— Кто это мог приехать в такой час? Поди посмотри, Чингрия, — сказал он недовольным голосом, слыша, что экипаж остановился около его навеса.
Когда моряк вышел, в его суровой душе мелькнула мысль, что это могла быть Изабелла. И он почувствовал твердую решимость не пускать ее на порог, не дать ей вступить ногой в это место смерти. И тут же вспомнил, как перед состязаниями он выпроводил товарища, когда издали узнал волнующуюся походку соблазнительницы; вспомнил, как он вторично простился с ним и как постоял в нерешительности, произнести ли ему те слова или нет, вспомнил и таинственную грусть того мгновения.
— Вас спрашивает какая-то особа под вуалью, — сказал шепотом моряк, входя под навес.
«Изабелла?» Он сделал несколько шагов по направлению к выходу. В полумраке увидел женскую фигуру. Сердце у него сжалось. Но, пока он приближался, его кровь, прежде чем он сам, услышала чутьем, что это не она. Кто еще это мог быть? Может быть, какая-нибудь незнакомка, приносившая герою знаки любви и жалости? Какая-нибудь женщина полусвета, приходившая тайком с просьбой дать ей взглянуть на него? В полумраке до него долетел запах роз.
— Паоло Тарзис, — произнес он с поклоном странным голосом, из которого исчезла всякая теплота чувства. — Чем могу служить, синьора?
— Простите меня, простите меня. Это я, Вана.
Она произнесла эти слова задыхающимся голосом, приподнявши вуаль с лица, как повязку со свежей раны; здесь, на лице ее, жизнь кипела с бушующей силой.
— Вы здесь одна? Каким образом? Что-нибудь случилось?
Ее глаза привыкли к темноте за время их ночной езды, и она ясно различала его на освещенном фоне занавески, она видела его совершенно явственно, пожирала его глазами, насыщалась его видом, как будто она очутилась в его присутствии после бесконечно долгого ожидания. Все, что осталось позади нее, во мраке ночи, представлялось ей теперь смутным сном; весь пыл ее обета улетучивался куда-то; ее воля, до этой минуты такая напряженная, теперь ослабевала, сходила на нет. У нее было одно смертельное желание схватить его руки и поцеловать их, а затем уронить на землю розы и самой упасть, чтобы он прошел по ним и по ней.
— Я вам расскажу… Дайте мне передохнуть.
Она задыхалась, как будто бежала всю дорогу.
Что она могла ему сказать? Во время ее путешествия в душе ее рождалось столько слов, и она бережно их стерегла, чтобы произнести перед ним. Но теперь не находила их.
— Как вы приехали сюда одна? Кто-нибудь приехал с вами, кто-нибудь дожидается вас?
— Нет, никто, один Филипп.
— Но что случилось? Говорите же.
— Сейчас скажу, сейчас скажу.
Ей хотелось сказать: «Я приехала потому, что не могла жить ни одного часа, не видя, как скорбь выражается на вашем лице». Она искала других слов, слов рассеявшегося сновидения, тех, которые ей необходимо было найти и произнести, тех, которых звали и желали цветы, бывшие у нее в руках.
Голос ее стал фантастическим, как те подводные течения, которые выносят на берег забытое добро исчезнувших Сирен.
— Я тайная невеста того, кто лежит бездыханным там, за этой занавеской.
Паоло почувствовал, как новая струя холода прибавилась к холоду, заморозившему его существо. Ему представилось, что он слышит голос безумия; чувство ужаса и жалости охватило его. Он нагнулся, чтобы поближе взглянуть на лицо полоумной девушки. Ночь показалась ему полной предчувствиями беды.
— Эти розы я должна сложить к его ногам. Для того я и пришла.
За Монте-Вальдо сверкали зарницы.
— Сегодня они были приколоты к моему поясу. Я вошла сюда в то время, когда моя сестра была с вами, вошла неожиданно для себя, сама не знаю почему, словно меня втянуло вихрем.
Ветерок проносился, словно чье-то дыхание.
— Мы говорили о вас, и он рассказал мне о предсказании, сделанном вам в Мадуре одним прорицателем: что вы умрете одной и той же смертью.
Проносились облака, словно развевающаяся грива, сквозь которые просвечивали звезды.
— И после того я явилась ему в воспоминании — ему явилась в воспоминании индусская девушка, которая стояла у прилавка торговца и обернулась к вам в ту минуту, когда покупала желтые розы.
Падали крупные теплые капли, как в начале проливного дождя.
— Он сказал, что она была похожа на меня. Правда ли это? Он закрыл глаза, чтобы ее образ предстал ему как живой, раскрыл их и увидел его в еще более живом свете. Я стояла перед его глазами. И еще прибавил, что, когда та девушка пошла, одна роза скользнула вдоль ее голубого платья. Правда ли это?
