мы пытаемся остановить зло, прости, мне трудно найти точную формулировку, все это звучит слишком высокопарно, мы…
– Мы?
– Да, Карл, мы. Ты уже сделал очень много для нас, хотя почему для нас? И для себя, и для…
Бруно запнулся, у него едва не вырвались три имени – Эльза, Отто, Макс. Приподнявшись на локте, Карл пытался сфокусировать взгляд на его лице. Зрение было в норме, просто все это время глаза застилала дымка безразличия, мешавшая видеть внешний мир и человеческие лица.
– Неужели твои руководители в Москве всерьез считают, что им нужен мешок с костями?
Бруно засмеялся слегка фальшиво, но весело, глаза заблестели, он легонько ткнул Карла пальцем в грудь.
– Мешок с костями! Ты старый осел, а кокетничаешь, словно барышня. Да тебе цены нет. Гитлер, Геринг, Гесс! Ты их знаешь как облупленных, твой опыт общения с ними уникален…
– Бруно, скажи честно, у тебя будут большие неприятности, если я откажусь?
Глаза погасли, спрятались под тяжелыми веками, палец принялся обводить узор на покрывале, голос зазвучал глухо, монотонно.
– Ну, видишь ли, за провал операции меня могут отозвать в Москву. В принципе ничего страшного, но Барбара… Она родилась в Швейцарии, все свои двенадцать лет жила в тепличных условиях. При ее болезни любое волнение смертельно. Мы с Ганной внушили ей, что Советский Союз – этакое сказочное королевство, где все счастливы и нет плохих людей. Если меня отзовут, мы приедем в Москву, Барбара увидит сказку своими глазами, для нее это будет сильнейший шок, она поймет, что мы с Ганной врали ей… В Швейцарии мы приглашаем учителей на дом, она не может ходить в школу, а там… представить Барбару в советской школе… дети бывают жестоки, ну ты понимаешь… К тому же именно сейчас, когда сам Липперт согласился наблюдать ее, когда впервые после стольких жутких лет появилась надежда…
Бруно продолжал говорить. Глаза метались, дрожащий палец обводил узоры на покрывале. Карл тронул его руку.
– Ладно, не трудись, не объясняй…
Через две недели Карла выписали из клиники. Бруно вместе с ним доехал до Парижа, там передал его молодой семейной паре. Их звали Андре и Софи. Путь лежал через Францию, Норвегию, Данию. Андре имел медицинское образование, профессионально и аккуратно следил за здоровьем Карла, считал пульс, проверял зрачки.
Доктор Штерн выполнял все, о чем просили его любезные спутники. Предъявлял фальшивые документы, повторял заранее заученные ответы на вопросы пограничников, принимал сердечные капли, ускорял шаг и не оборачивался, надвигал шляпу до бровей, однажды дал наклеить себе усы. Ему было все равно, кто, куда и зачем его везет. Он чувствовал себя неодушевленным предметом, багажом, и машинально, по наследственной интеллигентской привычке, старался ничем не затруднить своих спутников.
В конце путешествия, на борту советского теплохода «Михаил Фрунзе», глубокой ночью, Карл потихоньку выбрался из каюты, по палубе добрел до кормы. Он ни о чем не думал, просто хотел избавиться от боли. Боль жгла нестерпимо, а вода Балтийского моря холодная. Он смотрел на воду, губы его шевелились, бормотали молитву. Достаточно было небольшого усилия, нескольких простых движений, чтобы оказаться в воде и утопить боль. Вдруг мужской голос спросил по-немецки:
– У вас не найдется спичек?
Рядом с Карлом стоял человек, лицо терялось в темноте, но это был точно не Андре. Карл молча помотал головой. Он надеялся, что незнакомец уйдет. Однако тот не двинулся с места, минуту стоял рядом, молча смотрел на воду, потом достал спички из кармана, тряхнул коробком:
– Надо же, нашел, – он закурил и произнес чуть слышно: – Вы хотите избавиться от боли, я понимаю, но поверьте, это самый неподходящий способ из всех возможных. Вы просто заберете ее с собой, и она будет мучить вас вечно.
