– Хорошо, Ада Павловна, сейчас идем, – крикнула ей вслед Маша и, обняв Катю за плечи, прошептала:
– Сию минуту рассказывай! Почему ты прокаженная? Что он с тобой сделал?
Катя скинула ее руку, прорычала сквозь зубы:
– Ты отвяжешься от меня или нет? – Потом уткнулась лицом в Машин воротник и забормотала: – Их там трое было, патефон завели, коньяк лили в рот, чтоб расслабилась, и пихали икру ложками, чтоб совсем не отрубилась с непривычки. Он в самом начале, когда привез меня на эту дачу, предупредил, что предстоит проверка, настоящая ли я комсомолка или затаившийся враг. Я думала, он шутит.
Маша слушала, поглаживала суконную спину Катиного пальто и почему-то вдруг вспомнила, что пальто перешито, перелицовано из студенческой шинели Катиного дедушки. Перед глазами возникла маленькая комната в коммуналке на Трифоновской. Катя жила с мамой и с дедушкой, отец их бросил, когда ей был год, никто никогда о нем не вспоминал.
В комнате с трудом помещались две кровати. На той, что пошире, спали Катя с мамой, на узенькой походной койке за ширмой спал дедушка.
Почетное центральное место занимал старинный обеденный стол, круглый, накрытый кремовой скатертью. За столом ели, за ним же Катя делала уроки, дедушка раскладывал пасьянс. Когда Маша приходила в гости, они с Катей сидели под столом. Скатерть свисала до пола, получалось что-то вроде палатки.
Катина мама, Ольга Николаевна, работала чертежницей в Мосгорпроекте. Вечерами шила. Старая плюшевая штора превращалась в нарядное платье для Кати и теплую жилетку для дедушки. Истертая наволочка – в блузку, шерстяной плед, проеденный молью, становился теплой клетчатой юбкой. Уютно стучала швейная машинка, мерно качалась под ногой Ольги Николаевны чугунная педаль.
Маше захотелось опять услышать стук машинки, оказаться под столом в комнате на Трифоновской, и чтобы им с Катей было лет восемь, не больше. Самое счастливое время, третий класс, их впервые выпустили на сцену училища с «Танцем маленьких лебедей».
– Когда те двое вошли, я думала, они сейчас уйдут, – продолжала бормотать Катя. – А он при них говорит: настоящая комсомолка любит нашу Советскую Родину, стало быть, должна всей душой и всем телом любить ее доблестных защитников, чтобы они, защитники, чувствовали искренность. Не будет искренности, значит, ты, Катерина, затаившийся враг, двурушница, троцкистка, немецкая шпионка.
На аллее Маша увидела очередную знакомую фигуру, аккомпаниаторша Надежда Семеновна в овчинном тулупе, в валенках, в толстом деревенском платке издали напоминала сторожиху или дворничиху из кинокомедии.
– Девочки, что такое? Катюша, неужели ногу подвернула?
– Нет-нет, Надежда Семеновна, все в порядке, – ответила Маша.
– Как же в порядке, если она плачет?
– С ногами все в порядке, а плачет потому, что у нее сейчас в трамвае вытащили из сумочки три рубля, – поспешила соврать Маша.
Вера Семеновна поохала, пошла дальше. Катя достала измазанный кровью платок, высморкалась и уже спокойно, без всхлипов, произнесла:
– Самое интересное, что я старалась. Да, я старалась, чтобы они чувствовали мою искренность, потому что если я шпионка, то и мама, и дедушка тоже. Враги никогда не действуют в одиночку. Ладно, пойдем. Ты удачно придумала про три рубля в трамвае.
В раздевалке они опять столкнулись с Борисовой. Она закалывала волосы перед зеркалом, зажав губами несколько шпилек. Маша села на скамейку, принялась развязывать шнурки и вдруг почувствовала взгляд Борисовой, подняла голову. Света смотрела на сапоги. Встретившись глазами с Машей, вытащила изо рта последнюю шпильку, подмигнула:
– С обновкой тебя, Акимова. – Она подошла к своему шкафчику. Прежде чем закрылась дверца, Маша увидела там, на нижней полке, точно такие же сапоги.