Капли переставали падать.
— И еще он мне сказал, что быстро нагнулся, желая поднять ее, но что это ему не удалось. «Вот она», — воскликнула я тогда, откалывая одну розу со своего голубого пояса.
На тополях пели малиновки.
— И он взял ее и сказал мне: «Правда ли, что вы пришли сюда из самой Мадуры? Правда ли, что вы совершили такой путь? Сегодня в первый раз я понесу в небо цветок. Будет он легок, как вы думаете? Может быть, на нем лежит бремя двойной судьбы. Я понесу его высоко, под самые облака».
На одном из дворов завывала собака.
— И потом идет весь этот ужас, эта ужасная смерть! Когда вы подняли его на руки, скажите, была ли у него на груди окровавленная роза из Мадуры, моя роза? Скажите, скажите!
Теперь она видела, что привлекла к себе чарами своего рассказа душу этого человека, теперь она видела, что он встревожен и поражен. И вот уже тот пыл, который начал было испаряться из нее, снова вспыхнул в ней; рассеявшееся было сновидение опять всецело овладело ее душой; этот пыл и это сновидение сильнее, чем какие-либо слова любви, сближали ее с осиротевшим сердцем мужчины, они окружали ее чем-то роковым и придавали ей вид таинственный и властный.
— Скажите, Паоло!
— Не знаю, не видел, едва ли это так.
К его суровой скорби примешался вдруг новый трепет душевный, и среди суеверных мыслей его зарождались неведомые образы и разлетались по тем дорогам, по которым они блуждали вместе с названым братом и по которым теперь суждено ему было блуждать одному. Странные также намерения рисовались ему и пропадали раньше, чем он решался на их исполнение. Также шевелилось в глубине его существа одно предчувствие, не выливаясь в определенную форму; и казалось ему, что если бы он мог только овладеть им и разъяснить его смысл, то в руках у него был бы ключ от его судьбы. Кто-то внутри него прислушивался ко всякому шороху, следуя за ним неотступно до самых крайних пределов жизни. На тополях продолжали свое пение малиновки. На одном из дворов завывала собака. С дороги доносился скрип телеги. Ночь напоминала одну знакомую ночь, возвращавшуюся в круговороте лет из бесконечной дали.
— Может быть, стебель еще сохранился, — проговорила девушка тихим голосом. — Неизвестно ведь, кто первый дотронулся до него!
И сделала шаг по направлению к занавеске, озаренной колыхающимся светом.
— Вы хотите войти туда? — спросил ее погрузившийся в мечты мужчина.
Она приподняла кверху бывший у нее в руках букет роз.
Они пошли рядом. Когда подошли и Паоло сделал рукой движение, чтобы раздвинуть занавески, она в трепете ужаса прижалась к нему. Он поддержал ее и продвинул вперед. Они вошли.
Тогда в полумраке пустого помещения увидела она четыре мерцающие погребальные свечи. Сарай, который, как она помнила, был занят раньше белыми крыльями, показался ей ужасающим своей пустотой подземельем. «Где был теперь большой ослепительный ангел, бившийся под крышей сарая?» Она закрыла глаза, зашаталась сама, как пламя свечей, чувствуя, что силы ее покидают, что она не в состоянии преодолеть своего ужаса. И чувствовала, как ее поддерживают руки Паоло; и не хотела возвращаться к жизни, не желала затеряться в его существе.
— Вана! Вана! — Он слегка тряс ее и звал ее по имени тихим голосом.
И она, слыша, с какой болью он произносит ее имя, почувствовала прилив такой божественной нежности, что начала плакать без рыданий. И для него были дороги эти безмолвные слезы, орошавшие его собственную сухость, и ему почудилось, будто это плачет что-то внутри него самого. И из бесконечной дали времен ему вспомнились старые, хорошо известные слова, которые произносит один из двух друзей при виде призрака другого: «Но подойди же ко мне поближе, чтобы, обнявшись друг с другом, мы могли бы насладиться плачем смерти!»
Тогда и она возлюбила неземной любовью бездыханное тело, потому что он его любил; и взглянула на него сквозь слезы, и увидела на лице его такую красоту, какой не видала на лицах живых, и схоронила образ его в тайниках своей памяти; и стала вдовою Тени.
Силы вернулись к ней; но это были не те силы, что покинули ее, не ее собственные, но пришедшие к ней от тех рук, что поддерживали ее, от того сердца, что билось рядом с нею. Сделала несколько шагов, протянула букет цветов, возложила его на ноги, закутанные в пламенную материю. Она чувствовала, что от всякой слезы ее, от всякого движения ее повеет кротостью на скорбь мужчины и что ее девственность делает ее достойной приблизиться к ложу смерти.