Сквозь тучи пробилась луна, стало чуть светлее. Карл покосился на незнакомца. Это был молодой человек лет тридцати, худой, темноволосый. После катастрофы Карл не мог никому смотреть в глаза, ни Бруно, ни своим попутчикам. Прямой взгляд обжигал, как прикосновение к открытой ране. Карл отвернулся, он вовсе не собирался вступать в диалог, но неожиданно для себя сказал:
– Мне жить дальше незачем.
– Это не вам решать. У каждого свой срок. Ваш еще не настал, в противном случае вы оказались бы в самолете полковника Вирте вместе со своей семьей, или скончались в Цюрихе от инфаркта, или вас подстрелил бы агент гестапо возле норвежской границы. Но ничего этого не случилось. Стало быть, вам придется жить дальше.
– Кто вы? Откуда вы знаете?
– А, вам уже интересно! Любопытство отличное лекарство. Я шпион. Ненавижу нацизм так же, как вы, и шпионю против гитлеровской Германии. А теперь я провожу вас в каюту, – он выбросил окурок за борт, взял Карла под руку и повторил: – Вам придется жить дальше.
– Зачем?
– Чтобы, как говорят индусы, развязать узлы, решить какие-то внутренние задачи и уйти свободным, в свой срок.
Доктор покорно брел с ним рядом, чувствовал холод деревянной крашеной палубы под босыми ступнями, слышал запах и плеск ночного моря, видел сквозь слезную пелену дрожащие звезды над бескрайней гладью.
По коридору навстречу бежал Андре в халате.
– Карл, что случилось? Куда вы исчезли?
– Все в порядке, Андре, – ответил за доктора незнакомец. – Товарищ Штерн вышел подышать морским воздухом перед сном.
Он произнес это по-русски, без акцента. Лицо Андре побелело, он кашлянул и спросил, тоже по-русски:
– Простите, с кем имею честь?
– Меня зовут Джованни Касолли, я журналист, сотрудник пресс-центра Министерства иностранных дел Италии. Плыву в СССР по своим служебным делам, наш общий приятель Бруно попросил меня заодно подстраховать вас.
Остаток ночи доктор проспал, он впервые уснул по-настоящему крепко. Ему приснилась комната Макса, крошечные фарфоровые фигурки на ковре. Он сжал их в ладонях, почувствовал, как они теплеют, движутся, растут, раскрыл ладони, и перед ним возникли Эльза, Отто, Макс, живые и невредимые.
– Карл, обещай, что больше никогда не попытаешься убить себя, милый мой, любимый, ты ничего не знаешь, все пройдет, потерпи, – сказала Эльза.
– Папа, я хочу тебя обнять, но не получается, – сказал Отто.
– Папа, я собрал самолетик, он летает и не падает, так хорошо в небе, так красиво, ты даже не представляешь, – сказал Макс.
Они исчезли, но во сне он продолжал чувствовать их тепло, и колючий ледяной сгусток боли в груди стал медленно таять. Когда он проснулся, подушка была мокрой от слез, первых за долгие дни и ночи после катастрофы. Теплоход вошел в Финский залив и вскоре причалил.
Доктор Штерн вместе со своими провожатыми сошел по трапу на берег в Ленинградском порту. В толпе мелькнуло лицо Джованни Касолли, черный плащ, черная шляпа, белый длинный шарф, прощальный взгляд больших карих глаз.
