– Господи! – ужаснулась Дуня. – Как ты все это запомнила?!
– Мозги такие…
– Выходит, я буду татарской принцессой.
– Ты будешь царицей ногайской, – серьезно сказала Федосья.
Положила перед Дуней рукописную книгу. Дуня открыла и ахнула – не по-нашему писано.
– Это сказание ногайцев, называется «Едигей». Я нашла учителя. Он научит тебя чтению и прочитает тебе эту книгу. Ты к тому же выучишь язык твоего мужа.
– Но зачем? Он же православный!
– Князь Петр православный. Я с ним знакома. Он – добрый человек. Но твои дети будут Урусовы, татарские князья нашей Русской земли. Твой муж полюбит тебя и полюбит русских, если ты полюбишь его народ и научишься говорить на его языке. Я тоже учусь татарскому языку.
– Ради меня! – вырвалось у Дуни.
– Но это так хорошо – знать. – Федосья всматривалась в вязь арабской рукописи. – Красиво и таинственно. Но если не знаешь букв – не прочитаешь слов. Не осилишь книги – останешься чужда народу, пусть не русскому, но живущему в царстве царя, который твой и его, живущего на земле, которая твоя – и его.
Слуга привел учителя. Это был драгоман Посольского приказа. Учитель сказал:
– Я нынче видел себя во сне маленьким мальчиком и почему-то очень горько плакал. Плакать во сне – к радости. И у меня радость: я буду обучать татарскому языку достойных уважения сестер.
– Тоже сон вспомнила! – Дуня стала озабоченной. – Наверное, мой сон был нехороший… Будто дождь ливнем и дом наш до потолка наполнился, но не водой, а пылью.
– Это сон замечательный! – обрадовал сестер учитель. – Сон говорит о том, что блага земные и средства к жизни будут в вашем доме в изобилии.
Начал урок драгоман улыбкой. Улыбался, глядя на страницу, заполненною вязью арабских букв.
– Без солнца этого не было бы, – учитель показал на книгу, – но это – чудо. Одно из чудес жизни.
Теперь учитель улыбался ученицам.
– Запомните одну простую истину: «Человек совсем еще не человек, покуда он потворствует своим желаниям, покуда он алчен, склонен к раздражению, покуда он хулит других людей».
Слушать учителя было интересно, а Дуня терпение потеряла, ей хотелось узнать арабскую букву «аз».
– Эта буква называется «алиф», – показал учитель, не дожидаясь вопроса, будто прочитал Дунины мысли. – Потерпите. Я расскажу вам одну притчу. Пророк увидел сидевших на заборе вдоль дороги понурых людей. Спросил: «О чем скорбите?» Ему ответили: «Страх перед адом томит наши сердца». Пророк пошел дальше и увидел других безутешных. Спросил: «О чем скорбите?» Ему ответили: «Жажда рая обуревает нас». Пророк снова отправился в путь и встретил сельчан, лица которых светились радостью. Спросил: «Что сделало вас счастливыми?» Ему ответили: «Дух Истины. Мы рады, что живем, остальное – обычные заботы».
– Буква «алиф» – это дверь, за которой Истина? – спросила Федосья Прокопьевна.
– Это так, госпожа! – порадовался за учениц учитель.
Увы! Немного букв арабской вязи познали сестры. Дуня пошла под венец и стала княгиней Урусовой. На другой год она родила наследника своему князю Петру Семеновичу. Васеньку-княжича.
Соковнины без интриг, без подсиживаний, без затейливого поиска женихов стали родом благополучным и значительным. Прокопий Федорович в именины царя 1650 года марта 17 дня был пожалован в окольничие, сопровождал царя в загородных походах, служил у царицы дворецким, нес государственные службы: встречал мощи патриарха Иова; увенчанный титулом калужского наместника, вел переговоры с литовскими послами.
Его дочери стали у царицы приезжими боярынями. Федосья среди самых близких – шестая. Евдокия обзавелась титулом княгини. Брат Прокопия Федоровича Иван поехал на воеводство в Вятку. Сын Федор – стольник царя, сын Алексей – стольник царицы.