– Мгм, – хмыкнула Борисова и улыбнулась по-кошачьи. – Из одной кормушки питаемся.
* * *– Хотя бы записку написал, маленькую, всего пару слов, – шептал Илья, переворачивая страницы свежей порции разведсообщений.
Следовало решить, включать ли что-то из поступившей информации в готовую сводку. На первый взгляд, ничего нового, ничего достойного внимания Хозяина свежая порция не содержала. Но Илья не доверял себе, слишком занят был мыслями о Маше.
«В самом деле, почему я, дурак, не написал никакой записки? Прав Карл Рихардович, я веду себя нелепо. Ну а с другой стороны, что я мог написать? Носи на здоровье, люблю-скучаю-целую! Это правда, я действительно ее люблю, очень скучаю по ней, и больше всего на свете мне бы хотелось самому надеть ей на ноги эти несчастные сапоги. У старика хватило жестокости спросить, что же помешало мне это сделать? У меня хватило глупости ответить, что помешали мне свинячьи глазки капитана ГБ Колоды из четвертого отдела».
Колоду, куратора театров, Илья встретил у прилавка распределителя. Колода взял точно такие же сапоги, понятно, что не для своей семипудовой супруги. «Товарищ Крылов, – прошептал он, – без примерки брать не боязно? Ножка-то небось балетная?» У Колоды воняло изо рта, свинячьи глазки впились в лицо. Илья буркнул в ответ: «Извините, спешу», схватил коробку и чуть ли не бегом покинул торговый зал.
– Ну и что? – резонно спросил Карл Рихардович. – При чем тут Колода?
Да, Колода был совершенно ни при чем. Все дело в страхе. Раньше Илья не боялся таких вот свиноглазых капитанов ГБ, чувствовал себя неуязвимым, поскольку терять ему, кроме собственной жизни, было нечего.
«А теперь боюсь. Мы ни разу не виделись, не говорили с ней после той ночи на катке, а мне уже страшно. Что же будет, когда мы начнем встречаться, поженимся? Господи, ну почему я такой трус? Сижу в этой келье сутками, копаюсь в бредовых бумажках, на это уходит жизнь. Вызовет, не вызовет».
Илья позвонил в буфет, попросил принести чаю, бутербродов и принялся внимательно читать свежую порцию разведсообщений.
Хозяин мог вызвать в любую минуту вместе со сводкой, а мог потребовать только сводку и вызвать через неделю или вообще не вызвать, отдать папку Поскребышеву с пометкой на первой странице: «В мой архив. И.Ст.».
Однажды, в мае 1934-го, Поскребышев забрал готовую сводку и вызов последовал через десять минут, Илья даже не успел покрутить свой пятак.
В кабинете сидели Молотов, Каганович, Жданов. На столе перед Хозяином лежала открытая папка, Илья сразу узнал ее по обтрепанным лиловым ленточкам.
Когда он вошел, Сталин не шевельнулся, не поднял головы, не сказал: «Садитесь, товарищ Крылов».
Молотов, Каганович и Жданов также не удостоили его взглядом, сосредоточенно читали бумаги.
«Изба-читальня», – подумал Илья, и сердце перестало учащенно бухать, прошла сухость во рту. Он стоял и ждал, когда к нему обратятся, спокойно перебирал в памяти подробности сводки.
Начиналась она с обзора внутреннего положения в Германии. В первых числах мая на совещании руководства рейхсвера Гитлер произнес речь, в которой назвал рейхсвер самой надежной своей опорой в борьбе не только с внешним врагом, но и с внутренним. Затем заявил, что история знает случаи, когда вчерашние друзья становятся врагами. Это был явный намек на штурмовые отряды СА и самого Рема.