Остаток осени и начало зимы 1934-го доктор Штерн провел в Крыму, в санатории. Его опекала молодая женщина, с ее помощью он должен был совершенствовать свой русский. Она представилась преподавательницей, была отлично образованна, могла говорить о чем угодно – о Достоевском, о Гёте, о медицине вообще и психиатрии в частности, одинаково легко по-русски и по-немецки. Она показала ему Воронцовский дворец, Ласточкино гнездо, при этом рассказала множество интересных подробностей, как профессиональный экскурсовод. Высокая, с длинными светло-рыжими волосами, полными, красиво очерченными губами и зеленовато-голубыми глазами, она была чем-то похожа на Эльзу, и звали ее Лиза, Елизавета.
«Как будто нарочно подобрали», – подумал Карл, увидев ее впервые. Скоро понял по ее вопросам, по цепкому холодному взгляду красивых глаз, что не «как будто», а в самом деле подобрали нарочно, причем единственным человеком, который мог описать Эльзу, был Бруно.
«Зачем понадобился этот грубый, кощунственный фарс? Чтобы я легче адаптировался? Чтобы доверился красивой Лизе и поведал ей какие-то особенные секреты, которые хочу скрыть от Советской власти? Красивая Лиза, конечно, строчит отчеты о каждом нашем разговоре. Ну, пусть строчит. Наплевать».
В начале января 1935-го из Крыма поездом его привезли в Москву.
Вряд ли кто-нибудь мог узнать в сгорбленном, истощенном старике прежнего доктора Штерна. Выпали остатки волос, лицо сморщилось, глаза провалились. Ему не было пятидесяти, но выглядел он лет на семьдесят. Впрочем, узнавать прежнего Карла было некому. Он очутился в другом мире, за пределами собственной жизни.
* * *Илья поел спокойно, с аппетитом. Кремлевские бутерброды были хороши. Икра свежайшая, нигде такой икры не отведаешь. Для здоровья очень полезно. В икре содержатся особые белки, они дают силы даже в состоянии крайней усталости. Чай натуральный, без примесей, ароматный, бодрящий. От паники не осталось следа. Минутное подозрение, что еда и чай могут быть отравлены, отлично помогло ему настроиться на волну Хозяина.
Товарищ Сталин обязан беречь собственную жизнь как самое драгоценное сокровище во Вселенной. А какое же это сокровище, если на него никто не покушается? Жизнь товарища Сталина мало что сокровище, она залог счастья. А какое же это счастье, если никто не завидует? Чем больше счастья, тем сильнее зависть врагов, тем коварнее их козни. Враги хотят отнять сокровище, разрушить счастье. На страже стоят герои. Лучше, если один, самый главный, идеальный герой. Могут быть другие, но только мертвые. А живой один-единственный. Когда героев много, выходит путаница: кто идеальнее, кто главнее? Нарушаются законы жанра. Герой один, он же сокровище и счастье, олицетворение светлых сил. Чем светлее светлые силы, тем темнее темные. Это называется обострением классовой борьбы.
Узкоплечий некрасивый Сосо страдал радикулитом, гипертонией, псориазом, аденоидами, бессонницей и кишечными расстройствами. Товарищ Сталин, как положено идеальному герою, был широкоплеч, красив, здоров и богатырски могуч. Товарища Сталина обожали сотни тысяч женщин. У Сосо первая жена умерла, вторая застрелилась. Товарищ Сталин был лучшим другом миллионов трудящихся. Сосо не имел друзей.
В сказке Гитлера сокровищ оказалось слишком много, практически все немцы, и героев многовато. Кроме себя, главного идеального героя, Адольф напридумывал кучу других разной степени идеальности. Злые враги определялись по четким признакам: во-первых, расовым, во-вторых, идеологическим. В Третьем рейхе человек мог чувствовать себя в безопасности, если он не еврей и не выступает против режима. Страх не становился всеобщим, имел открытые границы не только в символическом, но и в географическом смысле. Из рейха можно было уехать, эмигрировать.
В СССР никаких «если» не существовало, никто не чувствовал себя в безопасности, и границы страха были замкнуты, от остального мира отделяла глухая стена, никаких лазеек, все дырки намертво закупорены. Дыши воздухом сказки или вообще не дыши.