Соковнины почитались в Москве семейством добрым, покойным, благополучным. А вот Милославских в Москве не любили. Илья Данилович явил себя человеком корыстным, властолюбец, взяточник, кичлив и глуп.
Вся Москва знала, царь собственной рукою бил по морде Илью Даниловича – уж очень вороват тестюшка.
Грехи, грехи!
Но, слава богу, бурю Соляного бунта пережили. Потишало на Русской земле.
Часть вторая Боярыня Морозова
Протопоп Аввакум
К протопопу Казанского собора отцу Ивану Неронову прибежал из Нижегородчины, из села Лопатищи, поп Аввакум.
Батька не раз схватывался с местным воеводой, терпел от него грубости, побои, угрозы. Воевода рвался в дом Аввакума с ружьем. Вот только вина батюшкина странная: служил, как церковь предписывала, но воеводе долгие службы стоять недосуг, требовал служить с пропусками.
А тут еще беда! Пришел из Москвы указ царя о скоморохах. Под угрозой батогов и ссылки скоморошьи затеи, медвежьи пляски запрещались. Указ гласил: «А где объявятся домры, и сурны, и гудки, и гусли, и хари, и всякие чудесные бесовские сосуды, и те бы вынимать и, изломав, жечь».
Поп Аввакум царю и Церкви был послушен, но воевода брал сторону народа. До Москвы далеко, а где русское далеко, там местная власть и царь, и Бог.
От смерти бежал Аввакум в Москву. Протопоп Неронов был свой человек, в Лыскове родился, на берегу Волги, в Лыскове служил. Потом в Нижнем. Такие праведные проповеди говорил – из Москвы слушать ездили. Теперь протопоп Казанского собора. Казанский собор на Красной площади. Неронова царь знает, Неронов друг царева духовника Стефана Вонифатьевича. У Стефана Вонифатьевича собираются ревнители благочестия. О благочестии православного народа пекутся мудрецы.
Батька Аввакум притек к Неронову в горячее время. 15 апреля, две недели тому назад, отошел ко Господу патриарх Иосиф. Митрополит новгородский Никон в дороге. Переносит с Соловков мощи святителя мученика Филиппа. Церковные дела стряпали царь и Стефан Вонифатьевич с ревнителями.
Судьба Аввакума решилась скоро и просто.
Неронов привел Аввакума к Стефану Вонифатьевичу. А у Стефана Вонифатьевича ревнители думу думают. Всюду церковные нестроения, воеводы теснят священников, заводят собственные порядки.
Послушать правдивые речи пришел царь. Неронов попросил Аввакума рассказать о его бедах, как унимал воеводу, как скоморохов из села гнал.
Аввакум говорил словами горячими, иной раз посмеиваясь над собой. Поведал, как боярин Василий Петрович Шереметев плыл в Казань Волгой и чуть было не утопил. Аввакум отказался благословить сына боярина, у добра молодца блюдолюбный образ – борода и усы бриты. Царю Аввакума слушать было интересно.
Когда пришла пора прощаться, к беглецу нижегородскому подошел государь со Стефаном Вонифатьевичем, сказал весело:
– Завтра тебя, поп Аввакум, поставят в протопопы. Поедешь в Юрьевец-Повольский. Без мешканья. Завтра поставят, завтра и поедешь.
Так-то у царя на глазах быть. Нынче ты поп, а завтра – протопоп!
Супруга Аввакума Анастасия Марковна переезду в Юрьевец-Повольский порадовалась. Избу в Лопатищах поменяли на каменные хоромы. Батька народу понравился, служит сердцем, проповеди говорит так, что за душу берет, но уж больно строг.
Протопоп по книгам Патриаршего приказа обнаружил: в городе полсотни двоеженцев! Троеженцев – дюжина!
Аввакум выпросил у воеводы пушкарей – пушкари несли полицейскую службу – и поучил батогами четырех троеженцев. Начал выколачивать из горожан недоимки. Патриаршие пошлины и налоги в Юрьевце не платили многие.