Сказала, заглушая свой голос:
— Я чувствую, что стебель моей розы еще там, на груди.
Мужчина перестал ее поддерживать; приблизился к самому трупу; постоял в нерешительности. Она стояла, прямо держась, слыша, как удары ее сердца отдавались у нее в пятках, и сквозь посиневшие губы покойника видела его маленькие, белые, детские зубы; в это время рука мужчины поднялась, вся дрожа, и она взглянула на него; и ей показалось, что в эту минуту оба лица, и живое и мертвое, были одинаково бледны. И ее охватил такой сильный ужас по поводу знакомого ей предсказания, что она едва удержалась, чтобы в слепом порыве не броситься к оставшемуся в живых и не удержать его руками от падения в пропасть. За занавеской, через которую она недавно проскользнула, в вихре от винта машины услышала она, будто сквозь сон, ослабленный звук рубанка, визг напильника, удары молотка.
Между тем дрожащая рука развернула с бесконечной осторожностью кусок материи, покрывавший неподвижную грудь; нашла стебель и облетевшую чашечку.
Тогда все стало таинственным, как обряд. Вана упала на колени, склонившись лицом к железному краю ложа смерти. Ее молитва была за ее бога; но ее воображение рисовало ей за ее спиной, там, в темном углу, где белели остатки машины, двух огромных каменных идолов, заваленных приношениями, а подле них прорицателя с бритой головой, жевавшего листочки бетеля. Через освещенную занавеску, по которой время от времени проходила в одном и том же движении гигантская рука, доносился зловещий шум невидимой работы. Ей представилось, что строители крыльев делали теми же самыми инструментами гроб. При одном более сильном ударе она встрепенулась, поднялась.
— Что они делают? — спросила она с испугом, снова подходя к Паоло, который задумался над необъяснимыми вещами.
— Чинят крыло.
— Чье?
— Мое.
Так как моряка не было тут, то свечи, с которых некому было снимать нагар, начали дымить и капли воска с глухим звуком падали на розетки подсвечников. Воздух делался темнее и тяжелее, и его прорезывали красноватые вспышки.
— Почему ваше?
— Я сломал его, стукнувшись левым боком о землю во время слишком поспешного спуска.
Он увлек Вану к занавеске, чувствуя внезапную потребность в свете. Она прошептала, вся дрожа:
— Здесь я проскользнула, когда винт шевелил занавески и поднималась пыль.
Они просунулись в освещенное пространство. Жаркая и размеренная жизнь кипела в сарае, освещенном электрическими лампочками. Раненая великанша «Ардея» занимала собой все пространство. Мастера чинили машину, сменяя сломанные ясеневые дуги, а также полотнища, сшитые взапошивку. Они вправляли жерди, продевали нитки, прибивали рубцы. Так же, как сломанное крыло стрижа исправляется и выпрямляется само собой, упругостью жизненной силы, так и крыло человека выпрямлялось в одну короткую ночь чудом горячей работы.
— А почему идет такая горячка? Почему они работают ночью? — спросила Вана, глядя на скорбного победителя беспокойными и уже умоляющими глазами.
— Чтобы поспеть вовремя, чтобы быть готовыми к утру.
Они оба повернулись в сторону полумрака, к погребальным свечам, к пустому пространству, в котором белели лежавшие на земле остатки машины.
— Зачем? — спросила она с ужасом, от которого перекосилось все ее личико, истомленное страстью и усталостью.
Глаза ее, устремленные на него, ждали ответа с таким ужасным напряжением, что разрывали ему душу до корня, как раньше раскрытые глаза убитого товарища; и так же, как по отношению к последним, его руки испытывали инстинктивное стремление закрыть их, прикрыть веками и ресницами взгляд, который мог продлиться вечность. Он сделал движение рукой, но ничего не ответил.
— Зачем? — спросила она еще раз не как существо из плоти, но как дух нечеловеческой тоски, как бы разрушенная силой своего чувства, подобная тем завиткам из песка, которые ветер на минуту закручивает на морском берегу. Она говорила самым тихим голосом, на котором лежала печать молчания.
— Разве я не обязан подняться на ту высоту, на которую он поднялся? Разве не обязан воссоздать дело его жизни?
Он говорил таким же тихим голосом, как в былые ночи их совместных путешествий с другом, когда он боялся разбудить его.