– Товарищ Крылов, сколько штурмовиков в СА? – Сталин произнес это, не поднимая головы, очень тихо.
– Два с половиной миллиона, товарищ Сталин.
– Два с половиной миллиона вооруженных людей, – задумчиво повторил Хозяин, поднялся из-за стола, не спеша направился к Илье, обошел его, встал за спиной и следующий вопрос задал еще тише, почти шепотом:
– Какие отношения у Гитлера с этим Ремом?
– Они были близкими друзьями, но сейчас у них серьезные разногласия, – ответил Илья не оборачиваясь.
Он отлично помнил наставления Товстухи: «Если он у тебя за спиной, не оборачивайся, стой смирно и продолжай говорить как можно громче, он глуховат, но ни в коем случае не кричи».
– Товарищ Крылов, это вы написали в сводке, я читал, – Сталин обошел Илью, остановился прямо перед ним. – Как вы думаете, Гитлер сказал о бывших друзьях, чтобы успокоить военных, которые недовольны Ремом, или за словами последуют действия?
– Я думаю, последуют действия, товарищ Сталин.
Хозяин на мгновение застыл, глядя в глаза Илье, и пошел дальше. Молотов, Каганович и Жданов сидели молча, следили за каждым его движением. Хозяин как будто забыл о них, обращался только к Илье.
– Какие именно действия?
– Он избавится от Рема.
Сталин подошел к столу, взял папиросу, закурил, опять направился к Илье, глядя на него сквозь клубы дыма.
– Каким же образом, по-вашему, он это сделает, товарищ Крылов?
– Он его убьет, товарищ Сталин.
Хозяин покачал головой и улыбнулся. Тут же, как по команде, оскалились Молотов и Каганович, а Жданов даже захихикал. Впрочем, он явно перестарался. Сталин остановился, бросил на него сердитый взгляд.
– Товарищ Жданов, разве смешно, когда убивают старых верных друзей?
Столбик пепла упал на ковер. Сталин, опять оказался за спиной у Ильи, остановился, спросил:
– Когда?
– Скоро, товарищ Сталин.
– Почему скоро? Гитлер умный человек, в таких вещах не стоит спешить.
– У него мало времени. Гинденбургу восемьдесят семь лет, он болен, его кончина может стать поводом для путча. Гитлеру надо успеть ликвидировать Рема, пока Гинденбург жив.
Хозяин долго молчал, расхаживал по кабинету.
– А как же два с половиной миллиона вооруженных штурмовиков? Они, наверное, обидятся.
– Ничего, товарищ Сталин, я думаю, Гитлер сумеет их утешить.
Илья не видел лица Инстанции, только спину и затылок. Спина была круглая, сутулая, плечи покатые, на затылке жирные складки. Дойдя до стола, Хозяин сел, затушил окурок в пепельнице, перевернул страницу в открытой папке и сказал, не глядя на Илью:
– Спасибо, товарищ Крылов. Продолжайте внимательно следить за событиями в Германии. Можете идти.
Товстуха предупреждал: «Если он тебя обругает, грубо обматерит, считай, что похвалил. А вот похвалит – беда. Особенно плохо, когда начнет спрашивать о здоровье, о семейных делах, знаешь, так участливо, по-свойски, с теплой улыбкой».
В тот раз не было ни мата, ни теплой улыбки. Возможно, не стоило так уверенно заявлять, что Гитлер убьет Рема. А вдруг не решится? Все-таки старый близкий друг. Тогда получится, что спецреферент Крылов не в состоянии правильно анализировать и прогнозировать. Но если убьет, то спецреферент Крылов окажется слишком умным. Что лучше – быть умным или глупым в глазах Инстанции?
Конец мая и весь июнь 1934-го прошли в напряженном ожидании. Илья следил за событиями в Германии, как болельщик за схваткой на ринге. Жадно читал газеты, слушал в специально отведенном помещении передачи немецких радиостанций.