Долгие службы отпугнули народ от соборного храма. А протопоп к тому же принялся людей на ум наставлять. Наказал братьев за драку: один у другого палец откусил. Отучивал пьяниц от вина батогами.
И уже на седьмой неделе своей службы в Юрьевце Аввакуму пришлось бежать из города. Семью оставил, убивать его пришли всем городом.
Калечить взялись дружно, рясу – в клочья, всяк хотел дотянуться до протопопа. Спас воевода. Отбил.
…Понесли пушкари на руках Аввакума в его протопопов дом, а толпа по-волчьи следом идет.
– Оставайтесь здесь! – приказал пушкарям воевода и поставил их вокруг протопопова двора с пищалями наготове.
В доме вой было поднялся, но Анастасия Марковна на женщин прикрикнула, захлопотала вокруг бедного своего протопопа.
Первый день Аввакум пошевелиться не мог, на другой день постанывал да поохивал. А на третий, как стемнело, не только встать, но и бежать пришлось.
С провожатыми от воеводы перелез Аввакум через свой же забор, огородами прокрался на Волгу. Здесь его посадили в лодку под парусом и сплавили от греха подальше.
* * *Стефан Вонифатьевич сидел на свету, у окошка и, улыбаясь, плел лапоток. С неделю тому назад он углядел, что у кухаркиной внучки, пятилетней быстроглазой Маруси, из прохудившегося лапоточка торчат онучи. Маруся жила в царском селе Хорошеве, ее приводили к протопоповой одинокой кухарке не для того, чтобы подкормиться, а на радость. И кухарке, и Марусе. В царском селе Хорошеве крестьяне богатые, у каждого мужика сапоги. Только ведь в лапоточках по земле не ходят – летают, так они легки, да еще и с песенкой: скрип-поскрип.
С провожатыми от воеводы перелез Аввакум через свой же забор, огородами прокрался на Волгу. Здесь его посадили в лодку под парусом и сплавили от греха подальше.
* * *Стефан Вонифатьевич сидел на свету, у окошка и, улыбаясь, плел лапоток. С неделю тому назад он углядел, что у кухаркиной внучки, пятилетней быстроглазой Маруси, из прохудившегося лапоточка торчат онучи. Маруся жила в царском селе Хорошеве, ее приводили к протопоповой одинокой кухарке не для того, чтобы подкормиться, а на радость. И кухарке, и Марусе. В царском селе Хорошеве крестьяне богатые, у каждого мужика сапоги. Только ведь в лапоточках по земле не ходят – летают, так они легки, да еще и с песенкой: скрип-поскрип.
Кухаркина Маруся радовала сердце Стефану Вонифатьевичу.
– Экая ты птаха! – говорил он ей всякий раз, одаривая то сережками серебряными, то сарафаном с цветами, деревянными расписными игрушками, а вот насчет обуви у царского духовника была превеликая слабость – всем своим знакомым норовил лапти сплести.
Про эту слабость знали, и были даже и среди боярства, которые заказывали Стефану Вонифатьевичу лапти, на счастье. И у Ртищевых его лапоточки хранились, и у стариков Морозовых.
Лапоточки для Маруси получались особенно ловко, оттого, видно, что Стефану Вонифатьевичу работалось с улыбкой. В этот легкий час и пожаловал к нему со своей бедой протопоп Аввакум. Да ладно бы с одною своей, еще и чужую по дороге прихватил. Протопоп сначала думал в Костроме от гнева юрьевских горожан отсидеться, но и Кострома была как кипящий муравейник. Людишки бегали по улицам рассерженные, искали, кого бы поколотить, потому что их протопоп Данила, человек строгого правила, пришелся костромичам не ко двору.
Стефан Вонифатьевич слушал Аввакума, отложив работу, слушал не перебивая, а сказал одно:
– Как же ты посмел соборную церковь осиротить?