— Ах нет, вы этого не сделаете! Умоляю вас, заклинаю вас этой раздробленной головой, этим бескровным лицом, этими губами, которые не сказали вам прощальных слов! Ах, дайте мне слово, что вы этого не сделаете! Послушайте меня! Я знаю, что я ничего не значу для вас, но судьбе было угодно, чтобы я приняла последнюю его улыбку, последний нежный взгляд. Пусть это даст мне право, пусть это одно даст мне право не на то, чтобы стать для вас близким человеком, но чтобы вы, по крайней мере, не отвергли моей мольбы. Послушайтесь меня. Я чувствую внутри себя ужас.
Ужасающее предчувствие порождало в ней разные видения и желание кричать; но крики раздавались лишь внутри нее, а самый голос ее был еле слышным задыхающимся шепотом. Он принимал его полной грудью, он хоронил его в тайниках своего существа.
Взял ее за руки и увлек мягким движением на открытый воздух; ночь уже начала светлеть. Говорил ей убедительным тоном, каким обыкновенно утешают детей.
— Нет, Вана, нечего вам пугаться. Ничего не случится, ничего не может случиться… Может быть, еще крыло не будет готово, даже наверное не будет готово… Успокойте, успокоите свое доброе сердечко. Вам нужно отдохнуть. Пора вам уезжать. Скоро начнет светать. Да как вы приехали? Кто-нибудь знает про это? Вас ищут?
Она отрицательно покачала головой, но, глядя на него, из-под ее тревоги вырастало блаженство, которое еще труднее было переносить, чем какую-нибудь муку. Он держал ее руки в своих, он утешал ее, он сказал ей: «Доброе сердечко!» Почему это слово не могло заставить ее родиться вновь или умереть? Зачем ей нужно было возвращаться туда, тайком пробираться в отвратительную комнату, встретить, может быть, на пороге ту, которою она обманула, продолжать борьбу, обманы, продолжать жить, сжигая себя и отравляя? «Ах, мой любимый, мой любимый, — говорила в ней мука блаженства, — дай мне еще побыть здесь, дай побыть с тобой еще немного, еще немного! Только бы мне остаться здесь, в полумраке, в душном воздухе свечей и смерти, только бы не видеть зари за холмом, только бы не разлучаться с тобой при последних звездах, только бы не знать, что занимается новый день, в котором не будет тебя, мой милый! У меня нет больше сил, я умираю от усталости. Дай мне остаться здесь в уголке, возле обломков машины. Никто меня не увидит. Я буду как эти лоскутки холста, не буду шевелиться, не буду дышать. Одно только — повторяй мне это слово. Я обопрусь головой о руку, а рукой, и головой, и всем существом своим — об это слово и так закрою свои светлые глаза, которые так же светлы, как твои, и усну. И не проснусь больше, если ты не разбудишь меня, любимый мой».
Прежде чем выйти из священного места, прежде чем он сделал какое-нибудь движение, она обернулась назад, чтобы взглянуть на грубую походную постель, на выражение покоя, застывшее на гордом лице, на неподвижное тело, завернутое в красную материю, на розы, лежавшие в ногах. И склонилась, и осенила себя крестным знамением.
Но когда упала занавеска и она очутилась среди ночи со всеми ее трепещущими звездами подле первой серебристой волной зари, в ней снова раскрылась струя слез. Она старалась побороть свою усталость. Колени у нее подгибались, все суставы разнимались. Так как любимый ее стоял подле, она склонилась к нему на грудь в безмолвных слезах, и вся ее жизнь вылилась в этом движении, вылилась вся, от колыбели и до сего дня. И была она как река, беззвучно катящаяся по склону.
Паоло Тарзису пришлось видеть в своей жизни цепи самых высоких гор, самые широкие течения воли, песчаные пустыни, каменистые и пустыни, поросшие кустарником; и жаркие страны, где тень кажется черной, а когда приглядишься к ней, то светлой, как любой свет; он видел самые разношерстные скопища людей на всех дорогах мира, с вьючными животными и оружием в руках; и застывшие в своем развитии расы, которые прозябают в полусне, сидя у старых развалин, уткнувши подбородок в колени; и победоносные расы, живущие в постоянной деятельности, волнуя мир проявлениями своей неистовой силы; и огромные горны, выбрасывающие реки стали на потребу новых городов, и маленькие, подогреваемые сухим пометом скота; видел и столбы пыли, поднимаемые великими движениями человечества; и силы, дремлющие до поры до времени в народах, как зародыш во чреве матери. Видел повсюду зарождение тех странных образов, о которых говорит Мистик, тех образов, которые зарождаются из событий и существ под божественной эгидой Случая и кажутся такими же таинственными, как жилкования в мраморе, как строение углов в кристаллах, как сталактиты в пещерах, как линии магнитных полей, как соотношения между числом тычинок и лепестков в цветке.