Против чемпиона-мордобойца Рема с его штурмовиками выступали «два Г», мастера-тяжеловесы Геринг и Гиммлер. Их шансы отправить мордобойца в нокаут росли с каждым днем. На их стороне была армия. Последнее слово оставалось за Гитлером. Он колебался.
Илья ждал вестей от Дока, наивный и мудрый немецкий доктор помог бы разобраться в настроениях фюрера. Но очередное сообщение Флюгера не содержало никакой информации от Дока.
«Два Г» наносили противнику удар за ударом. По Германии распространялись слухи, будто Рем готовит кровавый путч. Рем занял оборонительную позицию. 19 июня «Фолькише Беобахтер» опубликовала официальное коммюнике. Рем заявил, что с 1 июля весь состав СА отправляется в отпуск на месяц. В течение этого месяца штурмовикам запрещено носить форму и оружие.
Рем пытался успокоить фюрера, показать, что его отряды разоружились, хотят отдохнуть на баварских озерах и устраивать заварушку в Берлине никто не собирается.
Последовал ответный удар. 25 июня главнокомандующий, генерал фон Фрич, привел армию в боевую готовность, отменил отпуска и запретил солдатам покидать казармы. 28 июня Рема исключили из немецкой офицерской лиги. «Фолькише Беобахтер» опубликовала статью за подписью военного министра генерала Бломберга, в которой утверждалось, что армия на стороне Гитлера.
«Два Г» дубасили Рема стальными кулаками рейхсвера, нагнетали панику вокруг заговора, убеждали Гитлера, что месячный отпуск штурмовиков всего лишь хитрый маневр перед решающей атакой.
29 июня Берлинское радио сообщило о небывалой жаре на всей территории рейха, особенно в Баварии, где дневная температура в тени достигала плюс тридцати семи градусов. Объявили штормовое предупреждение, ждали грозы. Вечером она разразилась с такой силой, что возникли помехи в эфире. Когда они исчезли, по радио звучала легкая музыка.
Утром 30 июня сообщения посыпались градом, аккредитованные в Берлине иностранные корреспонденты присутствовали на пресс-конференции, которую провел Геринг. Он долго и необыкновенно эмоционально рассказывал, как бесстрашные рыцари СС под его руководством разоблачили тайный заговор, предотвратили злодейский путч, спасли великий рейх и всех его честных граждан от неминуемой гибели.
Скоро пришло короткое сообщение от Флюгера. Геринг приказал полицейским управлениям сжечь все дела, связанные с «акциями двух последних дней». Министерство пропаганды специальным распоряжением запретило публиковать в прессе любую информацию об убитых или «застреленных при попытке к бегству».
Док опять не упоминался. Ни слова от него, ни слова о нем.
13 июля Гитлер выступил в рейхстаге. Спецреферент Крылов спешно с листа диктовал перевод речи машинисткам, ел за письменным столом и продолжал диктовать. Гитлер говорил пять часов. Илья сочувствовал слушателям в рейхстаге. Впрочем, для них время летело быстро. Для них это был спектакль.
Машинистки менялись, Илья диктовал. Он много раз видел выступления Гитлера в кинохронике и, чтобы не сбиться, не заснуть на ходу, пытался угадать, какие жесты и какие гримасы сопровождали каждый пассаж.
«Бунты подавляются по извечно одинаковым железным законам. Если кто-нибудь упрекнет меня в том, что мы не провели эти дела через обычные суды, то я могу ответить: в этот час я нес ответственность за судьбу немецкой нации и являлся единственным судьей немецкого народа».
Произнося «меня», «я», он ударял себя в грудь, а словосочетание «немецкий народ» сопровождалось выброшенной вперед правой рукой и паузой, во время которой взгляд из-под нахмуренных бровей устремлялся вдаль, поверх голов.