Аввакум поник головой: объяснять еще раз, что убили бы, – смысла нет. Убили бы – в рай попал. Праведники христианские, не дрогнув, на лютую смерть шли.
– Куда же мне теперь? – спросил Аввакум.
– Живи пока у меня, – повздыхал Стефан Вонифатьевич. – Государю о тебе сказать – огорчится. Скоро Никон с мощами пришествует, патриарха выберем, патриарх и решит, где тебе Богу служить.
– Бежал как от дьявола! Ведь все семейство у супостатов осталось! – сокрушался Аввакум. – Не знаю, живы ли.
– Как Бог даст, – сухо ответил Стефан Вонифатьевич: не мог, видно, сразу простить протопопу его бегство…
Намучившись в дороге, истерзавшись беспокойством за судьбу близких, огорчившись приемом царского духовника, Аввакум расслабился вдруг и заснул.
Пробудился среди ночи. Стефан Вонифатьевич настойчиво тряс его за плечо.
– Подступились? – спросил Аввакум, все со сна перепутав, думая, что он в Юрьевце и что бунтовщики грозят ворваться в дом.
– Проснись, протопоп! – сказал некто строго.
Аввакум увидал, что это сказал ему царь. Вскочил, упал на колени, трижды стукнул лбом об пол.
– Почему ты здесь? – спросил царь. – На кого город кинул?
– Так ведь не хотят они жить по чести! – вскричал Аввакум в отчаянии. – Будь я проклят, что жив остался. Били до смерти, да не прибили!
– Горе царю, когда слуги себя жалеют, а не службу свою, – сказал Алексей Михайлович и отвернулся от несчастного беглеца.
Благословился у духовника, ушел, сердито глянув на приунывшего Аввакума.
Стефан Вонифатьевич пожалел протопопа, сказал с ласкою:
– Бог миры устраивает и твою жизнь устроит. Ныне нам всем, однако ж, про себя забыть надо. Помолимся, протопоп, о патриархе. Да пошлет нам Господь пастыря – устроителя кроткой жизни. Вам, молодым, небось бури хочется, а войдете в полный возраст, и откроется – нет блага выше, чем покойная жизнь.
* * *С понедельника всю седмицу жестоко постились: одна в эти дни была еда – квасок. Постился царь, Стефан Вонифатьевич, оба Ртищевых, старый и молодой, Неронов, Аввакум, Корнилий, казанский митрополит. Постились, держа в уме одно – патриарха выстрадать доброго. И на седьмой день, сойдясь у Корнилия, Неронов с Аввакумом написали челобитную, указывая государю на его духовника Стефана Вонифатьевича. Первым подписал челобитную митрополит, вторым – Неронов, настоятель Казанского собора с попами, а последним приложил руку беглый протопоп Аввакум.
Челобитную царю и царице подали в Благовещенском соборе. Царь, поглядев, чье имя указано, покраснел, как девица, до слез, потому как не то было имя в челобитной, какое ему по сердцу давно уже пришлось.
– Тебя хотят, – сказал Алексей Михайлович, передавая челобитную Стефану Вонифатьевичу.
Побледнел царский духовник, перекрестился широким крестом, поцеловал икону Богоматери и, потрясая сединами, сказал проникновенно:
– Не я! Не я! Отца Никона просить будем стать нам всем пастырем, ибо велик муж и патриаршее место по нему.
Тут и расцвел простодушно на глазах у всех государь всея Руси, облобызал Стефана Вонифатьевича, и заплакали они оба, утешенные. Ну и многие с ними… А Неронов, глядя на эти общие слезы, покачал головой и перекрестился.
Зюзино
Прикладывались к иконам. Первым царь, за царем Борис Иванович Морозов, за Морозовым Яков Куденетович Черкасский и Никита Иванович Романов.
Когда мужчины освободили храм, сошли вниз с балкончика, закрытого запоною, царица Мария Ильинична и ее приезжие боярыни. Первая по царицыному чину была царицына сестра, жена Бориса Ивановича Морозова Анна, вторая – мать Екатерина Федоровна, а потом уж Марья Никифоровна – жена касимовского царевича Василия Еруслановича, Авдотья Семеновна – жена Якова Куденетовича с дочерью Анной, Авдотья Федоровна – жена князя Никиты Ивановича Одоевского. Следующей по чину прикладывалась к иконам Федосья Прокопьевна – молодая жена Глеба Ивановича Морозова.
– Останься! – шепнула царица Федосье. – Дело доброе сделать нужно.
Федосья Прокопьевна свой человек у царицы. Милославские и Соковнины в родстве самом близком. Все счастье Федосьи – от царицы: царица ее любила, а вся боярская Москва завидовала. Боярыня из худородных, а место в царицыном чине у нее шестое!
Дело впрямь оказалось хорошее, нужное.
– Параша, портомоя, в девках засиделась. Двадцать пять лет, – говорила Мария Ильинична Федосье, разгребая ворох поношенной одежды. – Как ты думаешь, за малоумного она пойдет, не обидится?
«Я за старого пошла», – навернулось на язычок Федосье, но она этого не сказала.
– Страшный?
– В том-то и дело, что пригожий! – Царица обрадовалась вопросу. – Синеглазый, кудрявый, таращится – туда-сюда. Я его в церкви видела. Племянник он нашему Девуле.
– А кто это?
– Отставной дворцовый сторож.
– Как ты только помнишь о всех, государыня?! – удивилась искренне Федосья. И опять удивилась, разглядывая в царицыных руках опашень. – Какая красота!
– Вот его и подарю Параше. Розовое к лицу ей будет. Она, голубушка, тоже очень славная, да хроменькая. Таких еще деток нарожают! Ну какая жизнь без мужа? Последней бабе позавидуешь! – И посмотрела Федосье в глаза. – Как твой сыночек?
Спрашивала об одном, а знать хотела другое: не таит ли в душе обиду приезжая боярыня – за старика ведь отдали.
Федосья улыбнулась радостно.
– Ванечка говорит уже! Лопочет без умолку. Спасибо тебе великое, государыня!
– Ах! – вздохнула Мария Ильинична. – Я иной раз подумаю о тебе, и кошки по сердцу скребут. За старика девушку выдала.
– Он у меня не старик, – сказала Федосья. – Головою, верно, седой, но хворей не знает, всегда весел. Мне с ним хорошо. И с Борисом Ивановичем у меня дружба. Борис Иванович о вечной жизни любит поговорить.
– Рада за тебя! – сказала царица. – Характер у тебя, Федосья, золотой. Ну что? Не больно согрешим, выдавая хромую девушку за малоумного?
– За Бога как решишь? – сказала Федосья. – А по-человечески – хорошо. На двух одиноких убавится в белом свете.
– Верно! – согласилась царица. – Утешила ты меня. Я, пожалуй, Параше-то еще и зимний опашень пожалую. Сукно крепкое, вот рукава только моль побила.
– Ну, тут заштопать можно! – посмотрела Федосья.
– Спасибо тебе, поезжай!
Федосья поклонилась царице.
– Государыня, дозволь завтра не быть. Глеб Иванович гостей в Зюзино позвал.
– Будь счастлива, – сказала царица.
* * *Зюзино у Глеба Ивановича было устроено по новой моде. Подмосковное именьице принесла ему в приданое первая жена. Место было красивое, и, желая потешить молодую Федосью Прокопьевну, Глеб Иванович денег на устройство парка и всяческих забав и потех не жалел. Состояние у него было немалое – 2110 дворов. У старшего брата против этого втрое больше, но брат – первый помощник царю и свояк. За Борисом Ивановичем числилось 7254 двора, самого Никиту Ивановича Романова, царского дядю, превзошел богатством, у того 7012 дворов. Столь же богат был и Яков Куденетович Черкасский. Бояре того времени имели по полторы тысячи дворов, окольничие по пятьсот с гаком, думные дворяне по триста. Не царевы чины дороги – дорого то, что в придачу давалось: у иной царской шубы подкладка богаче верха.