«Я приказал расстрелять главных виновников этого вредительства, я приказал выжечь язвы внутренней заразы до здоровой ткани. Нация должна знать, что никто не смеет безнаказанно угрожать ее существованию. Каждый должен навсегда запомнить, что, если он поднимет руку на государство, его неминуемой участью будет смерть!»
Первые две фразы фюрер пролаял громко и отрывисто, постучал стиснутым кулаком по трибуне. Перед третьей опять сделал паузу, на этот раз задумчивую, почти печальную. Голову опустил, смотрел вниз, затем резко вскинулся и заговорил медленно, глубоким, низким голосом. На последнем слове «смерть» сложил руки на груди, как складывают покойникам.
Илья расхаживал по кабинету с листками в руке, воспроизводил интонации, мимику и жесты фюрера, не замечая изумленных улыбок машинисток. Он не успевал вычитывать и редактировать текст перевода. Поскребышев влетал в кабинет, хватал свежие страницы. Хозяину не терпелось прочитать эту речь.
Через неделю Флюгер прислал большое сообщение, в котором изложил подробности событий в ночь с 29 на 30 июня.
Накануне Рем и его приближенные устроили грандиозную пьянку в гостинице «Ганзльбауэр» в Бад-Висзее на берегу озера Тегернзе. На рассвете к гостинице подъехала вереница автомобилей. Перепившиеся штурмовики спали. Гитлер в сопровождении двух инспекторов уголовной полиции ворвался в номер к спящему Рему. В руке у него был кнут из кожи гиппопотама, с которым он не расставался в те горячие дни.
Арестованного Рема отвезли в Мюнхен, в тюрьму Штадельхайм, где ему уже приходилось сидеть после «Пивного путча». Гитлер распорядился выдать ему в камеру пистолет. Но Рем отказался стреляться, заявил: «Пусть этот трус сам придет и убьет меня, когда-то он был солдатом», имея в виду Гитлера. Охранники пристрелили Рема в камере.
Большинство руководителей СА до последней минуты не понимали, что происходит, перед расстрелом кричали «Хайль Гитлер!»
Когда Илья стал читать последнюю страницу сообщения, у него чуть быстрее забилось сердце. Наконец мелькнул долгожданный Док. Ему был посвящен один коротенький абзац.
«Использовать D/77 как источник на территории рейха впредь не удастся. Однако появилась возможность нелегально переправить его в СССР. Если Центр сочтет такой вариант целесообразным, необходимо разработать план операции».
Подробности расправы Гитлера с бравыми штурмовиками и со старым товарищем по борьбе Ремом очень позабавили Сталина. На заседании Политбюро он делился с товарищами свежими впечатлениями: «Вы слыхали, что произошло в Германии? Гитлер такой молодец! Вот как надо поступать с политическими противниками!»
Через четыре месяца после «Ночи длинных ножей», 1 декабря 1934-го, был убит Киров.
В дверь постучали. Илья закрыл папку, убрал в ящик, только потом сказал: войдите. Официантка поставила на стол поднос с чаем и бутербродами. Чай был крепкий, хлеб свежайший, еще теплый. Масло слегка подтаяло под толстым слоем паюсной икры. Наверное, такой же поднос принесли спецреференту по сельскому хозяйству Сергею Телинскому дождливой летней ночью тридцать второго года. Илья каждый раз думал об этом, когда входила полненькая румяная официантка Тася в крахмальном фартуке и с улыбкой говорила:
– Приятного аппетита, товарищ Крылов, кушайте на здоровье.
Глава десятая
Бруно катил инвалидное кресло по аллее. Он навещал Карла каждый день, вывозил на прогулку в парк, окружавший клинику. Он снял комнату в пансионе рядом с клиникой, поселился там с женой и дочерью. Девочке было двенадцать, ее звали Барбара, она родилась с тяжелым пороком сердца, мало двигалась, сразу начинала задыхаться. Все ее двенадцать лет родители жили в страхе, что в любую минуту могут ее потерять.